IX
Ну, вернемся к барашкам, точнее - к барану, то есть - к себе. Все никак не могу свыкнуться, что женщина - не ангел. Что сам не херувим - через силу, но притерпелся, а здесь - нет, никак. Начитался в детстве классиков. Классикам хорошо, они умерли, а я мучаюсь. И женщин мучаю - тех, кто под рукой. Не приласкать от души, ни колечка с камушком - какое там! Мадригалы - и - взлетай, паразитка! А она не умеет. И не обещалась. Да, тяжело.
Но вот когда матерятся девчата - совсем жить неохота. Что человеческого в нас - только слова, - это ведь бабы понимают лучше мужиков, ушами любят, слов требуют. Следственно, так важно все в этой области: обиняки, умолчанья, табу. Реклама по телеку - сотню раз в день (не смотрю, но доносится): "менструация, менструация". Я бы этому пидеру, автору ролика, во время обеда использованный тампон клал на стол. Что естественно, то не безобразно - его же логика, пусть хавает, приятного аппетита. Ну вот, а тут девчата - и матюк на матюке, от нормальной речи - только глагольные окончания. Причем я же не пурист никакой, феню люблю. Но феня - это ведь знак щедрой мощи, языкового избытка, вольное ветвление, радостная игра. Судья - "лепила", народные заседатели - "кивалы", зеркало - "обезьянка", чифир на донышке - "пяточка" - прелесть! Есть, конечно, неблагозвучное: "ксива", "хаза". Но не хуже нынешнего: "ксерокс", "офис"... "Я пошла, мне надо диссер отксерить", - тебе надо намордник надеть и в угол поставить.
Вот и выбирай: мат или воляпюк этот чертов - есть от чего взвыть. Но - не вою наружно, сидим с Надюшей Лебедевой - ночь, будка на нижнем складе - трем за жизнь. Меня уж не помню что сюда занесло (а! сушину искал, на дрова себе), а Надюша - ночной учетчицей, лесовозы должна переточковывать. Их за ночь хорошо, если шесть, и переточковывать там нечего, никто ведь по дороге хлыстов не крадет, не прячет, а на верхнем - свой учетчик. Но на лесоповале полно таких синекур, всех надо трудоустроить, и каждый куб пересчитывают не меньше пяти раз, то есть четыре бездельницы за счет зэков кормятся. Но если они вроде Надюшки - никто не против, пожалуйста (а будь кто и против - что с того?). Этот нижний зовется Америка - хоть в трех километрах всего от Серебрянки. Думаю, еще ежовские крестники так пошутили, для чалдонов замысловато слишком, - но вот, закрепилось: сидим, стало быть, в Америке, кофеек (мой, из посылки), сигаретка, три года воздержания, симпатичная женщина, интим. То есть я ее извожу душеспасительной беседой, себе рисуясь почтенным гуру, - дескать, пожито, передумано - тьфу, мудак.
- Уезжать надо отсюда, Надя. Что ты здесь будешь - дыра ведь. Сколько тебе?
- Двадцать два.
- Ну - и города-то не видела, наверно?
- Нет, я в Березниках была. В техникум поступала.
- В Березниках! И не хочется ничего посмотреть?
- Так телевизор же есть. Чего смотреть? - насмехается, явно.
- Вот я откинусь, приезжай ко мне в Питер.
- Да-а, нужна я там...
- Ну, а замуж чего?
- Так я замужем, - опять хи-хи.
- А где муж-то?
- Сидит. Три года еще.
- Далеко?
- Под Свердловском.
- Ездила?
- Не. Не хочу его видеть.
Не вникаю, чего жилы тянуть из девки. Опять за волынку: уезжать, учиться...
Через час сторож к нам забрел, Толик, веселый дядька, москвич - но меня земляком упорно зовет.
- Я кофеек зачуял, аж проснулся, - его будка метров за сто. - Налейте - уйду, мешать не буду.
- Да ты не мешаешь, садись, - это я, торопливо, как же: тень на Надюшку бросить - ни-ни.
Толик - седой, небритый, беззубый, морда блудливая, анекдоты - как из мешка - один другого пакостней. Разогнал тосклевич, Надюха заливается. Вот не умею так, хоть убей, - ну, и молчу теперь в тряпочку. Стали серебрянским девкам кости перемывать. Толян будто свечу держал - про всех подноготную - еще пакостней анекдотов, даже Надюха удивляется.
- А про Сойкину-то откуда знаешь?
- У нас своя разведка. Скажешь, не было?
- Нет, но Наташка думает - не знает никто. Вот про нее не пойму - чего ей надо?
Смотри-ка! Они сами себя не поймут - а мы с Виталей головы ломаем! Наташка Сойкина - жена нашего отрядного. Старлей, косая сажень, молодой, румяный, - а подмостился к ней, оказывается, электрик поселковый (зэк, ясно) - плюгавая плешь - правда, москвич, как и Толик.
- Может, у Фазы вашего такой оковалок здоровый? - женское любопытство, не стерпела - охота узнать.
Мы, конечно, в одной бане моемся, но ничего там выдающегося ни Толик, ни я не припоминаем.
- Надежда! Ебут не хуем, а душой, - Толик, наставительно. (Вот истинный гуру!)
- О! Дай пожму твою руку, - Надюха, всерьез.
И тут что-то сверкнуло мне: ну да, секс одушевлен для них! Запустить в себя чью-то фитюльку, перепихнуться - только аллегория, символ внетелесного соития. Но и обратно же - душу представляют они своеобразно. Мы-то в них видим или ангелов или уж - ниже пупка, а они в нас - ни то, ни другое. Мы для них - только выпуклости совокупного елдака - мировой души. (Все фаллические культы - из матриархата.) Мы дуалисты, ребята, а для них - Пан не умер, а Христа вовсе не было! В этом вся тайна. Вот куда Иоганн Вольфганг тянул, со всей Вечной женственностью. Шалишь! Есть мировая душа, кто спорит, но есть и персональный дух - не прахом же две тысячи!
Пока мозговал это - прикатил Виталя с Серегой, механиком.
- Ленчик, тебя ДПНК искал, заморочки какие-то на завтра.
- Ну, поехали.
- У меня с зажиганием что-то, мы посмотрим с Серегой - иди пока, вдруг долго. Мы догоним.
Догнать не догнали, но через час были в гараже - разомлевшие, прямо масло по мордам. Выяснилось - только я ушел, Толика тоже прогнали и - брутальные мужики - насовали Надюшке во все дырки, без разговоров. Одарили по четвертной с носа, допили мой кофе и расстались довольные друг другом. И частенько такое практиковалось - думали: я в курсе, уже причастился, специально два часа за мной не ехали. М-да. Пожалуй, в Питер - нет, незачем ее приглашать. Вот уж давно не Фаунтлерой, а саднит что-то. Четвертные эти. Чувствую: не рифмуется здесь с моей теорией... Суха, говорит, теория, мой друг, а древо жизни зеленеет. Провались ты, с таким древом.
X
Разволновался, даже забыл, как Вертипраха звали, водилу бензовоза. Только минут через десять всплыло: Женька, Джексон, конечно! А за глаза мы его Вертипрахом всегда звали - как-то и больше шло ему. Женек-то мало ли всяких.
- Джексон, ты откинешься - кто нам бухало возить будет?
- Так бензовоз же со мной не откинется.
- Нет, уж больно у тебя фамилия подходящая. Вон Сухоненко - разве доверишь? Враз отшмонают.
- Ничего, Винограду можно. (Виноградов с Сухоненко - самосвальщики, тоже в город часто гоняют.)
- А остаться не хочешь? - остаются, бывает, если никто не ждет особо.
- Да мы с Котрей решили уже - на юг сначала, прокашляться, а там посмотрим. Но сюда - нет, хватит Чалдонии.
Не знаю, от чего Женька собрался прокашливаться, от каких рудников, но Котря - гомерического здоровья, сплошной румянец от ушей до попы (целиком не видел, но пышет же - в метре потеешь), ядреный бабец, хохлушка, под сорок - самый сок. Только вот от пасты "Поморин" ее тошнило - всем подряд жаловалась. Екатерина Батьковна вообще, но Котря - спаялось, даже муж, замполит, стал так называть. (Все кликухи, усеченья имен, фамилий - для экономии разве? Ерунда. Для экспрессии. Кальтю же, на автобусе который, Кальтенбруннером зовем, не экономим.)
- Мужики, мою Котрю не обижайте там, она еще боится, - когда в лабазе начала работать.
Боялась, правда. Ворье же кругом, уголовники - того и гляди, не дай бог. Я как-то покрутился - и вышел, не купил ничего. Выскочила следом:
- А ну, расстегни телогрейку!
Расстегнул.
- Еще чего показать?
- Там смотреть нечего, у моего мужа все равно лучше.
Я-то без подковырки спросил, в простоте - шмон так шмон, дело привычное. Но не обиделся (может, и есть что смотреть, зачем такая предвзятость), а обрадовался: молодец! Хоть здесь порядок, в этой ячейке общества, - надоели бесстыжие шашни кругом. Но зря радовался - Вертипрах уже реял, парил в вышине, хищный шнобель нацеливал...
А в один из дней загадочного для нас шухера - перед комиссией - замполит исчез. С концами, как в нужник булькнул - без пузырей. Виталя мне утром (часа в два то есть, наше гаражное утро):
- Ленчик, я ночью в Соликамск гонял.
Меня-то сморило, я накануне рано задрых.
- Зачем?
- Замполит приказал.
- А ему что надо? - я ревновал, если не через меня шоферов напрягают.
- Так я его и отвозил. Часов в двенадцать пришел, говорит: полный бак? - Полный. - Ну, через полчаса поедем. Из гаража когда вырулил, он подсел, с чемоданом: Богданов, можешь фары не включать? - Могу. - Давай. За Серебрянку выедем - там включишь. Я даже испугался - что такое?
Что такое - это мы поняли уже, когда комиссия приехала. Но замполита больше никто в Серебрянке не видел. И пару офицеров перевели, кстати, и начальника поменяли. Прежний простым ДПНК стал. Но, думаю, не за Валеркины ноги, а за невыполнение плана - завалили мы четвертый квартал.
Больше всего меня разбирало: с рогами замполит сдриснул или бросил, негодяй, верную жену? Джексон утешал, что с рогами, - но я сомневаюсь. Закогтил он Котрю, скорее, уже после. Использовал ее шоковое состояние. Как же: муж с лучшим в мире - растворился в ночи, как наваждение. Лет пятнадцать, там, совместной жизни. Дочь школьница. Ну, Вертипрах рассеял тьму. Сплошное сияние впереди - дочь к бабушке, сами на юг, африканские страсти - у Джексона два шара под крайнюю плоть закатано (еще на зоне - как предчувствовал, что с чемпионом соревноваться.) Счастливо, ребята! По газам!
XI
Что хорошо в долгом сроке (не чрезмерно, конечно, четвертные эти усатые - нет уж, не приведи Бог)? - Что есть время помечтать, как его скостят. Тысячи дней, и в каждом - часок для смакования: вот, вызывают в ДПНК - распишись, пришел ответ из Москвы, сбросили тебе, завтра - свободен. Для того и прошения по помиловке пишутся - чтоб базу подвести под мечту, укоренить ее в реальности. Это ведь и на воле так: если только конца срока ждать - невыносимо, и вот - то до получки тянем, то до отпуска: нельзя жить без мечты.
И могло бы просиять - не так уж несбыточно, бывали случаи. Распуская ниточку судьбы, вижу ясно: Фаза, Фаза мне там оборвал, и - по-другому сплелся узор. Не жалею нисколько, да и глупо бы: узор-то другой возможен, но свитер - судьба эта самая - на меня же вязался. Хоть сначала начни: и любил, и сидел бы, и стихоплетствовал - это мое, мои размеры, неизменяемо. Ну, а плюс-минус годишник - не суть. Это ведь не Аввакумово:
- Долго ли муки сея?
- До самыя смерти, Марковна.
И даже к такому был готов, но - переоценил свои возможности. Каждому бремя дается - точь-в-точь в меру сил (нам неведомую). А я и в холодной-то лишь пару раз сидел, - нет, далеко до протопопа.
Не на что роптать - за тридцать, а еще не повесился. И из самого тягостного до сих пор - вовсе не тюрьма, другое: пройти искус половой зрелости - и остаться человеком. Ведь как чуется в детстве: что-то нескладно в мире, неласково, неправильно живут. Так вот и задача: я научу, покажу - меня только и ждали, измаялись, бедные. Подрастаешь - выясняется: всему их уже учили, показывали - бесполезно! Все равно нервяки топчут друг другу. И тебя тут никто не ждал, - ну, родился, живи уж, не надоедай только. Словом, вот это мрачное битловское: "все, что тебе остается, - это любовь" - последняя истина. Как раз к половой зрелости достигаешь. И все спутывается: сводный хор сперматозоидов (их там несколько миллионов в каждой спевке) имитирует ангельский - и - веришь! Хорошо выводят!
Да, но я про Фазу хотел. Если Наташку и трудно понять, то Фазу - дело нехитрое: Лорелея! Локоны эти обесцвеченные, чуть синева вокруг глаз, ключицы, косточки на запястьях - исчадье андеграунда, субтильная греза Чалдонии. Екнуло сердце столичного нонконформиста, и ей, видно, что-то помнилось под Фазиной плешью, потому что спелись быстро. Старший лейтенант Сойкин, инженер по озеленению, спит в будке на верхнем складе, а Фаза ему электропроводку в доме налаживает - до того увлекательное занятие, что однажды и одеться толком не успел: метров за двадцать они мужа в окно заметили - принесло в неурочный час.
- Ты чего здесь, Васильев?
- Да вот, розетку прикручиваю.
- Давно?
- Полгода.
Сойкин молча прошел в комнату, двустволку свою взял, переломил зачем-то, глянул в стволы, защелкнул обратно, патронов сунул в карман - и вышел. Фазе даже дурно стало:
- Натаха! Застрелится?
- Сейчас. Охотиться пошел.
И точно, Сойкин за ружьем и заехал - хотел тетеревов посшибать: все березы облеплены. Ну, и поохотился, от души. Только мазал много. А вечером синеву Наташкину усугубил основательно и сказал:
- Еще раз застану кого - на улице будешь ночевать.
А зима, между прочим, хоть и на убыль - но минус двадцать держится. На том тогда и кончилось вроде. Беда, что пристрастился и поколачивать стал Наташку регулярно. А зэков - вычеркнул из списков человечества. Чтоб хоть кому-то хоть что-нибудь - пусть отсосут. И когда из Москвы на меня характеристику затребовали: как, мол, сидит? Не рыпается? Можно скостить чуток? (такой порядок) - нет, худого не написал, просто игнорировал. Что равнозначно. Дней триста мне лишних подарил для мечтаний. Не ехидствуя - царский подарок.
XII
В отличие от Надюшки, отпетой красули, ее старшая сестра, Лебедиха, была отвратна на вид и как-то неопрятно похотлива. ("Люблю пороться, как медведь - бороться!" - сама же рифмовала, прямо Сафо. Только что за медведь такой, интересно? Чалдонская разновидность?) Я и до сих пор, представляя похоть - если брать ее без макияжа влюбленности, эротического озорства, девственной грации - голимую четвероногую похоть, - вспоминаю белые патлы сосульками, плоскую безбровую мешковатую Лебедихину рожу, голос как из помойного бака - да что говорить: сам Кальтенбруннер, неутолимый онанист Кальтенбруннер признавался мне:
- Леня, восемь лет засижено, а вот выбирать придется: Ольга или сеанс - выберу сеанс.
Впрочем, Кальтя слыл у нас за гурмана и эстета, но возьмем грубый материальный критерий - гонорар (не такса! Оля - свободный художник): никогда за червонец не зашкаливал. И червонец-то - в случае сильного поддатия клиента.
Отец Надюшки и Оли на постоянные зэковские подначки отвечал неизменно и бодро: "На то и делал, чтоб драли".
Но вот интересно, на что он делал Мишаню - шестнадцатилетнего недоумка, не сумевшего подписаться при получении паспорта? Забавная это была семья. Однажды Петровича (главу то есть), связанного, в ШИЗО привели ночевать. Невиданное что-то в Серебрянке, но обычной ментовки здесь не водилось - а он свою половину почтенную (за сорок бабе) с топором от дома до пилорамы гнал. Там уже зэки угомонили дурака. Орал, брызгался:
- Вяжите, вяжите - я ее научу, поганку! Пусть не думает!
А по дороге к киче уже внятно объяснил:
- Месяц, зараза, - то рвет ее, то падает. Я думал в больницу везти, а это она, сволочь, опять беременна! Рожать хочет!
- Так радуйся, Петрович, - свое же добро.
- Этого добра - вон, две бляди да идиот - что она еще родить может? Лучше зарублю ее на хрен! Лучше срок пусть дают!
Потом утряслось, конечно, - ни срока, ни пополнения семейства. Я только меланхолично порезонерствовал: вот, еще окошко готовилось - в наш свет. Ну, пусть бы дурака родила или потаскуху безмозглую, а все-таки - окошко. И такие, значит, нужны. А ты - с топором, Петрович! Тоже мне, Раскольников! - в этом духе.
Кстати, что в семье не без урода - в деревне нагляднее гораздо. Где больше двух отпрысков - почти верняк: или типа Мишки - не больной вроде, но и до нормального далеко, или, как у Богдановичей, тоже младший, Сашка - глухонемой, или еще что-нибудь. Сашка-то здоровый родился, но оглох от прививки в детстве - и онемел, соответственно. Издержки цивилизации. Симпатичный парнишка - как все глухонемые - с выражением легко чокнутого, но веселый, гугнит вечно, улыбается. Целый день по гаражу, гайки обожал закручивать. Даже оформили его слесарем, и зэки не роптали (хотя, кроме гаек, ничего не освоил) - как к родному относились. Не виноват же парень.
Особенно с Кальтенбруннером они скентовались: Сашка то чифир для него заваривает, то спит на заднем сиденье в автобусе. Я, полушутя, остерегал:
- Федорыч, ты своими сеансами хоть не развращай пацана.
- Не-не, Леня, сеанс - это святое, это у меня без посторонних.
Накопил (за восемь-то лет!) пачку вырезок цветных - красотки рекламные, киноактрисы помоложе - до сорока хотя бы (самому - за пятьдесят уже), держит под сидушкой.
- Не боишься - отшмонают твой гарем, как ты тогда?
- Предусмотрено, Леня. Сам хозяину показал.
- А он?
- Красиво, говорит, жить не запретишь. А что - личная жизнь, имею право. Хочешь, сегодняшнюю покажу?
Достал веселую мулатку в купальнике.
- А здесь, - открыл бардачок, - отработанный материал. Месяца на три хватает - без повторов.
- А фаворитки нет?
- Нет, всех люблю. Тебе не надо?
- Да нет, спасибо. Я как-то жену привык вспоминать.
- Ну, так у тебя молодая жена, конечно. А я на свою не заведусь уже.
- А в натуре?
- В натуре-то с полоборота, ты что - живая манда...
- Ждет тебя, Федорыч?
- Хрен ее знает. Пишет, что ждет. Но десять лет, Леня, сам понимаешь. Что я могу с нее требовать? Пропишет - и ладно, там видно будет.
- Да уж! Они при мужьях-то чего вытворяют...
- Ну. Я Мухину вчера вез (это жена капитана Мухина, заведует медчастью, ровесница Кальти, но в джинсах загуливает, станок в порядке), когда выходила - за жопу мацнул. (Понимаю! Там такая облипочка - только и мацать...) Думал: сейчас по морде хлестанет. А она оборачивается: "Я б тебе дала, Рома, но ты же разболтаешь. И сама разболтаю. Лучше не надо", - и по щеке гладит. Чуть не приплыл.
...Сейчас вдруг многое что с этой Мухиной вспомнилось: они все, серебрянские, как зачуяли оказию - всплывают, цепляются, лезут в память. Ребята! Тут вам не "Титаник" - где все подряд, а Ноев ковчег - только по паре.
Ну, к кому теперь завмеда приплетать? Капитана Мухина вставлять придется, а про него начнешь - еще ввернется кто-нибудь, и так до бесконечности. Потопнем ведь! А с Кальтею - нет, не спаривается. Не с Мухиной, не с женою - Федорыч с Лебедихой завязан - по злой иронии. Не любовь, так смерть сплела - и выбирать не пришлось.
XIII
- Ленчик, пекарню скоро отремонтирую - шо делать, шо делать? - третий день подряд, гиперболически гримасничая, подвывал Серега Перчаткин, механик, мой лучший кент.
- Давай печников замочим.
- Тебе смехуечки, ты Римку не знаешь! Она же сюда припрется! А меня - на кичу!
(Кича - тьфу, Сереге прическу жалко: скоро звонок.)
И правда, я ее мало знал. Виталик нас катал в Вишерогорск, за хлебопеками, по очереди - и мои разы чаще совпадали с Элькиным дежурством на заправке (заезжали неукоснительно). Серегу же нанесло на Римку - и вот: вспыхнуло, разразилось:
- Богданов! - официально так, твердо, - без Сереги заправлять не буду! Чтоб не смел ко мне без него заезжать!
- Римма Ивановна, - в тон, - обидно слышать! А я-то не гожусь ни на что?
- Перестань, я серьезно, Виталик. И ему передай.
Ну, передал. Сереге лестно, конечно, - надо же, с первого взгляда покорил! и в мыслях-то не было - строгая деваха. Винограду однажды хорошо припечатала - шнифт на неделю померк.
- О! Якый тэбэ бчел кусыв? Ты ото як Нильсон теперь! - Серега же и рыготал, глумливо хохлячествуя. Он хохол и есть, Перетятченко настоящая фамилия. Перчаткиным - гаражные хохмачи заделали, но говорит чисто, украинский колорит - для особых случаев. А Римка - татарских кровей, темно-каряя вся, струна, порода, порыв, без чалдонской растеклости. Двадцать три самой, дочке - пять, живет одна, отца не помнит, а мать погибла на сплаве лет семь назад. Словом, Казань-то мы взяли - но этим не кончилось: идеи Батыя живут и побеждают. Снова киевлянин под пятой басурманки - вот тебе и покорил! Не то что бы вертела она Серегою всячески - но уже через неделю знакомства у того решено было крепко: остаюсь. Месяца три до конца срока ему, и раньше - как только не костерил Чалдонию!
И вот - незадача, действительно: пекарню налаживают, ночные рейсы - тю-тю, стало быть, а днем из гаража - куда же? И как? Мало того, с приездом нового начальника решено было и нас, гаражную аристократию, перетряхнуть - ротация кадров. Дескать, план завален, но меры принимаются. Меня - на нижний определили, сучкорубом, а Серегу - и вовсе на зону закрыть пообещали. А до первой оказии - в лес, сучкорубом же. Но тут осеклось. Не стоило капитану Макокину злорадствовать, помолчать бы ему перед Элькой - но не стерпел, уж больно его жаба давила за Серегину пруху (сам когда-то был отшит Римкою с позором).
- Римуля-то, что теперь, в Харьков переведется?
- Это зачем? - Элька не поняла сначала.
- Так к своему поближе, может, и свиданку дадут.
(А Серега где-то под Харьковом сидел, закрывают же на свою зону.)
- Уже этап был?
- Нет еще, через неделю, наверное.
Но ни через неделю, ни вообще - не закрыли Серегу. Он-то думал, что ударным сучкорубством отмазался. Потом уж всплыло: Римка неистовая - через две эстафеты: сменщицу и капитана - посулила коротко: "Отправят Перетятченко на зону - Малинникову (это наш новый хозяин) башку снесу. Жаканами, из обоих стволов". Понятно Римулино беспокойство: упусти - и не дозовешься потом обратно в Чалдонию. А самой с девчушкой - куда же ехать.
Макокин здесь десять лет служит и, в отличие от меня, Римку знает прекрасно. Поэтому мимо ушей никак не пропустил, доставил слово в слово по назначению, от себя заверив:
- Снесет.
Донос и Гроссу специально в тот же день в Вишерогорск гоняли, отшмонали у Римки ружье - так оно одно, что ли, в деревне? У любого чалдона можно позаимствовать - Римке никто не откажет.
- Ну, пусть только поймают в Вишерогорске наглеца (а это Серега разве наглец?) - из ШИЗО у меня не вылезет! - храбрый был, решительный человек майор Малинников!
XIV
"Зэк должен быть толстым, ленивым и приносить вреда больше, чем колорадский жук", - этому императиву я следовал, увы, только наполовину. С толщиной обстояло неплохо - пуда на четыре уже тянул, припадки активности бывали через день, но с вредом - нет, какой там жук! Так, мотылек... И вот - не оценили, поперли из завгаров! Последний раз начислил шоферам зарплату, отнес на подпись к техноруку, тот, как водится, урезал на треть (я и начислял из такого расчета), и всё, влился в ряды пролетариата. Нижний склад к этому времени уже перекочевал на Вишеру, полтора часа одной дороги - в минус двадцать, в полуоткрытом кузове - не лучшее начало дня, зато - терять нечего, кроме своих цепей. Не знаю, был ли в том преступный умысел, как пишут в приговорах, или случайно получилось - но сунули меня в легендарную, овеянную славой бригаду под совокупным прозвищем "женатики" и девизом: "Сто кубов и голый торс!" Настоящих женатиков, правда, было только трое - то есть тех, кто жил семейно, своим домом, в вольной части Серебрянки. Остальные трое, в том числе Юрок, бригадир, в женатики угодили метонимически. Но девиз-то вовсе не был поэтической фигурой, ни метафорой, ни гиперболой здесь не пахло: из декады в декаду рвали ребята рупь на рупь (за 140% плана зарплата удваивается премиальными). Прощайте, мои пуды! Сам Юрок, здоровенный рыжий парнище, детдомовец бывший, любил пояснять сурово: "Других, может, мамы ждут, кормить будут, а нам бычить надо", - лукавил, ой, лукавил перед собою! Никому еще лицевого и на месяц воли не хватало - хоть какие тыщи там: пропивается влет. Но пила поет, баланы летят под горку (иногда - через сучкоруба), торсы блестят, мышцы играют - фейерверк молодости, здоровья - понимаю! Ударничество - вроде запоя: затягивает. Но для меня - все тухнет и жухнет, если это за деньги. Мерзит, как Надюшкины четвертные. День рублю сучки, два - и чувствую: что-то не так. Неймется в передовиках. Собригадники тоже чувствуют, поглядывают вкось. На третий день - мужской базар с Юрком:
- Ты где хочешь работать?
- Куда Родина пошлет.
- Добро.
Позвал мастера, так и так, переводи пассажира, коллектив ропщет.
- Юрок, давай, пока не научусь - буду бесплатно работать, - совсем не нужно мне, чтоб моя фамилия снова склонялась в верхах. И Юрок-то, по зэковскому кодексу, не должен был мусор выносить - запросто кичу я мог схлопотать: саботажник, мол, отрицалово, то, се. Ну, Бог его уже простил, я - тем более. Селиван (Коля Селиванов, мастер нижнего) соломоново надумал: по начальству не докладая, тихо-мирно меня в дровники перевел, своей властью.
- Вон, в конце будка, скажешь, я тебя направил.
Бреду, грущу, философствую. Вот что: окладник я, не сдельщик. Это два типа таких, всемирных. Штатники, немцы, япошки - те сдельщики. Итальянцы, негры, ну, и наш брат многогрешный, восточный славянин - мы окладники. "От каждого по способностям - каждому по труду" - ясно, немчура придумал. Они так и живут. А вот наш вариант: "От каждого по способностям, всем - поровну" - человечнее как-то, а? Мне бы - только бобан ежедневный, положняковый, ничего кроме не надо, за него и бычить готов, но и право за собой оставляю: когда душа попросит - в загул. Поплевать в потолок, на облачка полюбоваться. Нет, можно и премировать за способности: доска почета, медали, грамота. Бюст на родине героя. Но - платить за них больше? Они ведь от Бога. Стало быть, и так ты в прибытке - да еще и денег сверху? Перебор. Вот где корень, вот почему у Петра Аркадьевича не выгорело.
Уже дойдя до будки, останавливаюсь и додумываю - сейчас: опять нас в сдельщину тянут - и опять не выгорит. Равенство ликвидируем, но и способности - тоже. Так завязано. Одни сучкорубы останутся. То есть к худшему равенству придем. И врожденные сдельщики, европейцы всякие, чуют в нас окладников - и попрут, попрут от себя, не допустят - как меня из Юрковой бригады.
А кто взгоношил весь уклад менять? Не Гольдштейны ли? Этим-то - нож острый: как же я, умник такой - и поровну с Иваном-дураком получать должен? (Хоть потом в кибуце, на банановой плантации, доктор физико-математический - ничего, не кипешует.)
Эк занесло куда от баланов - и Гольдштейна приплел! Ну, натурально всё: уже тридцать страниц - и ни одного еврея. Так в жизни не бывает.
Открываю дверь:
- О! Толян!
- Ленька! Земляк! Сейчас чифирку, ну-ка, малолетка, подкинь в печку!
Продолжение
повести Алексея Недлинского
