ВУЛКАНЫ ПОЛЮСА
Еще один тупой день близится к вечеру; животное, наш общий любимец, уже долгую неделю отказывающийся от любой пищи, грустно взирает на нас с высоты сумрачного рогатого шкафа, куда устроилось из своих последних сил. Кроткий взгляд его желтых глаз, выражающий и доверие и скорбную мудрость, наконец, может быть, оторвет нас от этого стола, за которым мы изнемогаем над дохлым скелетом жука-носорога – oryctes nasicornis, – который наши пальцы, успевшие побелеть от мрамора столешницы под насекомым, отвыкли и отказываются препарировать. И стоит кому-то из нас поднять голову, стоит нам резко распахнуть открывающееся на залив окно, чтобы освежить зловоние комнаты, как почти в тот же миг мы будем охвачены стыдом при виде легко пошатывающегося в мирных водах рейда громадного айсберга, полыхающий от заката облом которого высвечивает скрытый на глубине массив, засаленный, оплывший и все еще снедаемый горячими токами подводного пространства. Вышедшие из строя газомеры пригорода взорвались один за другим, и отдаленные предместья расцвели неожиданным великолепием алых лепестков, однако в центре города омраченные улицы заполнены потоками белесых скорпионов, и перепуганные лавочники с треском опускают все свои решетки. Стоит приоткрыть окно, как тут же нужно пытаться снова захлопнуть его под порывами кишащей захватывающей дыхание мошкары, и еще мы боимся взглянуть между рогов месяца, зловещим образом венчающих высокий эбеновый инкрустированный перламутром шкаф, где уже заволакиваются серой ужасной пылью родные глаза, которые следили за нами чересчур долго и слишком любовно.
В порту стоит убранный зеленью корабль, который дожидается только нас, чтобы поднять якорь под равномерно надрывные звуки ударов бича, падающих на голые плечи миловидных гребчих. Все же сезон хорошо обошелся без площадных развлечений, без пьяных песен, без охоты за свежими чубами; вот загодя наряженная блаженными девушками гордость края, майские деревья, разжалованные в безымянные виселицы, кренятся под тяжестью всех слетевшихся после зимы ворон; вот еще пирамиды из костей и плесневеющих черепов, которые сброд навалил над огнями мола, чтобы держать подальше от порта иностранных мореплавателей; вот задранная на семафор окровавленная ткань, убранство ночи, освистывающее свергнутый день, оскверненные хлеба, цепи, уголье.
Так превращаются в развалины наши самые драгоценные годы – и вот уже вздымаются мачты нашего судна, протягивая до облаков увядшие змеи лиан и голубого ломоноса, корой к спине подталкивающие нас на середину необъятной перевязи диких ароматов; вся палуба полна кутающимися в покрывала "пантерами" и черными барабанщиками, которые спят на скамьях, под шлюпками, в лужах рассола и дегтя, вповалку, как на восточном базаре или на бойне; снасти отзываются на ветер гармониями, дающими нам только верить, что мы наяву, а не во сне слышим звуки арфы, нежно перебираемой пальцами эльфов. Однако не одни ли мы на самом деле бодрствуем здесь на борту? Могут ли другие люди, другие живые существа видеть эти прорезывающие туман жестокие острия, эти стрелки, языки льда, готовые начисто обрубить все тросы нашего судна и нанести глубокие раны грудям его парусов, надутых, чтобы пролить на палубу молочные сугробы? Как могло получиться, что мы оказались привязанными таким образом на носу, неспособные бежать или поднять тревогу; почему нас берегут эти лезвия замерзшей воды; почему они походя сторонятся нас, едва касаясь наших лиц долгим чистым и мелодичным стоном, чтобы впиваться в глазницы наших погруженных в сон товарищей и страшно разрывать их лица, прежде, чем пронзить их сердца?
Вблизи от нас по борту проходят в немой процессии стада маленьких белых абсолютно пустых лодок, следующих в одном направлении с нами. Пение рваных снастей и воздушных льдинок усиливается от минуты к минуте, и несущий нас корабль скользит все быстрее, не качая бортами или килем, как будто его ведет под воды мощная рука. Это час воспоминаний; среди всех них, носящихся, кувыркаясь, вокруг и гогочущих у нас в ушах, выпрашивающих крошки внимания, возникает пересиливающий все наше безразличие образ милых стоящих торчком ушей нашего любимого зверя; человек не может быть совершенно твердым, и его лед не так крепок, если в нем попалась соломинка нежности.
Но одного достаточно резкого удара хватает, чтобы далеко разогнать налет пугливых воспоминаний. Наш трехмачтовик замирает, и тотчас же лед припоя смыкается по его раздавленным бортам. Здесь серые завесы ваты, застившей нам вокруг, вдруг распахиваются – оборвались те приятные мелодии, в которых мы наконец узнали всего лишь вид тишины, – в то время, как на невероятной высоте над уровнем моря длинными снопами раздаются пылающие из черной и блестящей, как самый богатый валлийский антрацит, глубины, блюющие огнем, кровью, серой и рубинами в пиру опустошающего ликования с громом и треском всей разом заговорившей артиллерии плутонических флотов и фортов ада два ужасающих вулкана полюса: Эреб и Террор.
Земля Вольфганга Амадея представляет собой большое замерзшее озеро, которое обступают сумрачные горы, сдерживающие грозовые камнепады.
На равных интервалах, не соответствующих, однако, известным системам измерения, в белизне возвышаются грандиозные статуи, высеченные изо льда женские колоссы, которые установлены на осях, тихо вращаемых подводным механизмом, чтобы поддерживать изваяния лицами к солнцу от первого его луча до последнего. Розово-голубые штандарты, колокольцы радуги, пламенеющие груди. Мышиная возня сопровождает незаметное человеческому глазу движение этих подсолнухов; придавленный снег и отбитый иней скрипят под каблуками монументальных лодочек.
Бравируя при свете, от которого исполины запотевают и с головы до ног исходят ручейками, наряженные в белые шелка с серебром катающиеся чертят своими коньками непрочные фигуры: все танцы, все дуэли, все узелки, всё оперение, все прихоти, все драгоценности века, притворявшегося ветреным. Угроза усиливается до своего предела в полуденные часы, когда глухой треск покачивает великанов над кружевом стального пробега.
С наступлением ночи материнский холод подкрепляет громады полупрозрачных созданий. Если бы одно из них все же подалось еще до зеленого луча, и если оно обрушится, осыпая своими кусками с захватывающей высоты все до ограничивших зрение берегов, это будет карнавал с тиграми и вакханками среди спасающихся конькобежцев, и необъятный цветок, дремавший на глубине, пробьется сквозь хаос, чувственным перламутром распустится над разбитой вдребезги наледью.
Перевод с французского Семена Самарина
