* * *
- ...Часа три назад и уехали. Ну, может, два с половиной.
Серов тяжело переминался с ноги на ногу.
На дачу он примчался все в тех же музейных тапочках, но потом, не найдя жены и выходя с расспросами к соседке, переоделся в легкие летние кроссовки.
- Сначала вошли, поговорили с Леночкой и уехали. А опосля вернулись, да ее с собой и забрали. Она, конечно, не очень хотела. Но уговорили, видно. Потом женщина-врач увидела, что я из окошка выглядываю, подошла, Милая такая, обходительная. Сама из себя стройная, высокая, даже халатик ей коротковат. "Невроз, говорит, у бедной Елены Игоревны. Оно и понятно: за мужа испереживалась. Да и время такое... неспокойное. Ее друзья нас и вызвали..." Жаль, фельдшер, тоже высокий, но костистый такой, растрепанный, - мне он не очень понравился, покрикивает, а сам еле рот разевает, - жаль, фельдшер не дал договорить. Высунулся из "скорой", стал звать докторшу...
- Как он ее называл?
- А никак. Просто крикнул: "Пора, мол, едем!". А она про себя мягко так, интеллигентно, голоском воркующим: "Иду, Афанасий Нилыч, иду!"
Хосяк!
Пальцы Серова сжались в кулаки. Чтобы судорожными движениями рук не взвинчивать себя еще больше, он намертво сцепил их перед собой.
- А и нечего вовсе вам беспокоиться. Они сказали: только на две недельки ее положим. Сначала, сказали, в Абрамцево отвезем, а потом, может, через день-другой в Москву на Донскую улицу переправим. Так что там ее и разыщете.
"Хосяк! Сволочь! Лену! Она-то причем!"
Серов тут же решил ехать в Абрамцевскую больницу, хотя и чувствовал: напрасно ехать, напрасно в больнице этой искать!
Как он и ожидал, больную Серову никто в Абрамцевской больнице и в глаза не видел.
"Зачем, зачем она им! Им ведь я, я нужен! Куда они ее увезли? Неужели на юг, в 3-е свое поганое отделение? Банда! Банда! Банда!"
Пометавшись по пристанционному Абрамцеву, дважды позвонив из здания местной администрации в Москву на Донскую улицу в специализированную клинику неврозов им. Соловьева и там жены тоже, конечно, не обнаружив, Серов решил немедленно ехать в Сергиев, поговорить обо всем с Колпаком. Тот хоть и юродствовал, но ум, сметку и знание многих сторон жизни иногда выказывал поразительные. Если же и Колпак ничем не поможет, тогда - будь что будет (даже если он "засветится", даже если заберут его, начнут раскручивать, даже если отдадут на растерзание прокурорам!), тогда будь что будет - Серов решил идти в милицию. Пусть там над "голосами" и над петушиными криками издеваются. Пускай! Пусть! Так даже лучше, слаще!
* * *
Новенькая, со свежими ранами крестов "скорая", покружив около Лавры, спустилась окольным путем к Красногорской часовне, медленно попетляла по Заречью, опять выскочила наверх, к Лавре.
Серов, так и не сумевший разыскать Колпака, сидел на земле, близ валютного магазина, закрытый и от блюстителей закона, и от туристов, вообще от всей праздной толпы, столиками с какой-то лаковой дребеденью. Матрешки с яйцами, Горбачевы-Ельцыны деревянненькие томили, мучили его. Он собирался ехать в Москву, но почему-то не мог подняться. Чтобы не видеть всех этих лезущих в душу отлакированных деятелей, Серов опустил голову, закрыл глаза.
Вдруг шерстистая, словно обезьянья лапка мягко мазнула его по щеке.
- Ной Янович? Ты? Е-мое... Жидила ты мой прекрасный! Лена у вас?
- Уас, уас... Конечно, уас... В машине, в машине она... Пойдемте! Они вам ничего, ну ничегошеньки-таки не сделают! Вы скажите им только, где листочки... доктора Воротынцева нашего листочки...
- Воротынцев жив?
- Жив! Жив и здоров... Чего ему, пердунчику молочному, сделается? Листочки назад просит! Ошибся! Ошибся он! Уж вы листочки отдайте. Вы ведь их никуда не отправили?
- Не отправил.
- Ну так и отдайте...
- Не могу. Мне Воротынцев строго-настрого наказал. Просто я в Москву не выезжал, а по почте не хотел отправлять...
- Ну тогда скажите только, где они спрятаны... А жену заберите... Или обманите их! Обманите! Скажите: листы там-то! А их там и нету! Они поверят, поверят!
Ной Янович от радости и возбуждения дважды подпрыгнул на месте.
- Скажите им, что листки у вас в Москве припрятаны! Они шасть туда! А вы - тика́ть, тика́ть! Подъем, пошли!
Ной Янович опять засмеялся, крепко ухватил коричневой лапкой Серова и сквозь толпу зевачьего люда медленно поволок его к стоявшей у аптеки, близ выезда с лавринской площади "скорой".
Из-за машины ловко вывернулся наблюдавший за приближавшимися Серовым и Академом Хосяк.
- Ну, наконец-то. Здравствуйте, пропажа!
Хосяк попытался улыбнуться, но улыбки у него не вышло. Лицо заведующего отделением выражало нетерпение и злость.
- Лена здесь?
- Здесь, здесь. Можете забирать свою драгоценную! Мы ведь ей только помочь хотели, извелась она с вами вконец! Так что берите! - Хосяк кивнул небрежно на задернутые занавесочки "скорой". С переднего сиденья, сквозь открытое ветровое стекло сладко и загадочно улыбалась и кивала утвердительно головой, словно подтверждая: "здесь Лена, здесь", Калерия. Серов подошел к двери, ведущей в салон, подумал о том, что и в самом деле извел жену, рванул дверь на себя и, получив сзади короткий, хорошо рассчитанный удар костяшками пальцев в затылок, провалился в небытие.
Очнулся Серов где-то за Сергиевым, кажется, в районе Семхоза, так ему во всяком случае угляделось через окошко, сквозь теперь уже неплотно задернутые занавесочки.
- ...надо было сюда завернуть. Место "по вызовам" знакомое, эфир - проницаемый, не то, что в Посаде... Может, выйдем на кого-нибудь новенького, - услышал он носовой, приглушенный голос Калерии.
- Не хватало тут еще застрять! Прямо! Потом налево! Через Хотьково и на основную дорогу! - огрызнул Калерию из салона через растворенное в кабину окошко Хосяк.
Серов из-под полуприкрытых век оглядел "скорую". Он лежал на спине, почему-то ногами вперед, в кабине на высоко поднятых и хорошо укрепленных над полом носилках. Руки его связаны не были. Рядом, на откидном стульчике, сидел, сгорбясь и выставив далеко вперед остро-костистые колени, Хосяк. Больше никого в салоне не было: виднелся лишь край брошенного на пол белого халата, да близ боковой стенки стояла широченно-высокая бельевая плетеная корзина. Корзина была прикрыта такой же плетеной крышкой. Похожие корзины выставлялись по утрам на каждом этаже 3-го медикаментозного. Вел "скорую" Полкаш. Его Серов узнал по детскому застенчивому месяцевидному шраму на затылке, по бычьей шее.
"Где Лена? Они не взяли ее с собой! Оставили в Абрамцеве? Узнали, где я, и отпустили? Подняться, подхватиться! Впиться Хосяку в горло! Пусть скажет, гад, где!"
Легкий шорох отвлек Серова от мучительных мыслей.
"Так. Корзина! Кто?.. Кто там может быть?"
Шорох, длясь, как-то скруглился, потом слегка вытянулся в длину, потом перерос в трепетанье крыл, и из корзины раздалось злобное, хриплое, Серову до дрожи знакомое клекотанье. Но тут же петух, засаженный почему-то в корзину, выкрикнув обиженно два первых слога своей обычной песни, и смолк.
- Слышу! Слышу, что очнулся наш больной!.. Хорошего мы себе сторожа завели?
Вмиг оборотился Хосяк к Серову.
- Ты-то, небось, все поликлиники обегал: что-то с головой, помогите, петух спать не дает! Галлюцинации вербальные! Правильно, галлюцинации. Только галлюцинации эти мы тебе внушали. Да и "бред преследования" тоже. Ты ведь интеллигентик, хлюпик! Чуть что - бежать! Чуть что - тебя преследуют! Ну вот тебе и бред готовый! А петька настороже: надо - бред открыл, надо - закрыл! А если думаешь, что петух электронный, - Хосяк как-то беспокойно дернулся, глянул с подозрением на изящно выгнутую шейку Калерии, - то, как говорят наши будущие пациенты-сатирики: попал ты пальцем в небо! Был, был у нас электронный. И летал, и кукарекал, и клевался как надо. Но в мозг чужой его настройка, его крики проникали слабо. Ну, мы и отказались. Вернул я его обратно в институтишко наш рассекреченный, вернул вместе со всей техникой, со всеми проводками, из петушиного гузна торчащими. Нам для вызовов живой, живой нужен был! Вот и выдрессировали, вот и переделали петьку... А хорошо мы это сообразили, по вызовам ездить! Калерия Львовна пациента "вызывает", кой-чего внушает ему, потом он уже сам нас кличет, мы едем, да прямо на дому болезнь в нем как следует и проясняем. А потом, конечно, к нам, к нам в стационар! А? Ничего? Есть, есть у нее такая способность с вами-каплунами связываться. А уж психический больной в каждом из нас...
- Где Лена?
- Ну ты даешь! - Хосяк недовольно прервал свои разглагольствования и даже руки от удивления раскинул. - Отпустили мы ее, конечно! Давным-давно. Нам ведь она без толку. Просто связь с тобой потеряли, какой-то экран здесь непробиваемый. Вот на крайний шаг и пошли. Надо же было узнать, где ты? А то ведь Каля, тебя вызывая, вымоталась вся.
Калерия обернулась и снова как-то виновато, но и сладко проворковала:
- Мы Елену Игоревну на Зеленоградской ссадили. Не захотела она в больницу. Мужчины даже к электричке ее проводили. Так что здесь полный порядок, не волнуйся... Ты листочки, Дима, отдай... мы не хотим огласки. У нас опыты - европейские. А приедет какая-нибудь сволочь из Москвы, приползет какой-нибудь начальничек - все погубит. Мы ведь за побег на тебя зла не держим. Мы тебя к делу одному пристроить хотим. Как раз по специальности твоей да по наклонностям. А Леночка твоя дома уже, наверное. Симпатичная она у тебя...
В корзине опять завозился, залопотал петух.
- Цыц, гад! - крикнул грозно и весело Хосяк. - Ужо теперь без тебя обмылимся!
Петух враз умолк, а Хосяк, все больше и больше от болтовни своей пьянея, продолжал почти в лицо Серову выкрикивать:
- Воротынцева ты зря послушался! Листочки взял... Что твой Воротынцев, что пидар твой этот гнойный знал? Да, народцу много сквозь нас прошло и всякого. Много впускаем - много выпускаем! Да это еще что! Через нас (петух в корзине забеспокоился опять), через нас тысячи пройти должны! Может, и сотни тысяч... Человечек только почувствовал в себе сумасшедшинку - а мы тут как тут! Только в сознании своем усумнился - к нам, к нам! Мы - поможем! Вылечить ведь все одно нельзя. Но есть путь иной. Мы неврозик - расширим! Мы психозик - раздуем... А что в результате, ты, дурачок, спросишь? А то! Страна сумасшедших в результате. И петух - сюда же! Раз люди с ума посходили - животные тоже обязаны. А как же иначе? Их мы тоже в силах инстинкта и этого самого слабо-вонючего животного разума лишить. Вот тебе и общероссийский зоопарк! Нашего, так сказать, переходного периода! И заметь! Мы не каких-то там "зомби" растить будем. Нет! И дорого, а размах хиловат. Нельзя ведь всех зомбировать. Пупок развяжется. А вот чтоб все свою исконную наклонность осуществили, то есть до конца с ума сбрендили - это можно!
- Хватит, Афанасий Нилыч! - забеспокоилась на сиденье переднем Калерия. - Не переутомляй себя! Оставь сложные мате...
- Цыц, лямка, цыц!.. Да... Так о чем я? А! Вот! Дом сумасшедших! Мир сумасшедших! С таким-то товаром и мне, атеисту, перед Господом вашим предстать не стыдно будет. Все ведь к сумасшествию склонны! Весь мир - дурдом, и люди в нем безумцы! Ну вот и предстанем, вот и скажем: задание твое, Всевышний, выполнено! Все спятили окончательно. А зачем спятили, ты опять, дурачок, спросишь? Да затем, чтобы мир спасти. Так-то он быстренько рухнет. Разум его быстро доконает. Вот Господь и вложил в нас сумасшествие - как возможность спасения! А дальше - Армия Спасения от Разума! АСОР. И ты тоже станешь офицером АСОР! Мы тебя к этому делу вполне приспособить можем... Пойми! В спиральку! В спиральку безумие в мозгу нашем свернуто! Нам бы только размотать ее как следует! Ну так помоги... А размотаем - вместе пожнем плоды золотые...
- Юродство в нас спиралькой свернуто... Юродство, а не сумасшествие. Да и не позволят вам сверху мир так-то поганить, петухов портить...
- Ты! Идиот! Молчи! Что ты знаешь! Мы с Калей горы книг перевернули! Ничего сверху нет! И юродства - тоже никакого! Выдумки Ивашки Грозного...
- При чем тут Грозный?
- Ну, Алексея Михайловича... Тишайшего вашего этого, или еще какая-нибудь собака это выдумала... А насчет петухов... Петух что! Вот паук с человеческими качествами - это да! Или...
- Афанасий...
- Молчи, прокладка!.. И еще - если уж говорить об основном - запомни! Раз есть сумасшествие - греха нет! Не убийца - а сумасшедший. Не грабитель - псих. Стало быть, и наказания никакого не последует. Вот это - идейка! Значит, будем все и свободны, и ненаказуемы! Да! А то: сопли-вопли, христианская демократия, социализм, юродство! А мы - рраз, и мимо всего этого, в психи!
Серов пошевелился
Хосяк, то ли отвечая на это движение, то ли пресекая возможные возражения, заговорил еще горячей, торопливей:
- И осуществить мы все это сможем, сможем! Потому как на земле теперь наша воля! Мы и есть "скорая помощь"! Только не вылечиться всем вам поможем, а глубже и навсегда в безумие погрузиться! И по России таких карет, как наша...
Петух в который раз уже затрепыхался, забился в корзине.
- Пеца, пеца, петушок... Золотой... Золотой окорочок мой... - заворковала, запела Калерия, и тут же крышка корзины, как на кипящем котле, дважды подпрыгнула, слетела на пол, из корзины выставился всклокоченный, кучеряво-седой Академ, а вслед за ним выглянул слегка придушенный, с огромным, безумно раззявленным клювом и сбитым набок гребнем петух.
- Брешут! Брешут они! - завизжал Ной Янович и, ловко выпрыгнув из корзины, кинулся на белую грудь Хосяку. - Они прибили ее! Или ударили так... специально... так ударили, чтобы память у нее отшибло! А может, и совсем убили! Я слышал, как они договаривались, когда она сошла! Слышал! Они потом побежали ее догонять! А я не спал, потому что лекарства не пил! Он! Он! - Ной Янович внезапно оставил Хосяка, скакнул к растворенному в кабину окошку, вцепился коричневыми лапками в загривок водителю. - Полкаш прибил наверняка!
Петух, перевозбужденный машинным хаосом, снова закричал, забился в черно-седой пене и, вмиг выпустив крылья, спланировал на косенькую Академову спину... Машину как следует тряхануло, повело в сторону, она замедлила ход, Серов вскочил, ударил, что было силы, Хосяка носком кроссовки под колено, Хосяк со стоном скорчился, машину завертело юзом на месте, и Серов, отворив дверь, повалился кулем на шоссе...
* * *
Он сидел под деревом в небольшом заброшенном московском сквере. Слезы текли по небритым, желтоватым от давнего йода щекам. Спасения от голоса, звенящего и потрескивающего в голове почти беспрерывно, звенящего по-новому, как-то зловеще-тонко, изничтожающе, - не было. Уже почти сутки убегал он от "скорой", сначала отсекшей его от дачи, а потом и от квартиры в Отрадном, убегал, скатывался на окраины Москвы, до ближних пригородов, потом опять возвращался в центр. Он смертельно, по-звериному устал, возбуждение ни на минуту не покидало его, и только после страшных напряжений воли или после каких-то юродских выходок голос стихал. Но юродствовать в Москве было непросто, а углубляться в пригороды Серов боялся. К нему несколько раз подходили, правда, пока не задерживали, отпускали, милиционеры. Он начинал рассказывать туповатым, раскормленным муниципалам про Хосяка, петуха, Академа, хватал их за руки, его лениво, с брезгливой рассеянностью отталкивали. Он понял: в следующий раз кто-нибудь из милиционеров просто отправит его в Кащенко. А ведь там Хосяк его враз настигнет. Там-то он все входы-выходы знает! Значит, осталось одно: бежать, бежать, скрываться! Менять транспорт, уходить от пеленгующего его местонахождение голоса, уходить от самого себя, от своего вопящего мозга, уходить от обыденности, включенной в сеть этого всеобщего поля безумств, в которое можно войти, как к себе домой, но выйти, выйти нельзя...
Сил почти не было. Страшно хотелось спать. Серов верил уже, что жену отпустили, что с ней ничего не случилось. Сил душевных - не верить - не было... Но он почему-то все никак не хотел отдать требуемые у него время от времени воротынцевские листки. "Отдам, отдам, - шептал он про себя, - но потом, позже".
Вдруг голоса в мозгу стали гаснуть и почти пропали. Серов понял: между ним - принимающим - и "передающей" появилась какая-то преграда. С громадным облегчением он расправил плечи, огляделся. "Куда это меня занесло! Никак к черту на кулишки..."
Вытекал из-под ног и бежал стремительно к какому-то озерку узенький маслянистый ручей, дома вокруг были все какие-то нежилые, тянулись бетонные заборы, деревьев, кроме как в этом крохотном сквере, тоже почему-то не было. Серов сидел на выдолбленной из бревнышка скамейке со спинкой. "Не могли, не могли они убить ее! Академ - спятил! Людное место, день, Зеленоградская! Ее не могли и не должны были, а меня - убьют! Обязательно! Потому Хосяк так в машине и разоткровенничался... А разговоры Калерии насчет какого-то дела, это так, для отвода глаз... Надо вернуться окольными путями в Сергиев! Там экран, там преграда и, главное, Колпак там, Колпак! Он ведь говорил, что "паутину" с меня обмахнул. Вот так паутина! Застряли мы в ней, запутались, как мушки: и я, и Лена! Лена, Лена... Нет! Не могли они, не могли..."
Серов встал, пошел из скверика вон, но как только он миновал длинный, каменный, ведущий, как оказалось, к огромному мосту забор, голосок Калерии забился, заполоскался в мозгу вновь:
- Дима... Дим... Ты где? Куда ты пропал! Академ спятил! Зачем нам убивать Лену? Зачем? Дима... Дим... Отзовись... Включись в наши поиски! Мы не тебя, мы ведь истину ищем! Вместе искать будем! Мы хотим! Хотим с тобой работать! Ты - замечательный объект! Ты сильный, ты мощный! Я тебя, только тебя хочу! Хосяк спит, он меня не слышит...
Серов изо всех сил пытался остановить мыслепоток, вскипавший в ответ на последние фразы Калерии в мозгу его, как вихрь, но сделать этого не мог, с надсадой тяжкой сознавая: его опять, его вновь засекли, его не оставят в покое никогда! Жизнь кончена, кончена, кон...
- Дима... Дим... Отзовись... Погоди, постой! Обожди нас! Отдай бумажки, и мы отстанем. Не хочешь к нам - езжай куда хочешь. Хочешь - в Сергиев. Хочешь - на Луну. Хочешь - в Кащенко. Чудак-человек! Кто же тебе про петуха поверит... Дима... Дим..
Серов, едва переставляя ноги, двинулся назад, к спасительному каменному забору, в сквер. Он сел, закрыл глаза...
