* * *

Как ты думаешь, – говорит, – разобью локтем окно,
станет теплее?
Пусть так, – говорит, – скажу, что всё забыл. Там,
где народа много. Взамен? Скрежет мотылька
парчовый?
Плавник мела в кембрийской тяге?
Если каждое действие бездонно вполне,
почему же столь ясен песок в теченьи, и так же
отчётливо над линией крыш изменение небосвода?
Изводя из предутреннего бормотания
призрак совершенного алфавита (когда в стремлении
найти, – возможно, – другую мысль о земле, стебле),
Джехути – обоюдоострым маятником
между двумя гемисферами, как размышление о том,
чему не найти направления. Но он сам и есть
одно направление, как на холстах Аракавы,
в дожде перистом стрел. Как если бы говорили
о борозде, лакане, гвоздях, внутренностях, etc.
Кто их считал? Но, сколько бы птичьих ни опустить
в проточное пламя, ничто не отразится
в слове "слово", ничто не всплывёт
в исключённой стремнине. А что должно, собственно?
И что нужно, чтобы "back into the desert"?
В девятую местность... А истина? В каких картинках?
Где больше народа.
Шёлк пропуская сквозь горло предгорий
и перекусывая, когда надо, а не где хочется.
Не отвечай. Поздно. Уже.
Поскольку внести безвидную точку желая
в сходство целей – ты уже вписан заново
в ряд вопросов любым мало-мальски
артикулированным подозрением.

НА ХОЛМАХ ЗИМНИХ ПРЕКРАСНЫХ

Лес чёрен краем. Череда холма стеклом уступа.
Как лес, – ягода в зубах ангела.
Устье крови в зубах воды, льда, ампулы.
Перелом ангела (выпукл), – вот кто
раскусывает величины, отшвыривая пса к забору,
незамерзающий ливень, растраченный
в ледяном гребне. Я полагал,
у каждого по-другому: мать, к примеру, несла чайник
на стол (ни слова) – "одно и то же" обуглено
по углам эвксинского кобальта; разве знала,
что можно разверзнуть уксусом копоть?
Для этого нужно выкрасить небо
в цвет художественной синевы, как те,
кто 30 января от почтамта через дорогу, и снег
сзади розово. Спасал ли ты кого из воды,
вытаскивая некрасивыми, но живыми?
Я – да. Работая на Макаровской, а потом в 6 утра
с мусорными контейнерами домой, но бесплатно,
прокисший ночью. Отнюдь не "ягоды", "ростки",
"излучина", а потому не мы, как окно напротив,
когда свет переливается через себя горлом.
Поэтому обгораем неспешно о то, что облако, –
нехитрая тень, без подвоха, без переноса на кафель.
Для этого нужны породистые облака,
их возможно изъять из "франции",
предварительно натерев уснувшей смолой
всё той же тени впереди бегущей, которой
и в амфитеатре эхо – ничто; кинотеатр,
в котором свет обгоняет свет,
захлёбываясь в изображении. Пусть слепки,
следы перистых рук, ласточки в остывшей лаве
(отвага). Для этого нужно, чтобы она стояла чертой
утверждения, и пальма наперевес приходилась
ей в мочку уха через
всю эту варшавскую реку. Слова найдут изъяснение
в пении относительно тех, кто знал, что это
занесено в книги. Какой рукою?
Не уверяй себя, что снилось то же: медь, дерево, путь:
линии на ладони. Нескончаемой грязью, рябью.
Выбраться и вернуться. Заново. Разговоры.
Длинные руки, ртуть дольше. И перекрёсток,
когда достаётся "тире" перед словом, которое
раскусываешь с наслаждением, как перо ангела.
Но когда услышишь (много раз кряду и ещё немного),
когда колодец острого края и станешь думать,
что это – единственное. Тогда станет понятно вполне,
почему хитрые живут дольше, но умирают первыми,
и почему не следует никогда предлагать слепым
роль Эдипа. Но для того
необходимо пересчитать нужное количество окон
и споткнуться о первый же подоконник.