ДОМ
Он так и не понял, что это был за дом, кем были его обитатели, в каких отношениях друг с другом они состояли...
Поэт с охотой согласился на предложенную поездку в дальний райцентр с выступлением - захотелось встряхнуться. Да и подобные вылазки, в отличие от прошлых времен, когда вариантов на выбор было множество, стали большой редкостью.
Четыре часа из окна электрички он благостно взирал на "знакомые с детства" и "милые сердцу" слабенькие северо-западные пейзажи. Обычное настроение медленно, но верно выправлялось.
В администрации райцентра его сдержанно поприветствовали и, не вдаваясь в подробности, назвали адрес и объяснили, как добираться. Так приезжий очутился в этом доме, стоящем на берегу глубокого оврага.
Дом был одноэтажным, деревянным, старым. Состоял он, как выяснилось позже, из нескольких больших комнат с облезлыми дощатыми полами, замурзанными стенами, голыми лампочками под потолком. Комнаты эти напоминали скорее не жилые помещения, а какие-то безалаберные мастерские - со шкафами, заваленными всяким металлическим хламом, ящиками с железной мелочью, с разбросанными по полу обрезками досок, кирпичами, банками. К мебели можно было бы отнести разве что несколько подобий топчанов, сооруженных из досок, снятых с петель дверей и ящиков - без матрацев и подушек, да ломаные стулья.
Среди этих предметов обитали около десятка подростков разного возраста и калибра и пять-шесть дворняг. Из взрослых гость не заметил никого.
Подростки были немногословны, на вопросы отвечали нехотя, появлением нового лица почти не заинтересовались. Из их скупых ответов он понял, что кто-то должен прийти и ему надо ждать. Что он и стал делать, приглядываясь к аборигенам.
Двое резались в карты. Один усердно рылся в шкафу. Еще один азартно колотил молотком по обрезку металлической трубы - то ли просто наслаждаясь процессом, то ли изготавливая некое грозное оружие для уличных битв. Собаки искательно заглядывали всем в глаза; при его появлении ни одна из них даже не тявкнула.
Неожиданно стриженый деловитый паренек, оставив перетряхивание стеллажей, посмотрел на него в упор и укоризненно произнес:
- Про вас сегодня Жердяев статью в районке написал.
Поэт опешил:
- Какой такой Жердяев?
- Наш журналист.
- И что этот журналист написал? Он же меня совсем не знает...
- Ну, что за поэта такого к нам присылают на выступление, почему не приезжает известный мастер стиха Урче́ня, который прославился большой поэмой о наших краях.
"Урченя, Урченя... - порылся поэт в памяти, - действительно, есть такой старец".
- И о чем эта поэма - ты читал?
- Ну, какие здесь стройки были, какие замечательные люди жили. Он - поэт крупной формы, не лирик какой-нибудь, четыре строчки в стишке.
"Люди, вероятно, действительно замечательные, - подумал поэт. - Кажется, именно в здешней ЧК придумали способ белым офицерам и прочим "элементам" головы с помощью двух мельничных жерновов расплющивать. Впрочем, к чему эти ассоциации..."
- Да, обличил меня твой Жердяев. А ты, я смотрю, парень начитанный.
- Плавали, знаем! - ответил подросток присловьем, и на том литературная часть беседы завершилась.
- Скажи, здесь детдом? - поинтересовался поэт.
Паренек как-то дернулся, буркнул "нет" и снова углубился в изучение шурупов.
Задумавшись, приезжий не заметил, как в комнате началось какое-то собрание. Подростки и собаки словно по команде исчезли.
Заседание вел старичок в очках и ленинской бородке. Внимало ему несколько строгих старушек. Все появились невесть откуда.
"В тех же декорациях..." - подумал поэт и, дабы не мешать действу, стал пробираться к выходу. Он почти уже дошел до двери, когда одна из престарелых участниц сборища укоризненно проскрипела ему вдогонку:
- А следовало бы и поприсутствовать!..
От неожиданности гость обо что-то споткнулся и замер на месте, не поверив своим ушам.
Тут вступил ведущий:
- Собирался проинформировать вас в конце собрания, но раз вы удаляетесь... Завтра в девятнадцать ноль-ноль вам надлежит быть на выступлении, после которого состоится обсуждение. Ожидается присутствие известного местного поэта Азара Азарцева.
- Какое обсуждение?!
- Товарищ Азарцев уже получил в библиотеке несколько ваших сборников и сейчас изучает их.
"Сплю я, что ли? Какой год-то нынче? Или, может быть, это у меня уже белая горячка? Хотя знающие люди утверждают, что ее прихода не замечаешь".
- Где состоится выступление?
- Здесь.
- А где я могу устроиться на ночлег?
- Здесь же.
- А в гостинице мест нет?
- Гостиница на ремонте.
- Но здесь, видите ли, как-то...
- Живем - не жалуемся.
Последнюю реплику старичок произнес уже совсем резко, тем самым недвусмысленно давая понять приезжему, что корабль собрания пускается в дальнейшее плавание и обойтись без кормчего никак не может, а с этим списанным на берег все вопросы уже решены. Поэт вышел в соседнюю комнату.
Запахло общественно-полезной обязаловкой. Он твердо решил не дожидаться, пока его стихи "изучат", не устраиваться на ночлег с канистрой под головой и немедленно уехать. Но дальше с ним стало происходить что-то совсем уж странное, напоминающее плохо срежиссированный "дурной сон" или строчку из сочинения одного юного пиита, посещавшего некогда руководимое поэтом литобъединение: "Наша жизнь - сплошная кафка".
Проходя через следующую комнату, гость неосторожно задел стул, стоявший в центре помещения. Стул оказался свежевыкрашенным. То, что приезжий измазал брюки светлой краской, вызвало бурный восторг находящихся в комнате подростков и, кажется, даже собак. Причем ликование это было вовсе не злорадное, а вполне искреннее и радостное - как будто клоун на арене цирка отмочил нечто уморительное.
- Нет ли у вас в хозяйстве какого-нибудь растворителя? - с безнадежной досадой спросил поэт, обращаясь к веселящимся юниорам.
- Есть! - звонко выкрикнул один и ногой подтолкнул к нему литровую банку с мутной жидкостью. Проехав по полу пару метров, банка наткнулась на крипич и разбилась, при этом завоняло действительно чем-то вроде бензина. Подростков, однако, это нимало не огорчило. Они резко и окончательно потеряли всякий интерес к пришельцу и вернулись к своим занятиям.
Плюнув на чистку брюк, поэт направился к выходу и оказался в больших сенях. Там он обнаружил, что куртка его снята с гвоздя и засунута на полку, прибитую почему-то так высоко, что и ему с его отнюдь не маленьким ростом достать до нее не было возможности. Зато тут же рядом ошивался рыхлый огромный парень с белоглазой сонной физиономией. Его-то и пришлось попросить снять куртку с полки, на что он охотно согласился. Вместо куртки, однако, парень стал доставать с верхотуры какое-то рванье, приговаривая: "Это? Это?" и с наслаждением видя, что его поведение все более раздражает. Натешившись всласть, он слегка потянул куртку за рукав, и приезжий, подпрыгнув, сумел ее ухватить.
- Вот видите, сами достали, - ласково пропел лукавый дебил и удалился весьма довольный исполнением своего сценария - видимо, уже традиционного.
На крыльце поэта дожидалось последнее препятствие в виде приблатненного плюгавого и прыщеватого типчика в капелюхе, приклеенной к мелкой головенке вырожденца. Поплевывая, он курил. Когда поэт проходил мимо, хулиган похлопал его пониже спины и прогнусил:
- Чевой-то вы меня за гузно прихватываете, гражданин? Интересуетесь этим делом?
- Да кто тебя трогал?! - возмутился поэт.
- Не надо, не надо, мля! Порнушку-то дома крутите?
Поэт спустился с крыльца, посмотрел на разбитую дорогу, на откос с пыльной замазученной травой, спускавшийся к оврагу, дно которого было завалено догнивающими автомобильными скатами и ржавыми обломками неведомых механизмов, и двинулся по направлению к станции.
"Пень или волк? - думал он. - Если сейчас в киоске увижу еще и опус Жердяева..."
ПЛЕЙБОЙ
Встретились в субботу днем на Пискаревке. Стоял июль. Ветер поднимал тучи тополиного пуха (хорошо, что не пера). У ларьков люди обменивались звуками и словами.
Пошли на пустырь - бывшую свалку, разровненную и заросшую гигантским бурьяном. Тут-то Наташка и заартачилась.
Дело в том, что собрались мы с целью сделать несколько снимков Наташки в качестве фотомодели. Некоторый опыт у нее уже был - два года назад с ее непосредственным участием получился недурной снимок, напечатанный потом в одном журнальчике. За прошедшее время Наташка из крепенькой девочки-подростка превратилась в ослепительную шестнадцатилетнюю девицу - еще более, чем в детстве, капризную, а теперь и язвительно-хамоватую. Тем не менее намечалось продолжение ее столь успешно начатой карьеры - дальнейшее восхождение к сияющим головокружительным вершинам фотомоделизма.
- Мы на обнаженку не договаривались! - уперлась Наташка, с ходу вернув нас к подножьям.
- А как же иначе?! Это подразумевалось... - я пытался спасти ситуацию. - На природе, так сказать. Ближайший народ торчит на остановке в двухстах метрах отсюда, лопухи выше головы. Чего стесняться-то?
- Ничего, себе, природа!.. И потом, обнаженка тобой подразумевалась, а не мной.
Надо заметить, что выступал я в этом деле в качестве... ну, скажем, Наташкиного агента или менеджера. А снимать должен был, как и в прошлый раз, профессиональный фотограф Леха, явившийся с японским "Никоном". Он и вступил:
- Мне, между прочим, только за один вызов пятьдесят баксов платят! Неделю договаривались! И почему это в прошлый раз обнаженку можно было, а в этот нельзя?
- В тот раз все было на квартире, а не на помойке!
- Но сейчас так надо - творческий замысел.
- Вот сами и садитесь голой жопой в крапиву! А за вызов пусть тебе мой "агент" заплатит.
- Это не профессиональный разговор!
- А я и не профессионалка!
- И никогда ею не станешь! - с пафосом выкрикнул Леха.
Но, более не удостоив его ответом, Наташка, как суперсамостоятельный человек, удалилась.
Мы смотрели ей вслед. Свои непостижимые движения свершали два восхитительных упругих полуокружия, лишь отчасти прикрытых коротенькими джинсовыми шортами. Последний привет.
В этот спор не вступал еще один член нашей компании. Это была Марина, мать Наташки - упорная тридцатипятилетняя алкоголичка, притащившаяся вместе с дочкой, - видимо, в надежде на выпивку.
В принципе, ей было "глубоко плевать, какие там цветы". Но ввиду срыва съемки она несколько забеспокоилась, так как это могло предвещать и последующий срыв попойки. Однако, хорошо зная характер юной звезды, она и слова ей не сказала.
После бурных дебатов пару минут помолчали.
- Хорошо бы скинуться, - осторожно вступила Марина.
- Скинуться, конечно, нам с Лехой? - уточнил я.
- У меня голяк! - отрезал фотомастер. Однако, внимательно взглянув на Марину, добавил:
- Вообще-то, контора моя недалече, работает круглосуточно и без выходных. Можно сбегать попросить граммов двести "шила".
Марина просияла. А когда Леха ушел, подумав, спросила:
- Что у него за контора такая - круглосуточная и без выходных?
- Видишь тот дом? - морг судмедэкспертизы.
- О, блин! И кого он там фотографирует?
- Догадайся. Сейчас вот принесет то самое, в чем заспиртовывали чью-нибудь печенку циррозную.
- Да и фиг с ним - какая разница? - философски заметила поклонница Бахуса. - Лишь бы по мозгам шибало.
Вскоре Леха вернулся с бутылкой ноль семь уже разбавленного спирта. Я почему-то отказался - бывает и такое. Они выпили без закуски. Повторили. Повторили. Повторили.
- Давай, что ли, я тебя поснимаю, - предложил фотограф Марине. - Ты красивая. А день все равно пропал. Значит, так - раздевайся постепенно, а я буду делать по кадру. Снимай сначала туфли с носочками... Теперь джинсы... Кофточку... Трусики... (Я, вообще-то, удивился, что они на Марине оказались в наличии).
Дело кончилось тем, чем и предполагалось. Быстро стянув с себя брюки вместе с трусами, Леха сунул мне запасную старенькую "Смену" ("Никон", конечно, не доверил) и, прохрипев "Поснимай!", сплелся с Мариной, которая, разумеется, не возражала. Поза была принята самая что ни на есть наша - рабоче-крестьянская.
Я ходил вокруг них, нажимал на какую-то пупочку, переводил кадры, время от времени отвлекая Леху вопросами по технике фотосъемки. Это был мой первый опыт.
Зрелище было, честно говоря, не из приятных, я бы даже сказал, из омерзительных. Телепались вялые груди партнерши, ходил ходуном багровый кожистый мешок между ног партнера... О прочих подробностях умолчу.
Расставались на трамвайном кольце.
- Ну, как смотрелось? - с гордостью спросил меня Леха.
- Чистый "Плейбой"! - покривил я душой.
Увидеть плоды своего фототруда мне так и не довелось - Леха сказал потом, что снимки не получились.
В ларьке у Финляндского вокзала он купил для Ирочки огромное бордовое яблоко. А когда они перебрались через Литейный мост, примерно за ту же цену приобрел бутылку "Столичной". Первый вопрос, таким образом, был благополучно закрыт, и на повестку дня встал второй.
В данной части объема жизни он решил всерьез приударить за Ирочкой, определив ее на замену той другой, что столь вероломно сокрылась за пределами свежеразвалившегося СССР. Кандидатура представлялась ему вполне подходящей: стройна, изящна, танцует в ресторанном варьете, любит выпить, запросы не чрезмерны (во всяком случае, пока).
В программе ухаживаний уже фигурировали места, по всем параметрам доступные и отмеченные к тому же неотчетливыми знаками клубной атмосферы - так называемые "дома творческой интеллигенции". Но на этот раз ему захотелось удивить Ирочку чем-то хотя бы отчасти необычным. В эту злосчастную минуту он и вспомнил о художнике Бородееве, вернее, о его знаменитой мастерской, находившейся совсем рядом.
Мастерская была действительно замечательной. Занимала она целиком трехэтажный особнячок, расположенный в проходном дворе между улицами Пестеля и Моховой. Примечательно и то, что у обоих входов в проходняк имелись весьма популярные разливы. Принимаешь необходимую порцию на Пестеля, углубляешься в родные с детства сердцу любого питерца желтые извивы двора, любуешься по ходу на бородеевскую мастерскую и выходишь на Моховую, где за проделанный путь имеешь полное право вновь себя вознаградить.
А полюбоваться было на что. Вдоль второго этажа недавно отремонтированного домика тянулся балкончик с изящной кованой решеткой. Крыша, изготовленная из пропитанных спецсоставом досок, напоминала перевернутый днищем вверх Ноев ковчег, знакомый по иллюстрациям к библии художника Доре - с той разницей, что все это сооружение венчал еще и стеклянный световой колпак.
Надо сказать, что и компании под этим опрокинутым ковчегом собирались достаточно разношерстные - под стать причалившей когда-то к Араратским горам. Но если на плавсредстве праведного Ноя каждой твари было, как известно, по паре, то под бородеевским ковчегом практически каждая "тварь" была (или, во всяком случае, числила себя) индивидной до самодостаточности. Вот сюда-то он неосмотрительно и пригласил Ирочку.
Шли первые дни января. Народ оттягивался после встречи Нового года.
Изможденный Бородеев открыл им, не выказав даже подобия положительных эмоций, и побрел обратно к столу.
- Присаживайтесь, - удрученно бросил он и, не обременяясь представлением каждого, вялым общим жестом обвел тесно лепившихся за столом бородачей разного возраста и калибра:
- Художники...
Те взглянули на вновь прибывших глазами принципиально не закусывающих людей и тут же, как говорится, "забыли об их существовании".
Закусить же было чем. В натюрморт, кроме бутылок шампанского и пузатых импортных водочных литровок, в компании которых выставленная им "Столичная" смотрелась горькой сиротинушкой, входили также тарелки с палевой чавычей, сизым виноградом, крупными ярко-желтыми грушами и прочим, и прочим...
"Хорошо живут художники зимой", - подумал он и выпил по первой.
Было бы несправедливым, однако, утверждать, что никто из присутствующих не обратил на них внимания. В торце стола на высокой трехногой табуретке громоздилась массивная гостья, которую он сразу определил как "пифию". Была она облачена в черный струящийся балахон, черные же волосы рассыпались по могутным плечам. Ласковым взглядом "пифия" оглядела Ирочку, даже слегка дотронулась до ее руки, восхищенно прошептав: "Какая девочка!..", и зло зыркнула в его сторону.
- Тамара по имени режиссер, - сделал над собой последнее усилие Бородеев, отдельно представив "пифию", и окончательно прервал всякую связь с окружающей средой.
Посиделки между тем продолжались. Тамара-режиссер вещала, а все безразлично внимали. Выпив по второй и третьей, он попытался вникнуть в суть вопроса.
Речь, как водится, шла об "эмиграции очередной волны" - о каких-то уехавших "пифиных" знакомых, сделавших литературно-художественно-кинематографическую карьеру в дальних странах.
Безразличный, в общем-то, к этой теме, он, выпив по четвертой и пятой, произнес - более чтобы поддержать разговор и ободрить ораторшу, на которую уже никто не обращал внимания, - роковую фразу:
- Все равно, куда ни приедешь, собственную рожу в зеркале и увидишь...
Впрочем, вероятно, любая фраза, произнесенная им, стала бы роковой, ибо "пифия", похоже, только и ждала, чтобы он раскрыл рот.
- Что?! - вскричала она ужасным голосом, при этом власы ее поднялись, а взор сделался всепожирающим. - Что?!! Да как ты можешь об этом судить, дубина?! Люди на разрыв аорты живут! Таракан, клоп!..
Она сделала паузу, во время которой в наступившей тишине ехидно хихикнул некий закоренелый разукрашенный старичок, чья плешивая головка невесть откуда появилась вдруг на уровне стола - такие гладкие головенки, пристально выглядывающие из окружающего всеобщего хаоса, он не раз видел на картинах владельца мастерской, которого, между прочим, режиссерские вопли к активному бытию совершенно не возродили.
А та, исчерпав, видимо, свои познания в области энтомологии, перешла к более сильным выражениям, навряд ли уместным даже на съемочной площадке или на репетиции в театре.
Видя, что униматься "пифия" никоим образом не собирается, он встал, кинул в рот виноградину и сказал:
- Ирочка, уходим!
Нарочито спокойный и даже хозяйский тон довел "пифию" до визга, что его весьма порадовало. Однако уже через несколько секунд он ошарашенно захлопал глазами, услышав в ответ:
- Извини, но я... остаюсь.
Бородачи ухмыльнулись в бороды, "пифия", запрокинув толстую голову, по-актерски загромыхала. И этот хохот долго еще гнал его прочь из-под опрокинутого ковчега - в смятение, в январскую слякоть, во всемирный потоп...
Несмотря на алкогольно-возбужденное состояние, домой он добрался без приключений. А на следующий день поразмыслил: если приглядеться к ситуации трезво, с чего возбуждаться-то? - все обычным порядком. На столе - виноград-шоколад, водка-шампанское, вокруг стола - полный комплект на все вкусы. Во главе, к тому же, с восседающей на своем треножнике "пифией" - правда, явно не дельфийской, а лесбийской. В итоге, на кой черт он девушке сдался? - мавр сделал свое дело, мавр может отправляться спать - в одиночку. Ну, проектировал он какие-то воздушные замки в связи с этой самой Ирочкой - так ведь, как нынче выражаются, "ваши проблемы"...
Кстати, "пифию" он через некоторое время встретил в Доме актера. Она демонстративно подсела за его столик с прозрачным намерением завязать разговор. Но, заметив, что он упорно не желает встречаться с ней взглядом, остекленила водянистые очи и громко вымолвила в пространство: "Чего они всё к нам ходют?! Что у них, своего Дома писателя нет?.."
Принимая во внимание обычную двусмысленность предсказаний жрицы Аполлона, эту фразу при желании можно легко интерпретировать как мрачное пророчество, вскоре сбывшееся - в особняке на Шпалерной, именуемом Домом писателя, случился пожар, и он почти дотла выгорел.
СПЕРМАГАЗИН
Под утро снился мерзейший сон: сначала дотла сгорело имение, потом разжаловали в корнеты Азаровы - и в чине, и в смысле пола... Проснулся: все не так уж плохо - мы молоды и талантливы, и похмелье не мучит.
Звоню одному знакомому - тонкому эстету, энциклопедисту, умнице:
- Какие планы на сегодня?
- По обстоятельствам: сумею достать яду, хотя бы элементарной цикуты - отравлюсь. Не достану - придется вешаться, бельевая веревка, по счастью, не продана.
- А кухонный нож на месте? Наточен хорошо?
- Ну, харакири требует детального знания предмета. А операцию на венах, мой правильный друг, гигиеничнее и экономичнее производить бритвенным лезвием.
- "Жилетт"?
- Нет, "Нева" как-то роднее, патриотичнее...
Порылся в ящике письменного стола, нашел американскую десятку. Пропади всё пропадом! Плюнул на нее, ненароком попав в глаз президенту Гамильтону, вышел на улицу, сдал бумажку в обменный пункт.
Подошел к "шайбе", скинулся со знакомыми алкашами на бутылку "Джонни Уокера", пояснив, что в переводе это "Ванька-ходок".
Есть и тут свои эрудиты.
Один сказал, что в юбилей выставят на обозрение мумии Александра Сергеевича Пушкина и супруги его Натальи Николаевны.
- Различить-то их как? - спросил второй, томясь лицом.
- По бакенбардам...
Когда "Ванька-ходок" ушел четверти на три, ушел вслед за ним и я. Холодный ветер смертных пустырей засвистел в заушье.
Раз так, пошел в морг:
- Привет, товарищ мой Серега! Гостей у вас, как вижу, много...
- Это после праздников - скоропостяги. Представляешь, что теперь бандюганы удумали: кладут своим убиенным браткам пейджер во гроб и посылают сообщения с поминок на девятый и сороковой день.
Та-ак, они уже и загробный мир осваивают.
Пришел домой.
Внезапно охватил писчий зуд. Сел за стол, написал поэму из одной строки:
"Поставить памятник не спившимся в России!"
Перечитал - хороша!
Позвонил ей:
- Здравствуй, Кильси́!
- Здравствуй, любимый! Как поживают твои вечно эрегированные ушки?
Заплакал, стал попрекать, что не уходит от мужа.
- Не волнуйся, - сказала, - когда мы с ним трахаемся - это не более, чем грязный онанизм. Не то что с тобой...
Успокоился, заснул. Когда проснулся, за окном было уже темно, только во мраке светилась гигантская красно-зеленая надпись "СУПЕРМАГАЗИН ОФИС КЛАБ". "Вот так, - подумалось, - "клаб"".
Внезапно в первом слове погасла вторая буква. Новообразование, возникшее в результате, напомнило, что не поздно еще включить телевизор и посмотреть "Плейбой".
Включил. Не понравилось: повсюду натолкан силикон. Выключил. Заснул окончательно.
"Urbi", вып.14:
Следующий материал
