ПОДВИГ БУЗИЛО
Бузило фамилия обязывала. Но... в ней одной могло спрятаться с десяток таких вот Иван Игоревичей. Поскольку был Иван Игоревич мал, кривоног, узкоплеч, глаза имел косые, а уши лопастные, выкрашенные природой в алый цвет закрылок. Руки у Бузило были в сотую часть копейки, поелику спичек в коробке сто. Таким был Бузило. Вот про нос я забыл: сморкать из такого одно удовольствие - ноздри с пол-лица, шахты, вырытые вверх. Этим носом он чуял много запахов. Но чаще других - запах унижения.
Поплакал он на маменькиных похоронах, понюхал скользкий дождевой воздух, из стакана выпил и, захмелев от того, стал целовать всех стариков и старушек, от провожавших до сидевших с пятернями черного цвета и рывших слезами всю профессионально натруженную грязь на лицах. Пахло от них... Поставь десять восклицательных знаков и не пиши более ничего! Но был этот запах для Бузило вкусным, возвышающим Бузило, поскольку от него самого пахло тройным и мылом.
Кормился Бузило пенсией, поскольку с детства был головой ударенный. И вот отметил Иван Игоревич следующее: пока матушка, так и на кухне скворчало, и тряпка о паркет шлепала, и стирка шумела мокрыми и хлесткими звуками. А сегодня... Поест Бузило яишенку, да и в постельку. Вот и запах, как те, кому раньше копеечку в подземном переходе давал. И даже любовь его - шестилетняя девочка Гюзель из соседней комнаты, та самая, которую он и катал на себе, и в жмурки с которой в коридоре играл, "Фу" сказала, когда Бузило попытался ее на колени посадить. Поерзала попкой по острому и, как капелька ртути, выскользнула.
- Вонючий ты, - кричит и язык чуть не до пупа показывает.
Взял Бузило пачку "Примы" да и пошел себе. Дошел до канала, на мостике встал и вниз глядит. И кажется Ивану Игоревичу, что там внизу не вода, а крокодил кожу морщит. И ежели ему в эти складки смачным окурком запустить, где-нибудь в заливе откликнется, щелкнет челюстями или глаз из воды выпучит, народ спугнет, детишек, мамок, старушек, что уж очень, старые паскуды, миррно пахнут. Думал так Бузило, пока мысль его с галками на крышу не улетела. Представил Бузило, что это его соседи по коммуналке на карнизике расселись - смешно ему стало. Не чуял он еще беды и пошел мимо стеклянных витрин магазина, слюнки глотая. Вдруг видит - внутри дедок какой-то, навроде мухомора с бородкой, с открытых прилавков консервные банки ловит. Не вытерпел Иван Игоревич, да как заорет: "Ать!" Шухернулся дедок и бегом... А ножки, что у гриба трухлявого, подломились и... стали тут банки в разные стороны катиться, а народ старичка бить. Поднял Бузило банку, на место положить, и вдруг тетка какая-то тыкни в него и заори:
- Завмести они были!
Положили Бузило рядом с дедом и давай обоих. Поплыло у них из штанов, и такой запах встал, такого унижения, что душа Бузило не выдержала и впал он в обморок.
Лечили Бузило в дурдоме весело. Оказался из тех, кому ногой под ребро - плачет. Смешной! А соседи Бузило по палате говорят:
- Вор он. На воровстве и ломанулся. Магазины чистил.
И одного Бузило с вещами не оставляли, соглядатай тут как тут.
От жизни такой Бузило стал радио слушать и газеты читать. И понял, как жить хорошо, когда кругом подвиги и свершения, когда в фиолетовой дали горят огоньки электростанций, железными отрядами шагают опоры ЛЭП, а рабочая дружба - это железобетонные шеренги с глазами ясными, как электролампочки. Решил Бузило обо всем этом врачу рассказать. Лег спать...
...А через час будят. И лица, как пельмени магазинные: тяжелые, слипшиеся, серые.
- Где, - говорят, - часы Рабиновича? Что тот в приемном не сдал, а тайком в трусах носил.
И Рабинович руки заламывает, плачет горько.
- А может, - спросонья бухнул Бузило, - он их в очке по ошибке?..
- Ах, в очке, - говорят и переглядываются. - Вот ты и...
Повели его по коридору, и чувствует себя Бузило смертником, гордо идет, на тычки в спину взором отвечает. Только у самых дверей Бузило понял, куда его привели. Но ребята-пельмени молодцы:
- Закатывай, Бузило, рукава. А хошь - так.
Во все свои ноздри почуял Бузило такой запах унижения, что обрадовался, выловив со дна механические, с золотистым браслетом.
- Да вот они, ребята, - горячился и плакал Бузило. - Не врал я, не брал я!
- Не брал, говоришь, - посуровели пельмени. - А где искать, знал? Ить сразу выудил, паскуда. Ну мы тебе усы, бороду, святой ты наш, быстро намалюем.
И принялись дерьмом лицо бузиловское узорить, каждый возьмет на два пальца по шматку да и мазанет. Побили потом еще и разошлись. Спать-то надо!
Посмотрел на себя Бузило в зеркало и умылся. А думать не стал: последнее свихнешь, если об этом думать.
А наутро вызывают Бузило к врачу, в большой и красивый кабинет, и строго врач с Ильичами на Бузило смотрит. Вспомнил Бузило про подвиги и на колени встал. Решил: попрошусь, может, отпустит свершать? А врач к нему подскочил.
- Сознаешь, - кричит, - в то время как!.. По обстрочке полотенец... Ты у друга, который тоже, сволочь поганая, инструкцию нарушать... не погнушался!.. В нашей славной имени... случаев воровства!..
И ногой топ:
- Клоп ты, - орет, и ногой топ, - клоп ты, - и ногой топ, - клоп!
Постоял Бузило у зарешеченного оконца, и молчали звезды, и молчало НЕБО. И таким было молчание, когда только и приходит в голову единственно верное...
Горела слабая-слабая лампочка. Снял Бузило с соседа очки, в одеяло завернул, да и краккк...
...Звездной красивой ночью два практиканта шли по коридору и остановились у дверей бузиловской палаты.
- Хорошо пахнет, - говорит один.
- Ага, - отвечает другой, - коньячком.
Да и пошли дальше. А что? Темно же. Ничего не разобрать!
ПО ТУ СТОРОНУ
(Случай)
Иван Степанович Огрызков, высокий мощный старик, говаривал:
- Мое отчество обязывает меня к степенству, а вас - к послушанию и покорности. А фамилия... Тьфу на нее, на фамилию, - и важно шествовал меж коек. Себе он казался купцом первой гильдии, божьей десницей занесенным в этот мир, и, подолгу пролеживая на кровати и просчитывая урон от несвоевременного прибытия пароходов в Астрахань, ни на что не отвлекался. Разве что, когда молодая и красивая девушка, всунув нос в помещение, оглашала палату робким всплеском речи:
- Иван Степанович... первой гильдии... на укол.
Пребывая (а мы-то это знаем) в блаженнейшем состоянии расстройства психики, Иван Степанович Огрызков и не помышлял всерьез заняться своей генеалогией и выяснить, что происходит он от родителей пролетарско-кочегарного и деревенско-колхозного корня, ни в жисть купцом первой гильдии не был, а был бухгалтером какого-то ЖЭКа, что само по себе, конечно, не унизительно, но, принимая во внимание все вышесказанное...
И до конца своих дней Огрызков парил бы во тьме неведения, не появись в клинике новый врач. Был он фамилией Опенкин и на былинного богатыря мало походил, ходил по отделению, загребая ногами, а плечи имел сутулые.
- К Опенку? - поморщился Иван Степанович, когда его в первый раз вызвали в кабинет. И был выведен оттуда двумя дюжими молодцами, подавлявшими все его аргументы фактом размаха плеч и толщины бицепсов.
- К Опенку, - уже несколько оробело спрашивал Иван Степанович, визитируя днем позже.
- К Алексею Алексеевичу, - поник Иван Степанович в третий раз.
Но в кабинете опять повел себя совершенно неразумно, и выволочен был оттуда двумя вышеупомянутыми под тонкий голос Опенкина:
- Сульфазина ему, сульфазина!
Под сульфой Иван Степанович мучился крепко, но виду не подавал, лишь по первогильдийному его лицу стекали слезы, а Опенкин в то время шарк-шарк по кабинету, пальцами хрусть-хрусть:
- Ишь ты, купчина. Докажу!
Регулярно бывал Иван Степанович у Опенкина. И все реже кончалось для него это сульфой. С каждым разом все более сломленным, все более слабым являлся он в отделение и подолгу лежал на кровати, бороды не теребя, что значило: нехорошие, неславные мысли у него в голове. Ох, неславные! И вот однажды, вернувшись от Опенкина, встал Иван Степанович перед всею палатой на колени и громкогласно объявил:
- Огрызков я, а что Иван Степанович, так то - тьфу! Простите, братцы!
С тем и прекратились его визиты к Опенкину, что поначалу о себе в плохом смысле знать не давало.
А Опенкин, по секрету скажем, даже сто граммов по случаю излечения Огрызкова принял, чего по хилости своей обычно не делал.
Тихо миновал месяц, и все отделение увидело Огрызкова с мученическим, обращенным вверх лицом, вопрошающим: "Кто же я, Господи?" Далее реальность кончается и начинается легенда, согласно которой: ...однажды бродил Огрызков по коридору от зеркала до дверей, заставляя всех пред собою (с чего бы? после унижений? после сульфазина?) расступаться. Денек был серенький, ничто глаз не радовало, в окнах пучилась хлябь. Приблизился Огрызков к зеркалу и говорит: "Господи, кто же я?" Легенда гласит: озарилось отделение светом, и в воздухе потрескивание ощутилось, как будто все каким-то сверхъестественным электричеством исполнилось. Коснулся Огрызков рукой зеркала - и не стало руки, коснулся другой - и не стало ее, а вскоре и сам весь в зеркало перетек и исчез, вовсе из отделения исчез. Прознал через пару минут об этом Опенкин, вбежал: как да что? - а больные все молчат. Кому же сульфазина хочется? Ведь видели они Ивана Степановича по ту сторону зеркала в кафтане да атласной рубахе... с бородой очень важной... на пристани среди тюков и бочек... гладит Иван Степанович бороду, а позади... величественно плывут пароходы с товаром... величаво несет свои воды народная река Волга. И все озаряется светом! Воистину - Божьим светом!
"Urbi", вып.14:
Следующий материал
