"...ты близкая спутница большого русского творчества, лирического в годы социалистического строительства, внутренне страшно на него похожая, - сестра его".
В августе 1987 года я впервые на законном основании (контрабандой доводилось проникать туда и раньше) попал на писательский пляж в Коктебеле, тщательно тогда охранявшийся и полномасштабно привилегированный. С только что обретенным по этому поводу душевным равновесием огляделся по сторонам и огорчился увиденному: правда, перелезая через навес, в двух, а то и в одной полоске полупрозрачной материи, с "толстым" журналом в одной руке и пачкой импортных сигарет в другой, на пляж сигали юные, стройные, иногда прелестные и непременно очкастые любительницы изящной словесности, но писательские жены... писательские жены, все без исключения, были не просто некрасивы, но откровенно безобразны, хотя и разнообразно безобразны, да простится мне этот каламбур... "Почему же советские писатели женятся исключительно на уродинах?" - уныло подумал я. И тут же пришел ответ: нет, вовсе не на уродинах они женятся. Просто человек, женившийся на уродине, быстрее становится советским писателем...
Некоторые писательские вдовы, правда, от семидесяти и старше, - сохраняли и в расхристанном виде следы былой красоты. Так что установленная закономерность явно относилась лишь к позднесоветским - или, вернее, послесталинским - десятилетиям. Просматривалась здесь какая-то "тонкая властительная связь" с террором, тем более, что на большинстве нежащихся на пляже писательских дам (они, впрочем, не столько нежились, сколько защищали свои прерогативы, следя за "нелегалками" и требуя у смотрителя изгонять тех из святилища по мере пенетрации) жениться можно было разве что по приговору "тройки".
Жены и вдовы советских писателей увесистых мемуаров, правда, не пишут. Или, во всяком случае, не писали до самых последних лет, когда на голову встало и все остальное. Сочинение мемуаров да и сам статус литературной вдовы - такое оставляли женам, покидая сей мир, писатели не советские, а, согласно остроте, приписанной Сергеем Довлатовым Анатолию Найману, - антисоветские.
Если отвлечься от Лили Брик с ее своеобразными ресурсами, мотивациями и апелляциями, то славу первой вдовы литературного королевства по праву делят третья жена Михаила Булгакова и единственная Осипа Мандельштама. Они же обозначили контуры мифа противостояния - Вождю, системе, литературной среде, общей банальности и рутинности бытия, не овеянного дыханием Гения, - и создали как аналог храма - культовый литературный салон, в случае Надежды Яковлевны с особо резким привкусом опасности и подполья. Согласно новейшим подсчетам М.Л.Гаспарова, по частоте появлений стихов на страницах "Правды" в начале тридцатых первое место занимал Пастернак, а второе - Мандельштам; Булгаков пламенно и долгое время взаимно любил Сталина, а "Белая гвардия" сделана была, как и сам МХАТ, "государственной" - но что с того! Первые вдовы позаботились, чтобы нам запомнилось нечто прямо противоположное... Да ведь и это не все. Дистиллировав творческий дар и нравственную недосягаемость покойных мужей, уловив тем самым "шум времени", первые вдовы, каждая на свой лад, организовали нечто вроде литературной эстафеты, которую поклонник Фрейда непременно назвал бы символическим соитием, предполагающим и острую конкурентную борьбу за право - опять-таки символического, разумеется, - допуска на ложе. Это оказалось воистину гениальным ноу-хау - по меньшей мере, не уступающим литературному творчеству мужей. И как было тягаться с этим хотя бы незамысловатым и конфузным воспоминаниям Ольги Ивинской (несколько смягченным в выпущенной в России версии, но ведь была задолго до того и полная, "тамиздатская")! Пастернак представал в них не столько автором гениальной лирики, сколько простаком, эгоистичным и едва ли не трусоватым: выдирал из собственных сборников посвящения арестованной возлюбленной; сочинив "Свечу", тут же обсуждал с "Ларой" возможности пристроить ее в "Новый мир"... Он был не чета страждущему герою Булгакову и героическому мученику Мандельштаму. И даже если все сказанное всеми тремя про всех троих было чистой правдой, правда первых вдов работала на создание и упрочение мифа, а правда Ивинской (точно так же, как и правда Эммы Герштейн в ее воспоминаниях о Мандельштаме, опять-таки в их парижской, "тамиздатской" версии, или Натальи Роскиной в мемуарах о Заболоцком) - на его развенчание. Что и доказывает, что писателю в России следует умереть рано, жить долго, а главное - жениться с умом.
Помимо официальных и полуофициальных "Лар", "Маргарит" и прочих "вдов поэта", имеется и великое множество более или менее мимолетных подруг, в той или иной степени претендующих на вдовий статус. В юности автор этих строк встречал немало пожилых дам и старых теток, утверждавших, будто они в свое время были возлюбленными Есенина, причем каждая претендовала на особое, чтобы не сказать уникальное место в его жизни, каждая припасала для знатока и любителя - платоническую, разумеется, - эстафетную палочку "вдовы". А в музее-квартире Пушкина на Мойке работала вахтерша, торопившаяся рассказать каждому о своем когдатошнем романе с Маяковским. Да какой же роман, если Маяковский был импотентом, - смеялись над ней молодые нахалы. "Ничего себе импотент, - возмущалась старенькая вахтерша. - Пушка у него была во-от такая!", - показывая руками, по-видимому, для большего правдоподобия, внушительность "пушки"...
Борьба "вдов" (при наличии нескольких) хорошо показана в одном из рассказов Андре Моруа: собственного мужа ("мужа") они при этом воспринимают совершенно по-разному, что, впрочем, естественно. Этот же рассказ наводит на мысль о том, что институт литературного вдовства носит международный характер. Я и сам помню, как десять лет назад визит к вдове Генриха Белля входил в обязательную культурную программу поездки по ФРГ. Вдова Белля, правда, была писательницей и переводчицей. И стала бы таковой, надо полагать, независимо от того, вышла бы в молодости замуж за Белля или нет. Писательский брак (точнее, межписательский) - явление, распространенное в международном масштабе и с институтом литературного вдовства связанное лишь опосредованно. И, допустим, "Курсив мой" - это книга воспоминаний писательницы Нины Берберовой, а вовсе не вдовы Владислава Ходасевича. Да и о мемуарах Ирины Одоевцевой можно сказать то же самое: слишком уж она была влюблена в себя и в свое собственное творчество, чтобы возводить "Жоржика" на пьедестал...
У нас в Советии дело обстоит сплошь и рядом совершенно иначе. Выйдя замуж за писателя - скорее за действительного, чем за потенциального члена Союза, - мало-мальски толковая женщина довольно быстро начинает соображать, что сочинительство вообще-то дело нехитрое и - при наличии определенных условий (которые как раз в результате замужества и создаются) - прибыльное... Полагал ли Андрей Вознесенский, увидев в Дубне женщину-физика "Озу", влюбившись в нее, посвятив ей поэму и женившись на ней, что пройдет какое-то время - и собрание сочинений писательницы Зои Богуславской выйдет гигантским тиражом, а до собрания сочинений самого поэта дело так и не дойдет?..
Конечно, все это - дела давно минувших дней, преданья седины советской. Но их-то - и дела, и преданья - мы и рассматриваем; да ведь и что проходит сегодня по ведомству литературы с бульшим успехом, чем "бабьи звяки", иначе говоря, вдовьи воспоминания и самостоятельные сочинения?
В Индии, хороня знатного человека, предавали вместе с ним огню его жен, наложниц, личных слуг и любимых домашних животных. Конечно, такие нравы не для нашего климата, хотя применительно к литературе что-то в этом, согласитесь, есть...
Вдова писателя - если она в годы брака рассматривала его творчество не как один из нехудших способов зарабатывания денег и при том искренне верила (не обязательно восторженно верила) в доброкачественность сочиненного для печати и "в стол", - похоронив мужа, становится хранительницей его памяти, держательницей и при малейшем удобном случае публикатором его литературного наследья (именно литературного наследья, а вовсе не личного архива, который, как правило, для посмертной публикации не предназначается). Она может преследовать при этом какие-то личные цели (финансовые и, отчасти, амбициозные), но смысл ее деятельности раскрывается все-таки как служение. И примеров подобного служения, слава Богу, великое множество. Скажем, будучи сама талантливейшим ученым, Н.А.Жирмунская после смерти мужа, академика Жирмунского, и вплоть до собственной гибели в дорожной катастрофе посвящала все время и силы пробиванию, подготовке и выпуску многотомных сочинений покойного академика. Столь же самоотверженно ведет себя и вдова Федора Абрамова. Широко издает стихи и поэтические переводы мужа, Сергея Владимировича Петрова (о котором я пару лет назад уже имел случай писать в "Постскриптуме"), его вдова Александра Петрова...
Любопытно, что все эти примеры питерского происхождения. Любопытно также, что институт литературного вдовства, являющийся темой данной статьи и представляющий собой феномен прямо противоположного свойства, в Питере не прижился. Последнее утверждение, правда, не вполне точно. Рассуждая об институте литературного вдовства, я не касался его учредительницы. Именно что петербурженки, хоть и зародила она сей институт в Ленинграде, а на Москву, где он расцвел, перенесла в ходе частых наездов туда. Да ведь и впрямь: для того, чтобы разработать, реализовать и навязать интеллигенции огромной страны парадоксальную - внешне ослепительную, внутренне амбивалентную, а объективно - пагубную концепцию литературного вдовства, дюжинным умом наших первых вдов (даже при недюжинном злоязычии одной из них) обладать было мало. Здесь понадобилась - и нашлась - вдова великая.
Я, понятно, имею в виду Анну Ахматову. Нет, не гумилевской вдовой она была в своем - невыговариваемом - статусе великой вдовы, и уж подавно не шилейкинской. И эти, и многие другие имена имеют к ее "вдовству" не большее отношение, чем всякие Орловы-Потемкины (включая и оставшихся безымянными) к императорскому статусу Екатерины Великой. Атрибутика власти, элементы и факторы правления - но не более. А императорское достоинство и литературное вдовство легитимируются и сакрализуются по-другому.
Сказать, что Анна Андреевна ощущала и подавала себя вдовой Пушкина, значит, выговорить половину правды. И Пушкина тоже. Конечно, и Пушкина. Но и вдовой Блока - вопреки его явному безразличию. Впрочем, вдовами Блока, да и Пушкина ощущали себя с большими или меньшими основаниями многие (Марина Цветаева в том числе), только у них ничего не вышло. Открытие Ахматовой заключалось в том, чтобы осознать и объявить себя вдовой всей русской литературы сразу!
Любопытен известный эпизод со "вставанием" и с апокрифическим вопросом Сталина: "Кто организовал вставание?". Иосиф Виссарионович со своей дьявольской проницательностью, вероятно, и здесь оказался прав: вставание, скорее всего, было организовано. Технику "организации" легко можно себе представить: "коллективная Лидия Корнеевна" кому надо позвонила, кто-то прошелся по рядам, кто-то молча подал пример, одним из первых поднявшись со стула, - а разработано все это было, вероятно, самой Анной Андреевной, исподволь внушившей мысль о желательности вставания конфидентам и конфиденткам. Мастерский ход, который игрок гроссмейстерского класса Сталин сразу же разгадал. И ответил памятным, слишком памятным контрударом. Актуальность, однако, сохраняет иной аспект "вставания": а почему, собственно говоря, поднялся на ноги весь зал? Почему царские почести далеко не столь популярной на тот момент как поэт Ахматовой (куда ей было в этом плане хотя бы до Ольги Бергольц!) воздала трусоватая, холуйская и невежественная союзписательская масса? Ответ напрашивается сам: в ее лице зал приветствовал вдову русской литературы. Еще раз представим себе: Блок и Есенин полузапрещены и забыты, о Гумилеве и говорить нечего, Мандельштам, Клюев, множество других уничтожены, Маяковский превращен в памятник, Цветаеву не читали и знатоки, об иных предшественниках и вовсе никто не слышал, символизм и акмеизм - ругательства, миф о Серебряном веке еще не зародился (или не возобновлен), сама Ахматова воспринимается разве что как лирическая героиня "Четок" ("Все мы бражники здесь, блудницы..." - это чуть спустя и обыграет в своем глумлении Жданов), - а перед ней писательский зал встает. Вдову приветствует он, а не поэта, сомнений тут быть не может. А чью вдову - о том сказано выше.
Восторженные придыхания и экстатические вопли, которыми на протяжении десятилетий сопровождалось едва ли не каждое упоминание имени Ахматовой, разумеется, не способствуют осмысленному разговору о ней, о ее творчестве и месте в истории литературы, определяемом не только ее поэтическими достижениями, при всей их значительности, но и задуманной, под себя написанной и на протяжении всей жизни с блеском сыгранной ролью великой вдовы. И, забегая вперед, отмечу, что поэтическая "повинная" Ахматовой - при всей ее шутливости ("Я научила женщин говорить") - является в некотором роде приуменьшением собственных заслуг: Ахматова научила женщин не только "говорить" (то есть писать стихи в форме лирического дневника), она преподала им блестящий урок поведения в статусе литературной вдовы. Великой вдовы, в ее собственном случае.
Лишь в самые последние годы предприняты попытки заговорить об Ахматовой объективно. Я имею в виду прежде всего статью Александра Жолковского, в которой на примере Ахматовой и ее судьбы с привлечением широкого документального материала развит тезис: диктату сталинизма и лично Сталина может более или менее успешно противостоять (а значит, на свой лад адаптироваться к режиму со всеми его ужасами и мерзостями) только человек сходного со Сталиным личностного типа, то есть не чуждающийся ни в жизни, ни в профессиональной деятельности сталинских методов, включая репрессивные, хотя, разумеется, на собственном - чаще всего символическом - уровне. Кстати говоря, то же самое на совершенно ином материале показал в давнем (и долгое время остававшемся ненапечатанным из-за противодействия семьи прототипа главного героя) романе "Новое назначение" Александр Бек. С яростным возмущением ахматовских фанатов (иначе, увы, не назовешь) довелось столкнуться всем, кто заговорил об Ахматовой, не вставая на цыпочки и не опускаясь на четвереньки. (Доходит до курьеза: Анатолий Найман на страницах журнала "Октябрь" назвал автора этих строк, американского профессора Жолковского, а заодно и покойную Н.Я.Мандельштам, "злыми мальчиками". Вероятно, себя самого Найман считает "доброй девочкой"...)
Важно подчеркнуть, что никакого антиахматовства нет и в помине: никто не преследует цель развенчания, никто не ставит под сомнение заслуженность ахматовской славы и законность ее нынешнего места в истории литературы столетия. Нет, речь идет лишь о том, чтобы проанализировать природу этой славы и причины достигнутого ею положения, не сводя ни то, ни другое к одному лишь поэтическому дару - бесспорно крупному, но в пантеоне отечественной словесности отнюдь не уникальному. Сто поэтесс Серебряного века насчитали недавно составители одноименной антологии, и хотя на поверку три из них оказались мужчинами (Валерий Брюсов и совсем юные тогда Эдуард Багрицкий и Михаил Слонимский), но и среди оставшихся 97-ми были таланты, яркие несоразмерно своей относительной безвестности. И здесь хочется отчасти оспорить, а отчасти развить мысль Жолковского: как внушающий людям ужас и восхищение деспотизм Сталина зиждился не только на деспотическом характере и реальном всемогуществе вождя, но и на восприятии его в качестве восстановителя Империи (а значит, и легитимного наследника государей), так и Ахматову боготворили не только потому, что ей хотелось, чтобы ее боготворили, но и потому, что считали ее наследницей и правопреемницей русской литературы. А поскольку русская литература закончилась и наступила советская, то Ахматову волей-неволей считали вдовой русской литературы, перенося естественное обожание и преклонение с покойного "мужа" на здравствующую "вдову" (метод "переноса" чувства с одного объекта на другой широко практиковался советскими психоаналитиками и педологами в двадцатые годы - как раз тогда начинал разрабатываться и институт литературного вдовства).
Метод "переноса" срабатывал - и не только в случае с Ахматовой - сразу на нескольких уровнях. Любя покойного мужа (как писателя), люби, а лучше боготвори вдову: так преклоняются католики перед папой - наместником Бога на земле, непогрешимым уже в силу этого наместничества. Боготворя вдову, воспринимай каждое ее слово как проявление высшей мудрости, как завет. А уж она научит тебя адресной любви - к покойному мужу и к тем из его друзей, которые нравились ей самой, равно как и адресной ненависти - к его (но и к собственным) недругам и обидчикам. Оказавшись в салоне (а расширительно - в духовно-музейном пространстве, созданном вдовой), ты воспринимаешь ее и как хранительницу, и как экспонат одновременно - отсюда и зыбкое ощущение, которое мы чаще всего склонны интерпретировать как святость. Тем более, что и тебя самого вводят в круг посвященных и допускают к святому причастию (а где-то вдали таинственно мерцает и эстафетная палочка)... Все это многократно описано мемуаристами, чаще всего не осознающими, что именно они описывают, - достаточно вспомнить трехтомные записки все той же Лидии Чуковской.
Обычная (нормальная) писательская вдова даже в естественном стремлении идеализировать мужа - нет-нет да и расскажет о нем что-нибудь полупостыдное. К примеру, недавно опубликованы честные и отрадно лаконичные дневники покойной уже вдовы драматурга Штейна. В годы перестройки знаменитый драматург преклонного возраста начинает сочинять пьесу о Бунине. Название приходит хорошее - "Господин из России", да и вообще работа кипит... Но вот, констатирует супруга, драматург знакомится со злобными высказываниями Ивана Алексеевича по адресу Ленина и, возмущенный, откладывает пьесу в сторону. Его с трудом уговаривают возобновить работу, постепенно он вновь втягивается в нее, но тут в перестроечном журнале публикуют "Окаянные дни"...
"Первые вдовы" такого не запоминают - в создании мифа эти элементы только мешают. Они фиксируются лишь у "других". "Бенедикт Лившиц был стукачом", - еще раз приговаривает уже расстрелянного на тот момент эгофутуриста Н.Я.Мандельштам (множить такие примеры нет смысла, достаточно взять "Вторую книгу" да и любые мемуары первых вдов). То же обвинение адресует (или, вернее, переадресует, снимая с себя и покойного мужа) целому кругу эмигрантских литераторов последняя из претенденток на роль "первой вдовы" - Мария Васильевна Розанова.
Случай с М.В.Розановой особенно интересен. С одной стороны, феномен литературного вдовства находится здесь лишь в стадии становления. С другой, зародился он, строго говоря, при жизни Андрея Синявского и с его молчаливого согласия. С третьей же, условия для зарождения мифа о Синявском чрезвычайно неблагоприятны: ветшание самого института литературных вдов, ослабление общественного интереса к прозе Синявского, утратившей вкус запретного плода, потеря им защитного "зонтика неприкосновенности" после идеологического разрыва с либеральной интеллигенцией в связи с событиями 1993 года. Ко всему этому добавляется и вечная амбивалентность его собственных суждений и суждений о нем, самим Синявским - и в еще большей мере Розановой - сознательно педалировавшаяся. В этой ситуации Марии Васильевне для обретения статуса первой вдовы необходимо совершить некий подвиг, и я не уверен, что ей это удастся, хотя, конечно же, желаю ей в этом и во всех иных отношениях всяческого успеха...
Как это часто бывает с литературой и вокруг литературы, те или иные тенденции с наибольшей наглядностью проступают в смежных областях, на сопредельной, но все же обособленной территории.
Статус первой вдовы в институте литературного вдовства сегодня несколько парадоксально принадлежит Елене Боннэр. Со всею причитающейся, необходимой и неизбежной атрибутикой. Характерно стремление вдовы академика Сахарова говорить не столько от своего, сколько от его имени, характерна выборочная сакрализация (да и публикация) ею его публицистического наследья, в высшей степени характерна самоидентификация вдовы с покойным правозащитником и ученым. (Справедливости ради следует отметить, что у Елены Боннэр имеются на то более чем серьезные основания. Создается впечатление, что в союзе с академиком интеллектуально и в особенности психологически доминировала она, тогда как сам Сахаров - находясь, естественно, на авансцене - главным образом "озвучивал" ее мысли. Если это так, то и ее вечные "Сахаров стал бы" и "Сахаров не стал бы" обретают иной смысл: Сахаров стал бы или не стал бы, потому что она подсказала бы ему соответствующую линию поведения. И если это так, то академик Сахаров пребывал бы сегодня в растерянности, граничащей с отчаянием, потому что именно эти чувства, судя по всему, обуревают его вдову.)
Разговор об институте литературного вдовства оказался бы не полон, не упомяни мы о кандидатках во вдовы. При всей деликатности этой темы. Здесь, кроме Наталии Светловой, никого не видно - нынешние писательские жены то ли стесняются светиться, то ли брезгуют. Уж больно поник статус нынешнего, постсоветского писателя, а других писателей у меня для вас нет. И потенциальным вдовам нынешних сочинителей стихов и прозы придется довольствоваться служением памяти мужа, что, может быть, само по себе и неплохо. Тогда как институт вдовства отойдет (и уже отходит) куда-нибудь в область рок- и эстрадной музыки. Вот только "не все умеют петь"...
Опыт советского писательства (великий эксперимент, при всей его окказиальной постыдности) завершен, результаты - в истории литературы и в истории как таковой. Опыт противостояния - завершен также, правда, он окончился пшиком. Возникший на стыке советского писательства и советского же противостояния Советской власти институт литературного вдовства - при последнем издыхании. Жены, хорошие и плохие, красивые и безобразные, перестают быть пушками заряжёными и становятся просто женами. А затем - и вдовами, если учесть, что женщины живут дольше, - но не "первыми вдовами". Ситуация в целом исчерпана, хотя мы (как и во многих других отношениях) пытаемся сделать вид, будто вечный праздник продолжается. Просто потому, что он, по определению, вечен.
Последние годы - период ельцинского самодержавия, если определять политически, и психологического постмодернизма, чтобы не сказать разгильдяйства, - принесли интеллигенции множество разочарований, но творческим элитам - вчерашней, позавчерашней и суетливой сегодняшней - власть, вернее, не столько власть, сколько сама жизнь несколько подсластила пилюлю: все осталось при них и даже преумножилось, правда, в выхолощенном и утратившем внутренний драматизм виде. Если, фигурально говоря, снять очки, то все - у них - и впрямь хорошо. А то, что литература перестала быть сверхлитературой, так это тоже к лучшему. Никогда еще у нас не выходило столько книг, никогда не было такого количества литературных премий, никогда нас так часто не показывали по телевизору! Не говоря уж о презентациях и прочей "халяве"... Такую монету лучше не брать на зуб, такое золото лучше не скрести пальцем, такие лавры лучше забывать в грим-уборной, - но ведь никто и не неволит! Лишь иногда, по слову Рильке, малеванные кущи рвутся, и сброд актеров, охваченный паникой, играет жизнь, не жаждая оваций...
Институт литературного вдовства, хорош он или страшен, трансформация этого института в сторону исчезновения, мутация в сторону пародии и паскудства - один из моментов истины на сегодняшнем литературном пиру во время чумы. Валтасаровы письмена: ешь ананасы, рябчиков жуй... и далее не совсем по тексту, но тоже в рифму... И тогда наше собственное существование в литературе становится парафразом, метонимией и синекдохой, мы - в своей совокупности - играем роль, написанную и придуманную Ахматовой, - но уже роль вдовы советской литературы. Только вдову мы играем спившуюся, загулявшую и, пожалуй, самую малость спятившую. И, глядя в зеркало, повторяем не за Владиславом Ходасевичем, а за Николаем Заболоцким:
Жена, ты девушкой слыла...
"Постскриптум", вып.10:
Следующий материал
|
