XXVIII
Что ж, Малыш пал жертвой страстей - не худшая доля. Альму же подвело женское пристрастие к собственному отражению. Неподалеку, в логу, ручей разливался зеркальной гладью - и там, мордой вниз, Альма простаивала часами, иногда торкая лапой поверхность и отскакивая от помутившегося образа.
Боюсь, не только я наблюдал эту сцену, потому что однажды не вернулась и под вечер. А когда не выбежала встречать нас на следующий день - стало ясно: сварили.
В Гешиной бригаде, по понятным причинам, Альму уже давно исключили из будущего меню, то есть лишились ребята не калорий, а любимицы. И потому решили дознаться - кто? Дело почти безнадежное, если только не наткнуться на явные улики: шкуру, голову - но ведь никто не оставит возле будки такое палево. Да и найди нехристей - что им предъявишь? Ну, поймали, ну, съели - так ошейника ж не было, кто ее знает - чья? Словом, Геша с Ванькой только переругались со всеми, пригрозили зарубить по выяснении.
Но даже этого не исполнили, когда все-таки всплыло случайно. По пьяне проговорился сучкоруб соседский: бражничали они, а занюхать - только муравьи. (В банке всегда их на дне - слой, наползают, пока зелье доходит.) Вот и предложил кто-то: дескать, знаю, тут рядом - возле ручья - мировой закусон бегает... Ванька, правда, сначала собрался щитом трелевщика будку им сковырнуть, но остудили его, уладили полюбовно, на бражке же и сошлись.
Хоть за Мишку было спокойно - этот чужим никогда бы не дался. Однако беда не приходит одна: нанесло в лес полковника Броуна, начальника Управления. Неизвестно - поохотиться он приехал и заодно заготовку серебрянскую посмотреть или наоборот - но ни то, ни другое ему не понравилось нынче. К нашей будке он подошел уже в хорошем градусе самодурства, Сойкин сзади семенил. Геша с пилой возился - не заметил.
- Так, почему не в пасеке?
- Норма есть уже, гражданин начальник.
- Норма! Газеты читаете?
- Редко, гражданин начальник. Некогда.
- Замполит ваш плохо работает. Ускорение сейчас. Не щадя себя. О нормах забыть. Понятно?
(Да, менты так тогда трактовали: хлеще, мол, погонять надо, гайки закручивать.)
- Понятно, гражданин начальник. Сейчас звездочку поменяю - еще подвалю.
- А это у тебя что? - на Гешины ноги. Тот босиком, сквозь грязь на одной ступне - наколка: "Куда идешь?" - Что на левой?
Геша правой пяткой расчистил сакраментальное: "А вас ебет?"
- Фамилия?
- Гончар.
- Выжгешь. Проверю.
- А можно, я лучше носки наколю?
И тут Мишка подбежал, обнюхал полковничьи сапоги с ворчанием. Броун слегка пнул его в морду - хорошо, я фукнуть успел, но все-таки рыкнул Мишка, ощерился.
- Откуда собаки в лесу? - Сойкину.
- Да это... не знаю...
- Развели псарню. Еще раз увижу - пеняйте на себя.
Этим же вечером специальным рейсом Сойкин с молдаванами гонял в лес - отстреливать друзей человека. Шесть штук положили - дело немудреное, собаки сами подбегают.
Но Мишку мы увезли в деревню, пристроили в одном дворе - пока гроза минует. Навещали ежедневно, подкармливали. И вот - на что уж умный пес - а никак не мог понять происшедшей перемены. Ничего не жрал почти, шерсть потускнела, бока запали. А как объяснить? Наверное - навещать не следовало, тогда бы привык к новым хозяевам, смирился. Но мы-то рассчитывали забрать через месяцок. Вот и довели бедолагу.
Утром бригады везут в лесосеку, машина мимо двора - Мишка в крик, мечется. Вечером обратно - то же самое. Недели две так прошло - и в один прекрасный день - всё: молчок.
Ну, успокоился, значит, - нам с Гешей даже обидно стало. Говорят, собаки годами тоскуют - фуфло оказалось.
Нет, не фуфло: повесился Мишка - вот и молчал. То есть утром, без воя, сиганул через забор. Перепрыгнуть - перепрыгнул, да так и завис - веревка-то удержала. Не надо было на такой длинной привязывать! Мне иногда подумывается: не рассчитал ли он все заранее? Ведь мог же перегрызть, невелика хитрость!
Впрочем, так и лучше: рано или поздно все равно бы зарубить пришлось, чтоб менты не застрелили зря.
XXIX
Сплав начался как всегда, когда вода стала спадать, - всё не поступала команда из Управления. Начинать же по своему почину в нашей системе не принято - сверху виднее. Серебрянка неправдоподобно разбухает на считанные дни, потом стремительно мелеет - и Гешину бригаду бросили на проплав: почти посуху доволакивать застрявшие баланы до Вишеры. Это, в общем, задача выполнимая (для зэков нет невозможного), но все равно миллионы кубов не доплывают по назначению. И у Вишеры, и у Камы дно в несколько слоев устлано топляком.
Наверное, отдаленное потомство, исследуя русла наших пересохших рек, примет их за дороги и подивится: смотри, как мостили древние! Не жалели трудов! И наверняка извилистость изучаемых трасс вызовет бурные споры археологов: что было в этом - подлаживание к рельефу? Экономический расчет? Особенности национального менталитета?
И только мои записки примирят сцепившихся интеллектуалов. Нет, мы не мостили дороги! Мы сплавляли лес. Но дороги у нас все равно кривые - рано помирились, продолжайте дискуссию.
А вот мне перекинуться не с кем. Гарик в Вишерогорск укатил по делам. Игорек на сплаве. В лесу всего две бригады оставлено - и я при них. Брожу по вырубам, созерцаю весну. Плохо, что не присесть толком - на земле сыровато, а пни все в соку, прилипаешь. Еще зимой деревья спилены, а корни качают, качают кровь - завидное свойство!
Хоть и выруба - а повеивает жизнью. Вон, две влюбленные бабочки исполняют знаменитое "крылышкуя", причем кавалер с элегантной небрежностью копирует пируэты партнерши... Но что бабочки! - Такая пора: щепочка на щепочку вспрыгивает.
Это Геша недавно на разводе обобщил философски. Поводом, помню, Орлик стал, полуслепой коняга, всегда мирно пасшийся по утрам возле штаба. А тут - коров мимо него пастухи погнали. И вот - кто бы мог ожидать - встрепенулся старичок, напрягся, вывалил свою благодать чуть не до земли, заржал...
- Орлик, делай! - это зэки, в двести харь, почти хором. Даже коровы приостановились - а вдруг повезет? Но, видно, мы своим криком спугнули вдохновение: втянулась колбасятина, Орлик - снова за травку.
Потом еще до самой лесосеки мужики обсуждали: а что, может конь корове задуть? Или это так Орлик - сослепу понтанулся?
Не нашлось авторитетных специалистов, и я до сих пор в неведении, а интересно же, правда. "Что положено Юпитеру - не положено быку" (ну, коню - неважно) - ведь несправедливо! То есть человек разумный козу или свинью кроет ничтоже сумняся, а у братьев меньших, значит, табу? И для Орлика корова, как для меня педераст, - ну, никак не объект вожделения, наотрез?
Может, и к лучшему, конечно. Еще лошадей рогатых не хватало. Или быков с гривой. Кстати, в Африке, наверное, было не так строго - хоть на антилопу гну посмотреть. Да африканцы вообще ребята разнузданные. В нашей общаге, от Герцена, конголезец один, по-моему, только вахтершу не прописюнил, так той за семьдесят, ветеран партии, - это остановило, наверное (что ветеран).
Замечаю: сносит уже мечту в родные края - от бабочек до Герцена допетлял, - скоро на волю, можно расслабиться! Раньше, когда больше полутора оставалось, - никогда бы себе не позволил.
В письмах, между прочим, все наперебой - сокурсники, преподаватели: ну, когда тебя ждать? (Хотя мой срок знают в точности.) Так и подмывает в ответ: да вот уже, в носу доковыряю - и пойду такси ловить.
Но - сдерживаюсь, объясняю вежливо, мол, здесь - такой принцип: раньше сядешь - раньше выйдешь. Раз уж затянул с посадкой до двадцати - теперь ждать приходится. Вот если бы в восемнадцать догадался - уже бы дома был. Впрочем, в восемнадцать я бегал резвее - и терпилу своего наверняка бы догнал. И тогда - неизвестно, уложился бы в пятак или на червонец наколобродил. Запутанная математика, лучше не вдаваться. Как сложилось, так и сложилось - от добра добра не ищут.
XXX
Кстати, только срок отбывая, понимаешь, почему так мало маяков с того света. Ведь казалось бы: столько близких уходит - ну отчего не заслать весточку? Случается, конечно, я не сказал, что нет совсем, я говорю - мало. Тут - полная аналогия: сидишь с человеком душа в душу, годами не разлей; откидывается он - и молчок. Хотя обещал клятвенно: письма на командировке наравне с пайкой по важности - по себе же знает.
Будь наши срока по пятьдесят-шестьдесят лет - никто б и не верил, что воля есть, любая ксива за фальшивку бы катила. Думали бы: так, ментовские выдумки, чтоб контингент посмирней сидел, без резни повальной... Да, слишком разные миры. Спроси у рецидивиста - всегда услышишь: на волю вышел - будто не сидел, в тюрьму возвращаешься - будто на воле не бывал. Ну? Прямая параллель: рождаемся - небесное отшибает, неужели и умрем - будто не жили покажется? Но ведь зачем-то же был и срок, и жизнь? Не для исправления, ясно. Звонок - независимо, успел ты исправиться или нет. В общем, темное дело - зачем нас рожают, зачем нас сажают.
Потому и не могу я смириться: как это - будто не сидел? Сидел. Но писем и я по освобождении не писал. (Только с поселения - в зону. Тоже на сопоставления наводит.) Позвонить кому просили - позвонил, а черкануть ребятам в Серебрянку - так и не удосужился. Вернее, нет, вспоминаю: заставил-таки себя, выдавил страничку (начиналось: "Дорогие мои"), но конверт купить, отправить - закрутился, забыл, а потом как-то ни к чему стало, не скребло на душе. Так что просить уходящих привет передать, замолвить словечко на небесах - можно, исполнят, а откликнуться - нет, пусть и не обещают.
Между тем разгорелось уральское лето - жуткий сезон: тридцать пять в тени, а гнуса! Недели две что-то запредельное творится - порою хочется руки на себя наложить. И наложил бы, ей-богу, одно удерживает: в аду такое на постоянку, лучше уж здесь потерпеть.
Таежная природа - непуглива, доверчива (деревья-то, наверное, загодя криком кричат - но нам не слышно) - и платится за это. Вот у дороги куропатка с выводком, - подхожу - и не думает удирать. С двух шагов метнул фофан (всегда с собой, это ж моя постель) - накрыл пару курчат, взял одного. Зачем? А, думаю, посажу в будке под каску чью-нибудь - в жару не работают в касках: сварится башка. Так и сделал. Мужички из пасеки приплелись, чифир стали организовывать - тут каска на столе, хвать - а из под нее - шорх! Геша чуть бычок не проглотил. Нам-то весело, а курчонок обгадил все кругом с перепугу. Отпустили его, конечно, но - добежал ли до мамки? Вряд ли. Вот так пошутишь - и десять лет мучаешься, гадаешь, - лучше бы в суп его кинули. Между прочим, за два года в тайге один раз только дичи отведал. Гарик тетерева принес - отпугнул ястреба, когда тот закогтил уже. На всю бригаду смешно делить: там, если общипать, с кулак тушка. Посоветовал Гаринча где-нибудь в сторонке в глине запечь, с перьями. Дескать, потом снимаешь глину - на ней все и остается. Черт его знает, у Джека Лондона он это, что ли, вычитал. Но я поверил, как всегда, что знает из собственной практики.
- Давай, Ленчик, займись, я вернусь через часок - пообедаем.
Добро. Для начала я сам больше, чем тетерев, в глине обвалялся - не прилипает она к перьям, пусть Джек не выдумывает. Потом плюнул, запихал в золу грязный комок: что-нибудь да выйдет, горячо не сыро. Раскапывать вернувшемуся Гарику предоставил, его же рецепт. Оглядели обед: голова и крылья обуглились, ножки даже не вспотели.
- Наверное, золы было мало.
- Да. Или дрова не той формы, - это я съехидничал.
Но неунывающий Гарик, отряхнув деликатес, отнес его в столовую (вагончик, за два километра) и довел-таки до победного. Правда, без экзотики, в банальном бульоне. Не помню, что там было на вкус: если, как ребята уверяют, собачину от баранины не отличить, то дичь от курятины - тем паче, пожестче разве что. Вкус - это дело воображения, на девяносто процентов.
Вон этапники, паразиты, даже кошку нашу съели, Мусеньку-душечку, - и ничего, не поперхнулись. Толстенькая была, пушистая, ласковая и, главное, сама нас приручила. В подполе барака много кошек жило, но совершенно дикие, - так шикнут на тебя - дрожь берет. И вот Муська - одна-единственная - не могла без людей. Наша семейка (я, Гарик, Игорек) утром за кофейком - Муська четвертой садится, потершись обо всех предварительно. Не привередничала никогда: печенье даешь - схрумкает, кильку в томате - и жестяночку вылижет, а от заушного почеса - кончала просто, натуральный оргазм, все симптомы! Не уследили мы, не уберегли - но не с собой же в лес ее было таскать. Этапники - лютый народ в смысле пожрать (по себе прекрасно помню, так я еще не с голодной зоны приехал), денег нет ни у кого, вот и злодействуют.
ДПНК нарядил майский этап картошку сажать - потом удивлялся, идиот: почему это не взошло ничего? Ведь своими глазами видел: закапывали в землю. Ну, правильно, они закопали - и не поленились, палочкой каждое захоронение отметили. И той же ночью, на китайский манер, собрали урожай. И вроде всем ясно: аванс надо давать, зачем на эксцессы провоцировать. (Впрочем, у офицеров - ни собак, ни кошек, ученые уже.) Но беда в том, что Серебрянка - перевалочный пункт, и первую неделю - неизвестно, дальше пассажир поедет или здесь осядет. (Из нашего этапа только я и остался.) А чужака авансировать - потом не расхлебаешься с финансовой отчетностью.
Да, все и всех можно понять - но Муську все равно жалко, до слез, как Муму.
XXXI
Серебрянка начинает свой бег из поганых болот, в которых не лазил - и не советую. Поросячьими завитками дозвенивает до Вишеры, та уже солидно вкатывается в Каму, но вот потом - запинка. Местные патриоты полагают, что Волга в Каму впадает, а не наоборот. И "Волга впадает в Каспийское море" - для них совсем не трюизм, а спорное утверждение, тем более - в озеро, а не в море, строго говоря.
Но в любом случае все было бы скучно и пресно без Беломора и Волго-Дона. Привил-таки Отец народов нашу Серебрянку к мировым океанам. Так что мы жарким июльским полднем как бы сразу в четырех плещемся.
В детстве - захожу с папой в парк:
- Это настоящий лес, пап?
- Настоящий.
- А докуда он? До Москвы? - мне, четырехлетнему, Москва - предел вообразимой удаленности.
- До Москвы.
Сам знал, чувствовал, что так, но со взрослым авторитетом - надежнее. Захватывающая соединенность - посредством однородной стихии - с краем света. Если и дальше - всё лес да лес - то считай, что уже в Москве. Горжусь собой. Большой путешественник.
А к тридцати - и внутри себя так научился: чуть в духе - считай, что в Боге, благодать! Только папы нет уже, чтоб поддакнуть авторитетно. Хорошо католикам - не сиротеют.
Выскакиваем из ледяной Серебрянки по двое. Пока один одевается - другой лапником машет вокруг - иначе слепни, шершни вмиг растерзают: тучами на мокрое. Есть еще такие - с хитиновой шпагой сзади, длиннее себя. Мы-то думали - жало, но знаток разъяснил: яйцеклад, чтоб шкуру коровью прошибать. Причем взрослая корова выдерживает операцию, а телки от боли - аж с копыт долой. Ужасы какие. Чего только природа не выдумает ради яиц этих.
Возвращаемся на магистральную, стало быть. О - Виталя катит из Вишерогорска.
- Ленчик, садись!
До дома с километр всего, но почему не прокатиться, тем более давно не виделись, не базарили с Виталиком - разметала судьба.
- Тебе от Сереги привет, встретил его сегодня.
- Спасибо. Как он, устроился на работу?
- Да в гараже у них.
- А Римка? Всё на заправке?
- Нет, в конторе теперь. На заправке обе новые.
- Почему обе? А Эля?
- Так Эля повесилась. Ты не в курсе, что ли?
- Нет, откуда. Давно?
- Дней пять. Уже схоронили.
- А чего она?
- Та-а... Разное базарят.
- Римка-то должна знать.
- Должна. Да какая разница.
В общем, интерес, конечно, чисто академический. Но все-таки - не каждый день молодая девка в петлю, это же не наш брат, сильный пол, неврастеники.
Наверное, с неделю я осколки собирал, чтобы составить картинку. Ничего потрясающего в результате, можно было и не корпеть. Оказывается, Макокин, сердцеед лихоусый, отрекся от авторства, не поверил то есть, что Элька именно от него забеременела. И, с одной стороны, безусловно - гарантий никаких, уж больно продуваемо Элькино рабочее место, на семи ветрах. Но, с другой стороны, я еще с гаражных времен знаю: наши водилы, во всяком случае, там не паслись. Из непростых ситуация, тяжело пришлось Андреичу. А может, он заранее решил: обернется ответственностью - брэк, как в море корабли. Ментовская душа - потемки. За одно ручаюсь: потухшего взора, обвисших усов - не было после Элькиной смерти, как раньше похохатывал баритонально, так и продолжал.
Нет, с Макокиным все ясно более-менее. Но вот Эля... Вешайся, на здоровье - но роди сначала, вырасти спиногрыза - зачем за него решать. Какой-то здесь недогляд у природы. Баба на сносях должна Лейбницем проникаться: все к лучшему в этом лучшем из миров. Безоговорочно. Пессимизм - по нашей части, по мужской. И то для вольных только (то есть худшей половины). Зэкам упадничество претит. Даже опустить могут декадента.
Впрочем, я не сужу, может, ты и права, Эля: ну его к дьяволу, этот мир. Хватит плодиться и размножаться. Ишь какой хитрый: заповедь дал, а с алиментами сами, мол, разбирайтесь. О рогохвостах - и то больше заботы.
XXXII
Два раза в жизни я испытал чувство оцепенелой безнадежности. То есть когда вот он - конец, а тебе уже все равно: то ли нет сил рыпнуться, то ли чувствуешь - бесполезно. Оба раза на поселке, конечно. Здесь-то где же? Даже, помню, в 91-м, на баррикадах, мясом против железа (как предполагалось) - только весело было, азартно.
А вот когда елка тридцатиметровая на меня падала - это проняло. Гарик однажды учил, как определить: пришлепнет тебя хлыстом или нет. Становишься спиной к дереву, смотришь себе между ног - если макушку видно - порядок, можно не отбегать. Действительно, безошибочный способ. Но целый день жопу кверху не будешь задирать - смешно да и некогда. Лучше всего просто не лезть на делянку, но квело же в будке, хочется кровь разогнать. И вот - то к вальщику пойдешь, то к трактористу. К сучкорубам - нет, этим не поднимая головы махать приходится, мои праздные упражнения их только бесить будут. Ну, и подвернулся-таки под елку, Геша их быстро чикает.
Два эти измерения: горизонталь и вертикаль - как-то не соотносимы, на земле все короче оказывается - оптический обман. Но, стоя под падающим деревом, этого не успеваешь сообразить. Говорят, в последний миг жизни вспоминаешь ее всю - не подтвердилось, было только безразличие - от бессилия: убьет так убьет.
И такое же точно - когда от медведя убегал. Они, медведи, в это лето обнаглели небывало - старожилы не припоминали подобного. На северном Урале две породы: крупные и помельче, муравейники - думаю, просто недоросли. (Очаровательный этот анекдот: гризли? - нет, душили.) Насчет борьбы так и не выяснил, но ни те, ни другие - не людоеды. Но это пусть зоологов утешает. Когда медведь целый час вокруг заглохшего погрузчика ходил, Гриша Гайнуллин даже на помощь звать боялся. Чтобы услышали - надо дверцу приоткрыть, а зачем медведю знать, что она открывается? Так и сидел, любовался на Потапыча. Наверное, этот же и в столовую лесную залез - утром, еще до приезда бригад. Разворотил там все, набезобразничал. Повар наш, Миша-узбек, все не верил, что настоящий тезка хулиганит - и кости не зарывал. Однажды только приехали, чифирнули - слышим: кончают кого-то. Верещит, в ультразвук обрываясь. Похватали топоры, мчимся - от столовой крик. Миша и орал.
- Что такое?
Тот белый-белый (интересно, негр может так побледнеть?), только пальцем тычет, голос сорвал. Наслежено возле вагончика - будто тут все три приходили, прямо из сказки. Но нет, выяснилось - один был, просто долго, по-хозяйски топтался, осматривал, вынюхивал. Нашел помойку, кость оттуда вытащил, покрупнее, встал на задние лапы и в воздухе ею помахал. Как раз все это время Миша визжал предсмертно, на ступеньке перед дверью. Замок открыть еще не успел, а при виде Топтыгина - руки уже не слушались.
- Он мне, наверное, показать хотел: вот, больше ничего не беру, замолчи.
- А быстро мы прибежали, правда, Миш?
- Нет. Долго. Очень долго. - По бесстрастному счету три минуты, не больше.
После этого местный медвежатник (не по фене, а натуральный) выследил нахала и завалил. Тушу в зоновскую столовую привезли, я филе купил, килограмма три - еле сожрали. Очень вкусно, но хранить негде - в два присеста пришлось умять.
Однако это оказался не единственный в округе, другого пастухи видели, а вскоре и я наткнулся.
Дело в том, что если до делянок было не больше пятнадцати километров - я ходил на работу пешком. Вставал часиков в десять и, кофею выкушав, не торопясь - грибки, земляничка - топал на свою площадку. Как раз к обеду приходил, когда уже есть что принимать. Все менты, кроме молдаван, на мой режим дня сквозь пальцы смотрели, дежурство же Доноса и Гроссу для меня всегда кичей заканчивалось. Сутки с выводом, то есть одну ночь всего - чистая проформа, но и вовсе игнорировать молдаванские докладные ДПНК не мог. У меня же были свои причины не ездить на машине, и я безропотно шел ночевать в ШИЗО, если присуждали.
В конце июля вылез хороший слой красных (только почему-то с белыми шляпками) - тем более глупо упускать: не такой уж у нас разносол, даже рентгеновские посылки учитывая. Хотелось прочесать осинничек вдоль дороги, уговорил Гарика, вместе отправились. Действительно, урожайное местечко оказалось: чуть ли не на каждом метре по семейке (я иногда себе рай таким представляю). Гарик по гребешку холма, а я внизу - режем, увлеклись, даже не перекрикиваемся. Да что перекрикиваться - и разогнуться некогда! Так я чуть башкой в медведя и не вперся. Чудом за полметра глаза поднял. Взглянули друг на друга в упор, по-мужски, и я - бочком-бочком - на дорогу. Тут заорал только:
- Гарик! Гарик! - больше ничего, но экспрессии вложил достаточно. Гарик мне потом сказал, что понял все без разъяснений.
То есть он поверху, я понизу, посрамляя Гиннеса, стометровку рванули. И здесь опять накатило на меня: чувствую - не могу в таком темпе больше, догоняет меня косолапый или нет - не могу, всё. Пусть терзает.
Остановился, оглядываюсь - на том же месте, где я на дорогу выскочил, - голова из кустов торчит, смотрит на меня. Даже печаль во взоре мне почудилась, хотя не ручаюсь с такого расстояния. Гарик, бурно треща, ссыпался по склону, задыхаемся оба, хохочем.
- Грибы-то не растерял?
- Какие грибы, Ленчик! Я так перебздел - чуть прямую кишку не потерял, а ты - грибы!
- Чего перебздел-то? Ты ж далеко от медведя был.
- Так ты бы свой крик слышал... Это меня в Судный день будить будут - таким криком.
И до вечера я потом радовался и грустил. Так чудесно это вплавленное в память: взгляд в упор и круглая башка из кустов, а печально - что да, лучший мир впереди, и все там прекрасно - верю и уповаю, но вот такого: стремглав от зверя - и в хохот: спаслись! - не будет уже. Это - чисто наше, земное. Немножко жаль небожителей. Нет, не как Муму - но все-таки.
XXXIII
Единственно правильное отношение ко времени: оно должно скорей пройти. Не какою-то частью, а целиком, без остатка. Высшее обетование нам: "Времени уже не будет", - за что и люблю Апокалипсис.
Невыносимо же, чудовищно представить: дление, дление, дление - неизбывно, без конца. Но пока сидишь - обманываешь себя: мол, там, на свободе, - другое время, благое, драгоценное. Чепуха. Не надо обольщаться - ничем оно не лучше тюремного. Ну, свобода. Обертка из золотинки - а внутри? Становишься непоправимо вольным: вмиг слетает зэковская беспечность, добродушие. Разучиваешься радоваться нормальным радостям: хорошей делянке, письму, летящим дням... Делаешься расчетливым, озлобленным хамом - как все кругом. С волками жить...
Да, вот прозвенит у каждого - и располземся по своим норам, выводить потомство, недолюбливать друг друга: русоволосые - узкоглазых, хохлы - москалей, все хором - евреев (эти даже среднеазиатам ухитрились на нерв наступить). Оттого я, зайдя в лесную столовую, и любуюсь букетом: Гриша Гайнуллин, Кажу, Ара, Кацо, Миша-узбек (Таш-Мухаммед, вроде, по паспорту) - будто чувствую: осени поздней цветы запоздалые, никогда нам больше не то что повоевать плечом к плечу, но и посидеть вместе не придется.
Тогда еще даже прибалты всерьез не гоношились, но предвидеть было нетрудно: с антиалкогольной кампании началось - значит, далеко зайдет, добром не кончится. Одно дело - ходовую протянуть у развалюхи, другое - с горы ее толкнуть. Конечно, повыскакивают все, дураков нет. Не ждать же, когда, как Лебедиха, мордой в грязи захлебнешься.
Интернационал наш семейную жизнь обсуждает. Гриша недавно женился на местной, вот и зацепились языками, высказываются поочередно.
- Я вам сейчас свою покажу, - это Миша, полез в карман. Смотри-ка, и в лесу с собой. - Вот. Это третья у меня. - Показывает хмуроватую узбечку, под сорок. (Мише за пятьдесят.)
- А с теми-то что, развелся?
- Зачем развелся? У нас это нет, крепкая семья. Умерли. Раком болели. Жизнь тяжелая.
На Мишиной морде, даже после шестеры лагерной, - следы былой холености.
- Когда эта умрет - хочу на русской жениться.
- Она еще тебя переживет, не загадывай.
- Нет. Ей двадцать пять уже. Больше десять лет не продержится. А мне шестьдесят два будет - зачем умирать?
- Думаешь, русачки покрепче?
- Да. Хорошие женщины, не ленивые. Я хочу свое дело иметь - русско-узбекская кухня, будем людей кормить.
Здесь мы покивали - что да, то да, готовил Миша здорово. Предыдущий повар, грузин (не Кацо, молодой обалдуй), не утруждал себя рецептурой. Покупал в поселковом магазине свинячью башку, сало из нее вырезывал кубиками и в кипяток бросал - готов супешник. И хавали мужички! Жиринки плавают - стало быть, законная бацилла. А на второе - рожки или яйца вкрутую. Так бы и самозванствовал, душегуб, но нарвался на Гешину бригаду.
Приехали как-то ребята на тракторе, не поленились - из чистого любопытства. Я-то их разбаловал, изнежил: такие харчо каждый день в ведре импровизировал от нечего делать - сам на себя удивлялся. До тюрьмы и яичницу не умел толком, откуда взялось?
Отведали мои гурманы свинячьего кипятка, ковырнули склеившиеся рожки - и полезли обратно на трелевщик. Повар не обиделся, но деньги потребовал: у него на полтинник все меню скалькулировано. А вот этого делать было не надо. Тем же вечером подправили ему Геша с Ванькой носовую горбинку и пообещали назавтра его собственные яйца сварить - тогда, мол, и заплатят по полтиннику. Тут, видно, горская гордость взыграла в парне - такое хозяйство всего в рубль оценили! - утром ломанулся к техноруку, перевелся в сучкорубы.
Но Мишина карьера тоже не с роз началась. В первый же день решил блеснуть, потрясти публику и - сверх программы - соорудил беляши. И впрямь в лесу что-то невиданное! Пустил по себестоимости: реклама важнее прибыли, - тридцать копеек штучка. Геша же с Ванькой наводили порядок в системе общепита - как раз после альминой истории было, искали на ком зло сорвать. И беляши подвергли тщательной препарации на предмет: где мясо? за что плотим?
- Здоровский обед сегодня! - кто-то шел от вагончика, а мне хотелось радостью поделиться.
- Ну, зыкий. Повара бьют уже.
- Мишу? За что?
Выяснилось: не нашли Геша с Ванькой мяса в нужном количестве. Напрасно Миша плакал, аллахом клялся - дескать, свинина - она растекается, тает в тесте, пропитывает его - потому и вкусно так, он же сам пробовал, грех на душу взял. Нет, бить не били - пожилой все-таки человек, - но страху нагнали. Ничего, поварам оно не вредно. Еще приветливей стал, старательней. Когда Малинников хотел его в офицерскую столовую перевести - чуть бунт не случился. (На другой год перевел все-таки.) Сейчас, наверное, процветает Миша в Ташкенте - глупо было бы: такая практика!
Гриша с Кажу отправились заводить свои хапы, Ара и Кацо взяли еще по компоту. Им спешить некуда - шишкари оба, самая дурковая работа на поселении.
Правда, зимой, когда весь узбекский этап на нее попал, - я им не завидовал. Шишки в мешок собирать - не топором махать, не согревает в минус тридцать. А из будки я их гнал неумолимо: мешали спать, гремели печною дверцей.
- Холядно, холядно, - лопочут, синеют, но мне не жалко. Да, морозок, так чего ж вас понесло на север? Сидели бы у себя, в солнечной Чучмекии. Каждому свое. Я в минус тридцать и на улице мог спать, на штабеле то есть. Батя мне пальто прислал - непрошибаемое, 50-х годов издания - добротная вещь! Когда он в Питере его предлагал носить - я глумился только. А вот пригодилось, поди ж ты! Не выбрасывайте, друзья, теплые вещи - даже смешные на вид. Кто знает, что нас ждет еще.
- Кацо, а я слышал, грузины не любят армян, как вы с Арой кентуетесь?
- Нет, это мы азербайджанцев не любим, - Ара поправляет. Ну да, действительно. Фильм-то этот, "Мимино" - там тоже Гиви с Хачиком дружат. Запутался я.
Одно вывел про этих закавказцев: в противоположность евреям - так себе, ничего особенного народцы. Зато - евреям не в пример - чуть не каждый пассажир оттуда - море обаяния, душа нараспашку! Понимаю, что много в этом театральности, но: плохой театр лучше хорошего погрома - еврейской же мудростью себе возражаю.
Взять этого Кацо. Под шестьдесят мужику, занимался киднэппингом, схлопотал чирик. А у технорука - дурная манера: личные дела перелистывать (впрочем, и учительствовал я благодаря этой его привычке).
- Я тебя здесь сгною, Ахвледиани, - не понравился, значит, такой вид бизнеса. Кацо только посмотрел ясным взором. И вот - двух месяцев не прошло - какое там "сгною"! Клинья в брюки вшивать пришлось - поперек себя шире стал, целыми днями то дрыхнет, то в столовой о Тбилиси рассказывает - с ведома технорука, при его попустительстве. Обаял! Не поднялась рука на мерзавца!
- Леня, вот ты где! - это Гарик нарисовался. - Пойдем, надо к мартовским твоим штабелям визиры промять, только ты найти можешь.
Слава богу! Своею бы волей - никогда от компота не оторвался.
Окончание
повести Алексея Недлинского
