В районном центре, в русской глуши иду нежилыми задами, где вдали от реальной жизни притаилась контора Госстраха и военно-учетный стол. И вот холод, расхлябанная дорога, череда ангаров с каким-то топливом или еще чем-то черным (с мраком), валяются дрова, как после бури. И едет девочка на велосипеде, совсем маленькая на совсем маленьком, первом двухколесном, едет, подняв плечики, беленькая, длинноволосая, конечно, худая. Она быстро въезжает между ангарами, на скорости личной жизни индивидуалиста. Она совершенно одна в этом вполне зловещем пейзаже. И за нее страшно, но не от вульгарного ужаса перед криминалом, а потому что ей, такой уже одинокой, самостоятельной, в этой глуши - предстоит жизнь. И это все испортит и положит всему конец, а не страшный дядька с ножом, выскакивающий из-за сарая. Откуда ему тут взяться? Тут никому неоткуда взяться.
Поэтому, читая переписку Трубецкого с дорогим другом в юбке (эпоха войн и революций), опубликованную под названием "Наша любовь нужна России", причем это цитата из письма, - я понимаю, что все эти духовничающие во время хронической чумы просто - или не просто - похитрее приспособились к жизни, имели возможности, связи, первоначальный капитал образования, воспитания и т.д. Это спасение в буквальном смысле, это занимание верхних этажей (бельэтаж поближе к небу, чем подвал) очень близко к приобретению богатства на земле. Они, духовные, тоже бросили, обманули и обворовали.
Недаром церковь для простоты (для простых-с) так и напирает на рациональную выгоду спасения. Эти умрут, будут гореть, а те будут жить вечно, кайфовать и узрят.
ВЕЗЕНИЕ
Иногда, бывает, повезет, и сбитая машиной собака вблизи окажется причудливо свернутым куском картона. Или вдруг навстречу идет старик, сразу переворачивающий обыденное представление о старости: могучий не телом, а мощным излучением суммы накопленных знаний, это вам не розовый обмылок НКВД где-нибудь на вахте режимного учреждения. И вы практически бесплатно проникаетесь его богатейшим опытом, не обладая его содержанием, но испытывая большое облегчение, что он есть, есть тот отрезок времени, симметричный детству, когда еще достаточно сил владеть смыслом жизни, даже если их нет в ней участвовать (и слава Богу), опять же как в детстве. Буквально 50 метров прошла по улице, а сколько удачи!
МРАК В КОНЦЕ ПРОГРЕССА
Как вдруг может стать понятен забытый Гоголь - не по памяти, а по чувству. Душно-душно-мне! В этом все дело. Мы страдаем из-за постоянного развития неодушевленного мира на фоне полнейшей законченности человека. Ну, что дает прогресс - только страх, что все - не так. Мы ограничены, ограничены безусловно. Новое в человеке? Что же в нем новенького? Гомосексуализм, наркотики, толерантность вместо шовинизма? Нет, в других интерьерах и терминах - все было. Ощущения исчерпаемы - от никакого через еле ощутимое и слабое до сильного и потрясающего все существо. Все, больше ничего. Мы - конечны. Двадцать аминокислот, четыре азотистых основания, обеспечивающие разнообразие живого. Конечно число нейронов. Что в них ни напихай. Поэтому человеку всегда чужд прогресс, и он еще хуже становится, прогуливаясь все с тем же хером среди достижений науки и техники или испортив воздух, сидя за компьютером, а не у костра. Откуда мы взяли, что, полетев на Марс, мы станем другими? Мы так же будем бояться, злиться, чесаться, опухать и, главное, - всегда ждать, при любом действии и событии мы будем первобытно ждать - когда же это все кончится? Когда кончится наваждение, и все станет просто. Мы приняли неизвестность за бесконечность - математики попутали, жиды обманули.
И одинаково страшно, когда просто во мраке не знаешь, куда ставишь ногу, или центральный компьютер накрылся, и гетеродин остановился, и батареи потеряли Солнце. Вера - это уловка, приручение неизвестности, тоже, кстати, в силу ограниченности наших параметров, - единственная возможность преодоления Страха перед Неизвестностью.
Вырваться некуда. Ввысь? Там все завалено - космическая помойка. Куда убыть? В глубь себя? Но там мы упремся в свои ограниченные возможности. И только недолговечность нашей жизни и оскудение в конце, если она окажется длинной, мешают "объять необъятное". Только недолговечность, только смертность и тупость делают этот мир таинственным.
Может быть, лучшие умы, продвиженцы духа, религиозные философы, священные тексты - помогут? Но они все - о том же, только на утраченном языке.
АРХИТЕКТУРА
Все-таки земная кора раскололась тогда, в 17-м году. И все, что было до, оказалось непреодолимо на том берегу и могло продолжить свое существование только в качестве объекта профессионального изучения с определенных идейных позиций. Наша же советская "классика", гораздо менее открытая, осталась и менее разоблаченной, чем, например, развитой соцреализм. Ведь все эти человечищи, вдохновленные ВОСРой, новостройкой, все эти кубисты-футуристы и вообще талантливые люди, ушибленные ложно-биологическим инстинктом - принять действительность (на самом деле это инстинкт смерти), все они - фигуры трагические с онтологической точки зрения. Все-таки разница в эффективности проживания жизни духа состоит в том, где она проживается - в Реальности или в Версии. Советская Версия одержала победу над Россией. У нее появились свои придворные и гонимые певцы. И те и другие могли быть убиты или сохранены. Законность убийства - одна из составляющих Версии. Конечно, не только Версия советского искусства, но и Версия советской жизни возникли не на пустом месте. И по нескольким московским памятникам кубизма видно, что революция в архитектуре и искусстве, пожелавшая сопровождать "тройки" и расстрелы, голод и террор, унижение и оскорбление Ушедшего, была для своих авторов чем-то вроде кратчайшего пути в мировую цивилизацию, прыжком в мир небоскребов. Все эти певцы новой Версии, все эти мейерхольды всех мастей и профессий погибли так или иначе и для большинства ныне формулирующих наше бытие - стали иконостасом. Они и есть главные версификаторы. И чем талантливей, тем больше их вклад в бесповоротность советского периода, который указом не отменить.
Ведь все почти тогда сдались. И это вообще чудесное явление, удивительное, пока не столкнешься, и страшное, когда подвергнешься. Оказывается, никаких "твердых устоев" у абсолютного большинства нет, даже то огромное большинство, которое живет верой, может верить во что угодно. Истина Христа еще и в том, как мало за ним пошедших при его жизни.
Советские поэты, художники и прочие деятели искусств так панически боялись оказаться за бортом Большого Стада! Все они в большей или меньшей степени начали чистить себя под лениным, а затем обчистили себя окончательно под сталиным. Но книги можно не читать, картины убрать, музыку не слушать. Единственно, чего никто, кроме самих б-ков, не вырубает, - это архитектура или, по нынешней фене, экологическая ситуация в широком смысле. Среди чего мы живем, по каким камням бредем с кошелкою базарной. Что нам оставили, как нам и нас обставили, что видит око. Картина антиэстетическая. Многие мамы с замиранием думают свою короткую материнскую горькую мысль: "Боже, ну я хоть в детстве ходила по арбатским, никитским... (вставьте сами) переулкам, мимо уцелевших и все более превращающихся в посольские желтеньких особнячков, с двориками, в двориках - земля, одуванчики, тополя, запах весны, с балкончиков и коричневых резных навесов - сосульки. Ну, я хоть видела, вдыхала умиранье. А детки, которые родились и выросли в бело-серых бараках спальных районов с типовой планировкой и универсамом как знаком препинания в бесконечной повести нашего наличного бытия..." В этих невеселых мыслях мы перескакиваем период расцвета сталинской красоты. Почему? Почему провалились из поля зрения души эти дворцы сталинской культуры, как проваливается из памяти какой-нибудь дурной возрастной период, эти 12-13 лет, начальная школа и проч.? Существует, видимо, огромная разница в мироощущении тех, кто пожил на графских развалинах, а потом был сослан ростом благосостояния трудящихся в какие-нибудь Кузьминки (тракт, ведший туда до появления новой ветки метро от старой, но чужой Таганки, состоял из участков, названных народом "вонючка" - мимо завода Клейтук, "трясучка" - булыжник, положенный на Сукином болоте...), и теми, кто жил и живет в перелопаченном всеми историческими эпохами центре, кто жил и живет в добротном памятнике сталинской архитектуры - высотном или его усеченном брате, с лепниной, с широкими подоконниками и кондовым паркетом, воняющим щами. Ведь была, была эпоха пародии на господскую жизнь (может, господская жизнь - всегда пародия?), профессорские квартиры, домработницы, "Книга о вкусной и здоровой пище". Советская эпоха имеет свое прошлое, свой классицизм, и вот стал возможен ее собственный советский декаданс и - ностальгия. Я, например, всегда чувствовала себя на улице Горького как перед милиционером, но кто-то там жил, кто-то ездил туда тусоваться, на свиданье. Эти гнусные устрашающие серые камни обжиты кое-как и кое-кем. Время, конечно, делает свое совсем другое дело. Но люди, принявшие Версию вместо Реальности, даже если Реальность начинает проступать как икона из-под замазки, пытаются создать Версию Реальности и сохранить свои фигуры на этой разделочной доске исторического процесса. И теперь в качестве достояния нашей истинной Духовности нам то и дело подсовывают то какого-нибудь 80-летнего конферансье всех времен и режимов, то распросоветскую старушку, всю жизнь скупавшую антиквариат, подсыпят чуток эксгумированных, но не бедных поэтов-песенников, разбавят щепоткой остроумных людей, вытащат пару серьезных одиночек, туда же настрогать бывшие кафедры научного коммунизма - и готов конгресс интеллигенции.
Все случилось, господа, чему суждено было случиться. И одно утешение, данное нам Венечкой Ерофеевым, слава Богу, торжествует: "Так все и должно происходить - медленно и неправильно, чтобы не возгордился человек, чтобы он всегда был грустен и растерян".
И когда мы с оскорбленным эстетическим чувством идем по улицам города, будь то колдобины, бетономешалки и глиномолотилки новостроек, пересеченная местность сталинской Москвы (особнячок - пустырь - заводик - Дом на набережной - река - мост - памятник кубизма - школа - барак - особнячок...), а теперь особняки из враждебных кгбэшных посольских хоро́м, посвечивающих пустыми стеклами на пустых улицах, превращаются все более в декоративный центр, но не в исторический, как на настоящем Западе, и не в игрушечно-театральный, как во всяких Варшавах, а в - наш, в "новую старушку", тут старина - как браток, тут такой супчик сварен на крови с серым, как чекистская шинель, гранитом, колоннами, бутиками, - и новая супница торчит из-под земли на Манежной площади... И когда едешь теперь во мраке по Крымскому мосту - среди темных ям прибрежных ангаров, сараев, рухнувших производств, стоит, как цыпленок из яйца, Храм и почти рядом - заплесневевший Петр, утолщающийся к концу (отдельного упоминания заслуживают ледяные замки королей Газпрома, обязательно на границе со свалкой, и новые типовые особняки, которые совершенно не соответствуют реальности, а потому даже на воображение как бы и не влияют; и если центральные инициативы мэра - нечто вроде золотых коронок, поставленных для красоты, то это уже - фарфор в улыбках инопланетян, тут даже нет ощущения, что посягнули на наше пространство, и оно тут не наше), - мы видим лишь, что нет живого места ни в душе, ни на улице, ни на земле. Не осталось живого места. И только это ощущение - та правда, которая является нашими слабыми "твердыми устоями".
Самое печальное, что эта эпоха - все же была.
P.S.
Нимало не скучая, разумеется, по Второй империи, "P.S.", однако, полагает уместным напомнить, что и Первая наводила на порядочных людей тоску до тошноты: та же нескончаемая война Произвола с Хаосом; безумная, так называемая государственная машина, потребляя дармовую и вечную энергию рабства, знай фабрикует в автоматическом режиме, по собственному образу и подобию, мертвые души и закаляет их, как сталь, причем в атмосферу выделяются злоба и страх, а все, что не грозит гибелью, отдает пошлостью, - короче говоря, см. хотя бы Чехова и Блока.
Один из них тоже, между прочим, договорился до парадокса вроде: быть образованным - некрасиво, - а потом воспел грабежи и казни в дивертисменте между актами гнусной комедии.
"Постскриптум", вып.10:
Следующий материал
