* * *

Я был знаком с четырьмя подростками:
Арсением, Аркадием, Робертом и Ариэлем.
Арсений с Аркадием пи́сались в кровать,
Роберт выставлял язык, надувал щёки,
потом он плевал тебе в лицо от радости,
Ариэль никогда не подтягивал штаны.
Арсений прилюдно онанировал под одеялом,
Аркадий обижался по любому поводу,
Роберт мычал, выл – он вообще не разговаривал,
Ариэль был коллекционер.
Арсений обещал стать киллером,
Аркадий мастерил какую-то удавку,
Роберт, войдя в церковь, сразу устремлялся в алтарь, не обращая внимания на священника,
Ариэль как-то выразился: "Бог гад".
Арсению было 19,
Аркадию – 13,
Роберту – всего 9,
Ариэлю – 12 лет.
Все они были на домашнем обучении,
дети из интеллигентных семей,
только от Роберта родители отказались,
а так, можно сказать, всем крупно повезло.
Арсений слал отцу оскорбительные SMS-сообщения,
Аркадий каждые 5 минут оповещал вагон, что 5 минут прошли,
Роберт – чуть что – сбрасывал со стола посуду,
Ариэль был коллекционер.

Это была коллекция пластиковых карточек:
Сотни визиток, календариков, гостиничных и телефонокарт.
"Кто виноват? Разберёмся вместе. Скидок не будет",
"Новый сказочный кинотеатр "Пионер"",
"Сады Сальвадора. Предъявителю карточки скидка 20%",
"Племенной питомник выставочных и рабочих собак",
"Thank you for contributing to HELP AFRIKA",
"Термы Каракаллы. Спортивно-оздоровительный клуб".
Одобряя, он произносил: "RAPTOR. Проверено.
Насекомых нет", не доверяя:
"Кеша, перестань кривляться" – это из мультфильма
про попугая. Сколько раз я
слышал в спину, таща Ариэля на снегокате: "Друг,
предадимся бегу нетерпеливого коня"! Сколько раз
доносилось из-за запертой двери уборной: "Осторожно,
двери закрываются. Следующая станция Профсоюзная"!
Он фиксировался в языке на целых высказываниях,
тех, что почему-то, как карточки, нравились ему,
любил свои "каRтки", величал через английское "R"
2 обувных коробки с разнобоем
пачек, стопочек, подогнанных по формату, чтил
их историю: кто, когда, по какому случаю
подарил именно эту, а не другие, как произнести:
"Жергiлiкти, калааралык, немесе халыкаралык немiрдi терiнiз" –
по-казахски, а то по-хохляцки:
"Правила користування. Вставте картку в таксофон цiею стороною вiд себе..."
Самым страшным наказанием было забрать на время
хоть одну из коробок, и видел бы кто-нибудь
это счастье, когда скажешь: "А знаешь, Арик,
у меня сегодня есть для тебя... новая..." – тут лицо
не могло сдержать улыбку,
она разбегалась по нему, что блин по сковороде.
Новую карточку он потом до сна не выпускал из ладони,
это мешало ему есть, застёгивать пуговицы,
мыть руки, делать уроки,
мешало, в сущности, жить.

Ариэль, пройдёт время, и, если ты так и не станешь как все,
может быть, ты захочешь узнать:
был человек такой же, как ты.
Это я.
Всякий раз, когда вместо ответа на вопрос: "Ваша специальность?"
меня берёт оторопь,
я вспоминаю: зато со мной моя вещь,
вид на жительство на определённом участке речи.
Каждое время по-своему провоцирует,
сосредотачивается на чём-то своём,
и она, эта вещь, ему отвечает,
как подарок не по специальности.
Тебе карточку подаришь –
ты опять своё коронное: "Ни у кого такой нет?"
Вот и я так о поэзии: мне подарили "карточку".

* * *

Рука ползёт по бумаге
с нужной скоростью,
как раз так, как надо:
Если б побыстрей,
было б в ущерб роли,
переживанию героини,
помедленнее –
размагнитился бы взгляд,
рассеялось внимание.
Рука ползёт по бумаге
как раз так, как надо:
< Я была бы рада (пауза),
если бы Вы приняли меня (взгляд)
в Ваше заведение >.
В киносъёмке, раскрепощённой, как речь,
каждая мелочь просится в фокус,
каждая деталь играет роль.
Это ж надо было суметь
держать всё это в поле зрения
зараз, даром:
А вот как раз и недаром.
Скажи-ка, дядя, ведь не даром
был такой дар
у Годара?

* * *

У улитки
между скорлупой
и нежной стопой
сокращающейся от прикосновения пальца
есть слой
(кстати, тоже живой),
слой сращения
живущего на ощупь с атрофированным,
косного – с трепыхающимся ещё.
Так и мы, баба Тоня,
< съединЕны > тропкой,
вытоптанной в траве.
У калитки куриный помёт, луковая шелуха, щепки –
всё говорит о разлуке,
будущем лете,
прощается на всякий случай.
Может быть, знают улитки,
от колодца
переползающие к трансформаторной будке,
лепящиеся к камням
единственной улицы –
< съединЕны > ли? Как оно там –
дёрнешь за верёвочку – дверь откроется?

* * *

Грушевка, Тополёвка,
Приветное, Весёлое,
улица Яблочная,
Незнайка на Луне,
мы в Судаке,
и, кстати, знай-ка:
Салы, Топлы,
Ускут, Кутлак –
так, во всяком случае, по карте 28-го года,
и заметь-ка:
вернулись татары,
и пока
никто никому не мешает.
Бог его знает,
как это у них получается:
крины сельныя,
источники водныя,
сады от пчёл жужмя жужжат,
и вино веселит сердце человека.

* * *

Минздрав предупреждает:
он ни за что не отвечает.
Отвечает смертиолят.
Это такая гидроокись ртути,
убивающая подчистую
всё, за что мог бы отвечать Минздрав,
если б что-то осталось:

Вивисектор, измеряющий пульпы на облысевших мышах,
лаборант, разводящий коклюшную взвесь на смертиоляте,
медсестра, выбраковывающая новорождённых за 300 рублей премиальных,
не волнуйтесь,
вас никто не осудит:
вакцинируют всех,
и подавляющее большинство выживает.

Помнишь вонь:
из-под двери тянет теплом,
куревом,
с 6 до 7 – жареной рыбой,
застиранными носками,
перед сном – дрязгами,
утром – заспанным бельём,
днём – чем-то средним
между кошачьей мочой
и одеколоном < Саша >?

Это наши микробы,
воздух обыденности, с ним,
слава Богу, подтекает ещё из дрянного крана
жиденький, но всё ж таки иммунитетик
против исподволь вживляемой в нас программы
навсегда избавляющей от ангин
насильственной смерти.

* * *

– Что есть всё?
– Кусок материи. Тело.
– А как же жизнь?
– Жизнь есть формы существования белковых тел.
– Какие такие формы?
– Ну, там частицы, молекулы разные.
– А между молекулами?
– Эфир.
(Он занимался теорией эфира.)
– Гугенот,
если ты опять не закончишь институт,
с чем ты останешься,
когда состаришься?
Знаешь, куда пойдёт
вся эта твоя жизнь?
– Нет.
– Коту под хвост.
Милый папа, ты, конечно, забыл о сказанном,
Но два года уж как без тебя,
а я всё вспоминаю тот лестничный марш
на второй этаж физфака,
наш разговор, ведь тогда ты не знал,
что я уже забрал документы,
ты хотел всё исправить,
Но вселенную разве поправишь,
когда она катится коту под хвост
по наклонной плоскости?

* * *

В 5 лет
стою у окна,
гляжу на школу –
серое геометрическое спокойствие
двенадцатиэтажек.
Вдруг удивляет –
после меня ничего не изменится:
голуби под крышами, камнем прыгающие из отдушин,
слева – стеклодувные мастерские,
справа – Нефтехимический,
впереди – краснокирпичный завод, по форме напоминающий
коровник,
там, за ним – родная 572-ая,
где 1 сентября Вова Маров,
выйдя из туалета,
плюнул мне в лицо жёваным яблоком.
Ничего подобного!
Я был предвзят:
каждое высказывание – поступок,
каждый поступок сказывается на всех.
Нужно было, чтоб прошло ещё лет 40
до появления < лысоватого дяди в очках >,
чтобы всё стало ясно.
Всё стало ясно.

* * *

Теперь я знаю, как из человека сделать ластик:
берётся девушка,
то есть замуж,
рождаются с её помощью дети,
то есть вешается на неё всё хозяйство,
при этом почему-то требуется, чтоб она была не матерью, а любовницей,
то есть демонстрируется, как < церковность > перетекает в подлость.
И вот всё не стоит ничего:
её подсаживают на вещества,
спаивают,
бросают,
переодевают,
приобретают, –
ластик только вздрагивает и плачет,
плачет и прогибается:
Дело ведь не в том, нравится ли:
А знаете
что за привилегия быть покупаемой?
Сесть! Встать! Лечь! Петь! Дать! Не дать!
Милый ластичек, сотри меня теперь скорей из памяти –
раз:..
два:..
три:..
четыре:..
и
(чтоб не сказать)
пять.