Мандельштам писал, что расцвет романа в ХIХ веке связан с утверждением идеи личности в истории, образцом для которой послужила личность Наполеона. Множество французских, а позже русских романов стали как бы списками с нее. И, следовательно, в эпоху движения масс личностный фактор в истории ослабляется - и вместе с этим наступает упадок романа. Конец эпохи титанов стал концом романа.
Исходя из сей мысли, современное ничтожество романной формы - отсутствие личности в настоящем и недавнем прошлом, подражая судьбе которой, герой стал бы интересен и для писателя и для читателя. Герой прежде всего не интересен самому писателю: не из-за чего возиться! Вот он и придумывает постмодернизмы, чтобы возиться со смыслами, ожидая, пока герой подойдет.
Я не жду, что роман возродится. Или (и тем более) отдельно возродится интерес к поэзии. Последние полвека интерес к поэзии обеспечивался тем, что стихи были вехами некоего сопротивления, отстаивания в себе права на метафизику. Ныне нечему сопротивляться. Разве что духу культуры - духу коммерциализации. Но коммерция - это одна из форм свободы. А против свободы даже поэзии нечего возразить. Ибо свобода так же священна, как и поэзия.
Поэзия как религия - не имеет соответствия ни с чем реальным и конкретным. Она уже давно - с момента потери к ней массового интереса - чистая, незаинтересованная деятельность, говорящая о занимающихся ею больше, чем о чем-то другом. Мир нельзя выразить в стихах, и миру нельзя помочь стихами. Мир взыскует силу и ценит все, что дает ему силу, ибо большинство людей слабы и испуганы. Поэзия - для тех, кто отказался быть сильным, кто принял слабость как жребий, как безумие, позволяющее ему видеть иногда загадочные периферийные эффекты этого сумеречного мира. "Как вы слепы со своим солнцем", - мог бы сказать практический человек про поэтов и любителей поэзии. Вот я и говорю: это становится орденом, становится религией, становится языком, непонятным для окружающих. Зачем это нужно? - самый ненавистный для художника вопрос, отказ отвечать на который превращает его в жреца.
Недавно, проходя, дал денег уличному поэту. Подумал, что люблю поэтов, но не тогда, когда они читают стихи. Я отношусь к ним, как к монахам или священникам: совершенно бесполезные люди, может быть, что-то делающие про себя для блага Вселенной. Их даже нельзя сравнить с художниками или писателями. Это высшая степень бесполезности среди всего цеха...
Да, невозможность, невыносимость поэзии. Лишь задним числом выясняется, что это все-таки возможно.
До конца не объяснимый феномен существования искусства вообще. Зачем это неточное копирование действительности, когда есть открытие и воспроизводство, вполне удовлетворяющие нужды цивилизации?
Необъяснимость искусства обеспечивается лишь тайной существования. Действительно, в чем причина нашего избранничества, почему у нас получается венчать пирамиду органической жизни (естественно, как мы это понимаем), а не застрять где-то в ее толще? За какие заслуги нам было позволено существовать в виде двуногих без перьев, а не, скажем, крыс, рыщущих по помойным ямам, но, может быть, довольных своей судьбой? Случайность, слепое выпадение костей? Если бы мы десять раз подряд выиграли в Лотто-Миллион - это было бы несравненно меньшей удачей, чем удача нашего вочеловечения. Все мы тут - невероятные победители, когда проигравшие прозябают в виде крыс и гусениц. Можно ли это понять?
Эта зияющая пустота затыкается лишь Богом. А искусство - отзвук свободы и необъяснимости, лежащих в основе сути вещей. Я вправе работать с вещами, создавая фантастические сочетания, ибо вещи необъяснимы. Необъяснимая вещь - неокончательная вещь. Искусство пробует вещь на глубину и прочность. Я вправе играть в бирюльки искусства, потому что существование мое необъяснимо, и две бездны впереди и позади меня, как две тюрьмы. И я прохожу, бесконвойный, от одной к другой, рву цветы и дышу кислородом. Имею право!
Творчество - право на ошибку (используя мнение И.Терентьева). Право, недопустимое ни в каком другом роде деятельности. Абсурдное право. Не мне быть здесь судьей: в силу устройства ума я вообще плохо восприимчив к точным наукам. В них для меня нет свободы, то есть нет поэзии. О живом они рассуждают, как о мертвом. Это ужасно, я не терплю мертвого, не терплю вещей, в которых нет человека и, следовательно, нет судьбы, нет действия, нет возможностей. Судьба человека все же больше и интересней науки.
У Чехова где-то есть сатира: я хотел, чтобы она полюбила во мне демона... Я сделал то-то и то-то (убил сто человек)... и она полюбила во мне демона... Тогда я захотел, чтобы она полюбила во мне ангела... и т.д. - смеется Чехов над испанскими страстями. Немец-Чехов писал, как обыватель Гуров, проживший в Ялте уже две недели и не почувствовавший ничего особенного (покуда не встретил даму со зверем). В антиномии Обломов - Штольц Чехов выбирал Штольца. Такая нерусская, нефилософская позиция.
Наслаждаясь, по-видимому, магией творчества, он, словно жрец элевсинских мистерий, не раскрывал ее другим. Напротив, высмеивал ее вкупе с прочими интеллигентскими "причудами". Как известно: работать надо.
Человек холодный и скептический всегда кажется более умным и глубоким по сравнению с человеком одержимым. Скепсис бесплоден и безблагодатен. Как считал еще квадратный старик Аристотель - лишь одержимость рождает стихи. Это два разных состояния души: аналитическое, классицистическое, - и мистериальное, барочное.
Гнев - первое слово европейской культуры ("Гнев, богиня, воспой..."). О чем это говорит? - что в основе ее лежит страсть, отсутствие расчета. И последствия этого страшны, но и достигнутое великолепно. Страсть - кровь всякого искусства. Когда это не кошмар - это прелестно.
Читаю статью Костюкова об искусстве. Как всегда умен и тонок. Что есть искусство? Пишет - "движение к миру чистых форм"... Сомнительный платонизм. (Когда еще Кант "доказал" на шестистах страницах, что ноуменальный мир - непостижим). По-моему, еще проще: труд по созданию вещей. В природе нет вещей. Лишь единичную вещь мы называем искусством, размноженную - ширпотребом. Искусство ли в таком случае литература? Конечно, ведь книги не было в природе. Вещь - это то, что нужно и полезно, вне зависимости - есть ли в природе образчик или нет. Так же и в литературе: не важно, истинное ли происшествие описано или вымышленное. Взгляд, конечно, "утилитарный", а почему нет? Стул удовлетворяет наш зад, искусство - суемыслие... И то и это - вещи вполне конкретные, и никакие благородные "невидимые данности" не требуются.
Был ли отсталый стул Чиппендейла менее истинен, чем современный фабричный стул? Ничуть. Мы и теперь с удовольствием сидели бы на нем. Но для чиппендейловского стула или вольтеровского кресла необходима другая обстановка и другие доходы, несовместимые с концепцией дешевого современного человека.
Конечно, можно сослаться на внезапное ощущение истинности, порождаемое тем или иным произведением искусства, способность вызвать эстетический восторг у публики через совокупность маловразумительных ухищрений голоса или игры на дощечках и палочках, никакими рациональными вещами "не объяснимые"... Сослаться, в конце концов, на оргиастический опыт.
Но что из того? - это тайна психики, способность увлекаться иллюзиями, фантомами - любви, наркотиков, экстаза, сна... Огромный куст эмоций на весьма бедной почве под ним. Падение в мир бессознательного, где все хорошо... Конец трагедии, освобождение от субъективного, перемирие в повседневной животной битве... Нехитро. Но: "гордость думать, что стрела летит" - Лиотар.
Я совсем не модернист, не новатор. Быть новатором после целого века новаций и экспериментов - по-моему, просто глупо. Все, что можно было отрицать, - уже подверглось многоэтажному отрицанию, все, что можно было из этого породить, - порождено. Последней такой жертвой был соцреализм, но и он пал.
Вездесущий теперь "постмодернизм", несмотря на умные слова Ихаба Хасана, является запоздалым объяснением в любви к классике, объяснением в любви в эпоху утраченной искренности, когда постмодернисты работают с классикой по методу авангарда, что сами простоватые авангардисты приняли бы за карикатуру. Авангард работал с независимыми объектами или изобретал их. Постмодерн, трижды перекрестившись, рисует Богоматери усы. Он, как лукавый Парамонов, уверяет, что так возвращает классике свежесть. На самом деле - это просто занятие искусством слишком искушенных в искусстве людей. Тех, кому, наверное, и не следовало им (уже) заниматься.
Я пишу. Я занимаюсь архаикой. Некоторые жанры или роды искусства должны умереть. Поэзия, проза, классическая музыка, традиционная живопись. Они забавляли, эмоционально насыщали и организовывали досуг. Это была хорошая почва для славы и скандала в общенациональном масштабе. Человек дотелевизионной эпохи запыхавшись бежал на выставки и концерты, ища забвения от скуки и одиночества. Искусство как род деятельности и способ самоидентификации пережило себя. Как способ передачи информации (способ очень плохой, неточный) - о душе (которая вдруг опростилась и облетела) - тоже. Оно (искусство) лишилось внимания, предположения глубины. Само заглядывание в глубину перестало быть целью, обратившись в научное познание (в лучшем случае). Ничего в нем (искусстве) не трогает, не будоражит. Выставки посещаются раз в год фанатами этого дела, столько же оказывается чести концертным залам и театрам. В сотой части журналов последними смельчаками читается десять страниц. Зато по многу часов смотрят телевизор. Компьютер, спорт и видеокино стали кумирами современного человека, по сравнению с которыми лозунг "девки, пиво, рок-н-ролл!" - образец навсегда утраченной высокой духовности и правильного отношения к жизни (не говоря уж о "гнозис, эзотерика, коньяк!"). Сложность и необоснованность современного искусства побивается пользой, профессионализмом, силой желания. Человек хочет яркой обертки, сладкой оболочки, чтобы проглотить вещь, заплатить деньги. И культура скатывает к шоу.
Некогда любого усилия стиля было довольно, чтобы вызвать душевный резонанс неизбалованного, неперекормленного информацией зрителя. Рост мастерства, бесконечность стилистических ухищрений, направленных на усиление эффекта и улавливание зрителя, - развили и развратили его, зрителя, органы чувств, его опыт, "вкус", реагирующий теперь лишь на переперченные блюда.
С другой стороны, искусству пришлось размежеваться с блестящим и пустым профессионализмом выпускников всяких школ и училищ, столь же разнообразных, как внутриведомственные циркуляры, и одаренных, как арбатские портретисты, перешедшие на штампование "искусства" в промразмерах. Сложность современного языка, необходимого для нетождественности, требует всей жизни - жертва, которую может принести лишь сам творящий.
Поэтому стало правилом, что лишь художник может понять другого современного художника и что "нет ничего, что бы так походило на мазню, как шедевр" (Поль Гоген).
Дойдя до пределов воздействия, искусства оставили позади старые формы. Там, где произнесенные стихи не соберут и десяти человек, стихи спетые, станцованные соберут полный зал. А если будет еще и закуска...
Современные авторы, вроде Бренера, уловили странную суть происходящего. Они расшелестелись оберткой, они решили оставить одну обертку, позу, видимость - уничтожив содержание. Вовсе не предполагая его. В пожаре нет другого содержания, кроме самого огня. Но ни одна выставка не соберет столько жадных, одержимых зрелищем зевак. Поэтому надо что-нибудь поджечь.
Юккер назвал гриб над Хиросимой самой грандиозной скульптурой ХХ века. Вот его, века, масштабы. За неимением Хиросимы можно стрелять в толпу. Или превратить полотна Ван Гога в декорации личного сортира.
Последнее особенно занимательно. Не исключено, что фекальный интерес современных авторов связан с возможностью работать на задавленных, подсознательных инстинктах, детских табу, расшатывание которых вызывает мощный эмоциональный выход (у автора, зрителя?). Может, это и попытка молниеносно освободиться от всего сдерживающего и заслоняющего свободу самовыражения и саму акцию по "освобождению" превратить в факт художественной жизни. Может быть, чтобы преодолеть авторитет и начать пользоваться ассонансными рифмами, кому-то надо измазать дерьмом стены районной библиотеки. Выпасть из обыденности, разрушить детерминирующие связи. Может быть, для вещей гениальных (как у Моррисона, Рембо), может быть, для того, чтобы стать персонажем богемного анекдота.
Люди чувствуют, что прежнее искусство сгнило. Все слышат этот общий писательский стон - дайте денег, дайте зрителя (наших усилий)! А зритель - он ходит на знаменитостей и чтобы отметиться. Читает - лишь сам писатель или литературный критик, кровно заинтересованные друг в друге. Читают члены творческих союзов, нахождение в которых дает реальное Переделкино и как бы (даже визуально) оправдывает усилия.
Не случайна и вся эта вонь из-за Букера. На "романную" премию раз за разом выдвигаются повести и рассказы. Романов никто не пишет - все равно до конца не прочтут. Тем более не пишут хороших романов. Это первая ложь премии. Выдавать рассказы за романы, а плохую литературу за хорошую. Мертвую за живую. Себя - почивших - за нужных и старающихся. Страдающих (автопортрет со страданием) за Mater Dolorosa.
Искусство в качестве развлечения было заменено игрушками науки. Интеллектуальным домино. Недоступность счастья, любимой женщины, простых вещей, чахотка, ранняя смерть матери и жизнь у чужих людей - больше не порождают художников. Все доступно. Никто не умирает. Все равны. Даже медуза в море имеет своего представителя в Организации Объединенных Наций и может сослаться на международное право.
И нет никакой пользы от того, что люди с любовью поддерживают миф. Зритель - что ему интересен Чехов, а сам читает лишь западные детективы. Актер - что ему интересно играть Чехова, а сам, скорее всего, толкается в очереди за "Жигулями". "Жигули", конечно, не лучше Чехова. Но конкретнее. Люди устали жить абстракциями.
И лучше честно умереть, чем стыдно жить. Если не знаешь, как переиграть компьютер, рок-группу, экранный стриптиз.
Сезанн как-то сказал, что во Франции каждый год надо убивать по тысяче художников. То же число следует убивать в России писателей (и критиков) (автор готов включить себя в их число). Налицо явное перепроизводство. В городах скопилась куча интеллигентов, знающих грамоте (в пределах одного языка) и, из-за потери такой отдушины, как писание писем, - вынужденных писать в журнал. Пишут - и чем дальше, тем больше - гладко и занятно. Очень смешно. Не литература (и литературоведение) - а фельетон. Одни еще что-то высматривают в реальности (меньшинство), другие пишут на них рецензии. Третьи пишут критики на рецензентов. Все самовыражаются. Россыпь поблескивающих самородков - и ни одного гения (каким для и без того одаренных символистов был Толстой). Читаю критику, как юмористический журнал, сочиненный выпускниками Оксфорда. И не сразу понимаю, что все - туфта. Фиктивен объект, фиктивен результат анализа. Время потрачено бессмысленно. Первыми, вторыми, третьими (мною).
Никто не создал своего мира. Зато работают на поддержание своего кайфа у читателей. Маргинально-андеграундного ("богемного") духа, который живет и побеждает (вырождаясь в пошлость и тщеславное подведение внутренних "итогов": "данную тусовку по раскладу имен я бы оценил на четверку").
Писатели бывают гениальными и блистательными. Гениальные - это N, NN и NNN. Сотворенный ими художественный мир может конкурировать с не сотворенным ими. Но последнему уже нечего делать без первого.
У меня не хватит наглости сказать, что тиражируемые ныне авторы не заслуживают благосклонности судьбы. Их вышколенность и оригинальность не подлежат сомнению. Они мне нравятся - эти "снобы по убеждению и дегустаторы по профессии". Тут много тонкости и изломанности (чувства, мысли). Эстетизм - форма плебейского самоутверждения, заметил Анатолий Якобсон. И единственное, чего им не хватает, - благородства и изысканности своих mindgames. Можно и сцену смерти превратить в шоу, но вкуса в этом случае надо больше, чем при выборе стандартного оформления.
Любят наши литераторы эту Даму (sans mersi): то выпустят ее без затей с топором по-раскольниковски, то устроят ей изящную встречу а-ля Сведенборг, то облекут ее в мистическое тело бардо. Смерть для них, вероятно, "всего лишь вопрос стиля", как сказал классик. Им можно позавидовать: у них, наверное, никто не умирал, и они сами бессмертны (и само собой - вечно молоды, как бойцы на стройках коммунизма). Их никто не предавал, они никогда не стояли так близко от края, чтобы суметь преодолеть саму иронию ("дешевый способ быть умным"). Их положение никогда не было мучительно настолько, чтобы не то что писать - жить было невозможно. Когда смерть или безумие казались бы избавлением. Наоборот, наверное, они сами кидали в эти ситуации других, чтобы потом писать тексты, откуда следует, что не стоит серьезно относиться к жизни. Кажется, что они все куда-то торопятся и чувствовать спешат (то есть спешат попасть в чужой будуар или на презентацию). Но, может быть, не стоит и писать, если нельзя сказать ничего утешительного? Или мы уже живем в райских кущах? Жизнь проста, утверждают они, надо лишь найти верную точку наблюдения: авангардную, постмодернистскую, концептуалистскую. "Нет ничего простого из того, что дается душе", - писал Паскаль.
Впрочем, Александр Агеев в 11-м "Знамени" за 1994 год в значительной степени охладил эти мои пузырения. Он пишет, что "нигилисты" (термин Агеева, не мой) - славные ребята, любят классику, однако не считают, что "процесс" закончен (время от времени, однако, производя захоронения романов и Романов). Самое главное: они считают жизнь гораздо более серьезной вещью (чем я думал) и неизмеримо большей ценностью, чем искусство, с которым позволяют себе играть (словно в подтверждение тезиса или для ниспровержения ложного кумира).
Это можно только приветствовать. Хотелось бы лишь уточнить - что есть собственно "жизнь" и в каких формах, если не формах искусства, она протекает? Вероятно, медсестра или пограничник на невидимых миру весах перевесят поэта, но зачем же тогда жить вопреки душевным пристрастиям и корябать странички?
Но предположим, что наши "нигилисты" все же не лукавы, не циничны, а хоть в малой степени самокритичны и честны. Данная мысль о высокой ценности жизни мне чрезвычайно близка. Тут им можно лишь посоветовать не задумываться, и находясь "в процессе", за писанием чего-то, - не анализировать это со стороны, не оценивать с точки зрения "холодного высшего смысла". Это все равно, что анализировать свои действия, занимаясь любовью. Не круто и ломает кайф.
Они, вероятно, поэтому так и пишут - без устали рефлексируя и не веря в важность происходящего. Трагедия героев - это же несерьезно! Вот козлик в речку упал - это да! И получаются у них не люди, а марионетки в балагане, над слезами которых смеются и зрители, и автор. Или зевают.
Поэтому с этой стороны процесс (литературный), видимо, все же окончен.
Зато пышно расцветает как раз процесс социальный. Я думаю, что продукция "нигилистов" (несмотря на весь свой поверхностный "герметизм") - это в значительно большей степени, чем Алена Апина, и есть искусство для "новых русских", - все равно не расположенных особенно что-то там понимать и чувствовать (тратить серое вещество) и тем более готовых поддерживать его - просто из снобизма, то есть привычки отрицать необходимость всякого нового знания с помощью старого. (Это в таком случае, когда не действует противоположная "прогрессистская" установка: отрицать необходимость всякого прежнего знания с помощью нового). Оно не увлекает, не колеблет устои, не мешает оставаться тем, что ты есть, не внушает разочарования в низкой практике. Зато можно хорошо провести время.
Тут мне подвернулся для примера (контраста) странный "писатель" Евгений Харитонов: одинокий среди сплоченного демандеграунда семидесятых, как мы теперь все одиноки среди тотальной демократической плутократии, - с одной стороны, "плоть от плоти" своего времени и места, с другой - непохожий на "веселящихся" ("горе веселящимся!").
С первого взгляда: Евгений Харитонов - любование своим несчастьем, смакование неудовлетворенности. Ах, посмотрите, как я тонко чувствую, какой у меня чувственный голод! Может выступать хором с Г.Миллером: неудовлетворенное сексуальное возбуждение, эмоциональный кризис, ноль анализа, отсутствие всякого принуждения, гордого отказа от наслаждения ради сохранения духовной свободы. Отсутствие свободы - хуже всего! Рабство у расшатанных нервов и культ высокомерной беспомощности (пишу, будто церковный проповедник). Слишком просто и неинтересно. К тому же без языка.
И все-таки он не лукавит, не хочет сделать из этого "литературу". Это близко к исповеди. Дистанции нет - это плохо, но в данном случае, если бы она была - это было бы гадко. Не было бы страдания. Естественно, лучше бы он "сублимировал", как Кузмин или Теннесси Уильямс. Так бы поступил художник. Без этого кажется, что Харитонов пьяно навязывается. Это злит. На самом деле - он, как ребенок, плачет и жалуется.
Перечитывая - вижу: да, это настоящая боль, рождающая слова: "не забывай [обо мне], я в жизни на грани и для отвода глаз".
Самое трудное - привыкнуть к его языку. Некоторые критики говорят о размывании "логоса" современными писателями, в том числе Харитоновым: никто не употребляет слова точно. Но язык сердца это не язык разума. У сердца нет времени подумать о правилах. Так пишет Харитонов, и как редчайшее исключение это нравится.
Даже профессионалу легко спутать эпистолярную жалобу запутавшегося в семейных проблемах инженера, а тем более усилия тщеславной литературной посредственности - с лирическим бредом Харитонова. Разница лишь в степени, в продолжительности, в вовлеченности всей жизни (всей жизнью). В редких, но фантастически точных росчерках ("она слишком роза, чтобы быть бесстыжей"). Когда человек страдал так долго и так сильно - к его словам стоит прислушаться. Он не гасит своей боли, не пытается избежать ее. Он продолжает писать даже тогда, когда писать, кажется, нельзя, находя в этом какую-то опору, что-то несомненное, на что можно положиться. Может быть, как профессионал, он даже сохраняет некий буфер между собой и страстью, по инерции, которая сильнее самого горя, ища слова для его выражения. Последнее горе безмолвно, но человек не умирает, всякий раз сталкиваясь с ним. И именно тогда он начинает писать: обозначая края той бездны, в которую ни один живой добровольно не погрузится и в которую он сам не заглянул бы более никогда даже под страхом смерти.
Изысканный стиль никогда не заменит настоящую литературу. Нет ничего проще, чем подражать изысканному стилю. Он весь из эффектов, неожиданных сравнений, цитат. Легко заимствуемых, вполне материальных вещей. Неуловима и неподражаема лишь сложность и структура мысли, разнообразие перечувствованных вещей - и непонятно из чего возникающий эмоциональный скачок.
Впервые применивший и выдумавший какие-то слова, забавные метонимии - кажется гением. Через несколько лет сплошных подражаний и повторений он становится чуть ли не карикатурой, образцом графомании.
Критерий литературы один - пробегающий по коже трепет.
* * *
Легко писать о существующем. Трудно - о несуществующем, устанавливать законы поведения эфиров, находить логику в строении воображаемых замков. Некоторым сама литература в силу ее неопределенности на современный момент кажется чем-то недостаточным. Начинаются самостоятельные поиски - зачастую вне пределов темы.
Вообще, если цех критиков можно сравнить с разведкой, то выходки многих из этого цеха - это уже контрразведка. Отслеживание критиков, критика критиков. Любопытно, что "задетый" беллетрист при этом молчит. За него есть кому заступиться. Да и, собственно, кому он нужен?
Критики полюбили последнее время сводить счеты друг с другом. Тем самым признавая свое значение. Если бы Нобелевский комитет учредил премию по критике - какое поднялось бы ликование! А почему нет - они занимаются тем же, что и современные авторы, - работают с чужими текстами.
По-видимому, критики стремятся вести себя так же глупо, как и "литераторы" (см. недавнюю свару между "ЛГ" и Кудимовой с Иванченко). Удивительна и непреходящая пошлость обращения нашими литераторами слов в такие материальные вещи, как стипендии, дачи... Если раньше наши гении (разумею Пушкина с Гоголем) и пользовались унизительными поблажками в жизни, то источником их служило не собрание братьев-литераторов, ставших счетоводами, но лицо постороннее, коронованный меценат, например. И если собирали по подписке для Белинского и Надсона, то те вскоре благородно умерли, доказав бескорыстность и своевременность. Да, Пастернак жил в Переделкино: это была форма его советского существования. Но что там делает ZZ, ничего советского, кроме Переделкино, на дух якобы не переносящая?
Получать деньги от издателя или книгопродавца - как доказано - не стыдно. Здесь можно довериться мнению людей посторонних и практических. Но получать блага от "союза" любого толка, клянчить, интриговать, собирать голоса!.. - все равно что копить на пенсию (по бездарности). Эти союзы следовало бы закрыть или лишать дотаций ради спасения души их членов.
Хорошо бы еще те деньги поступали от самих литераторов (окромя "членских взносов"). Отнюдь - делятся деньги, источник которых не имеет к литературе никакого отношения. Никем из современных литераторов не заработанные (те зарабатывают лишь для себя). Отданные ZZ как наследнице дела Пушкина (будто бы). Собирательнице дивидендов с не ею вложенных (духовных) капиталов. "Наши поэты не пользуются покровительством господ; наши поэты сами господа, и если наши меценаты (чорт их побери!) этого не знают, тем хуже для них... У нас поэты не ходят пешком из дому в дом, выпрашивая себе вспоможения", - писал основатель.
Конечно, мне не предлагали, я и не взял. Да и охотничьих угодий не знаю, где всем все дают, где заседают, отмечают, аляфуршетничают. То есть изо всех сил занимаются культурной практикой.
Литература - занятие для богатых. Торжественный минор по поводу всего своего существования, всех напрасных "жертв", пафоса, самообольщений. Годами отрабатываемая беглость мысли. Как знаток литературы и искусства ты не нужен никому или нужен на три рубля. Зато без всякого знания подходишь на вакантное место в магазин тряпок.
Что ж, творчество действительно сродни безумию, и художник отчасти шизофреник. Ведь и тот и другой считают порождение своего ума важнее реальности, и если один ради того, что живет в нем, отказывается от жизни, от нормальной работы и пр., то другой отказывается от разума. Всего-то, сказал бы художник.
И тогда "аристократизм" художников - только как аристократизм более страдающих, для кого существование безвыходно, и поэтому они создают эту надстройку, эту башню искусства, где больше не будет демократизма мелких поступков, где экстаз отчаяния и восторга несовместим со средними числами.
При том, что художник, может быть, именно человек нормы и всегда болезненно относится к ее нарушению. Другое дело, что его "норма" неприемлема для подавляющего большинства нормальных людей. И искусство для него есть поправка, в превышении и экстазе которого восстанавливается равновесие жизни, сильно поколебленное "отрицательной" повседневностью.
И художник будет везде в антагонизме с торговцем. Ибо первый исповедует идеи, второй коллекционирует вещи. Это антагонизм вещественного и невещественного, конкретного и абстрактного, узкого и широкого. И я отнюдь не утверждаю, что художник прав, а торговец не прав. Но им друг друга не полюбить. Поэтому художники так склонны к социализму. Но последний порождает тоталитаризм, в борьбе с которым художнику приходится временно объединиться с торговцем. И ныне это объединение заканчивается, и протест неумных художников все слышнее.
Для нас, людей не очень одаренных, ситуация свободы - непредпочтительна. Нельзя сконцентрировать слабые силы в единственном разрешенном направлении (направлении "за" или направлении "против"), оправдывая обделенность возвышенностью выбора. Мы растекаемся, разбредаемся, попадаем в непонятное.
Беда нашей литературы, может быть, в том, что мы сейчас имеем писателей, критиков, даже несколько культурологов и учителей философии (а также пророков, проповедников, кликуш). Нет Философа. Гордого, как Фарината из "Божественной комедии", уничтоживший ад презрением. Который найдет личность в современном сумбуре, оправдает ее усилия, который просто будет мужественным человеком, не бросающим свое дело ради лотка со шмотками в Лужниках, но и не впадающим в гордое ничтожество, в тоску по "порядку", переходящую в паскудную брань, не отделывающийся общеинтеллигентскими благоглупостями о ничтожности кича и важности "подлинной культуры" с десятью восклицательными знаками в конце, не открывающий отрасль некоего литературного монашества, где слова не напишут, не перекрестив перо или чернильницу.
Последнее - не меньший соблазн, чем "постмодерн". Но муза искусства - тоже богиня и не терпит иных богов рядом с собой. Исписавшись, исчерпав пафос юности - многие теперь припали к теплой груди православия. Но это слишком большая вещь, чтобы быть средством. Оно может быть лишь целью. Целью жизни, состояния особой удовлетворенности и веселья, которому не нужно творчество. Которое я встречал лишь в "Откровенных рассказах странника...". "Служите Господу с веселием", - говорили хасиды. Вот состояние по-настоящему увлеченных в вере людей. Не стоны, не жалобы, не доморощенная сусальная экзегетика...
В средние века это было возможно. Это было доступно Баху. Между верой и искусством не было зазора. Одно и было другим. Одно не имело смысла без другого. Всякий другой мир был действительно жалок и грязен. Высок и красив был лишь мир Евангелия, мир древних преданий, подводящих к Чуду. Чудо искусства корреспондировалось с Чудом веры. Чудом как таковым, особенностью и сутью жизни. Как современный человек, нигде не видевший чуда, может использовать религию как творческий источник?
Нам почти не помогают знания, вынесенные из потемок тоталитаризма, и его философы, утверждающие свободу личности, оправдывающие жертвы и усилия, - когда на пути у нас стояло "общественное", и мы вынуждены были проявлять себя как "граждане" или "антиграждане". Я говорю про философа ситуации свободы, времени обессмысливания заученных речевых формул, полярного разделения, духовных рефлексов - на ту же несвободу, негероичность. Философа негероического времени, философа повседневности.
Некогда просто "противостояние" считалось подвигом или хотя бы заслугой. Эта позиция отличалась от иных вариантов реакции на действительность: солидарности с ней и "тайной (очень тайной) свободы", или "фиги в кармане". (По-видимому, эти умные, "с фигой", теперь и превратились в капиталистов воздушного пространства литературы).
Понятна мировоззренческая бескомпромиссность, но не стоит всегда оценивать конфликт с научным руководителем или заведующим отделом столь возвышенно.
Теперь мы даже не можем говорить "мы", объединяться с кем-то в команду. Теперь нам надо говорить "я" и в одиночку осуществлять судьбу.
Некоторое время назад мы как-то обходились чужими разработками: от экзистенциалистов понадергали, от структуралистов попользовались (подпитывая от последних через третьи руки свой золотушный постмодерн).
Сейчас у нас совсем иная ситуация. Не "постмодерна" в западном смысле. Утоление голода, осуществление кочующего по подсознанию, жажда и разгул без барьерчиков и правил. Духовная и гражданская репетиция, пока абсолютно не продуктивная, но кто знает?..
Нет единственного мужественного взгляда на все, что творится. Философ - это ледокол, в кильватер которого пристраиваются прочие духоделы, неврастеничные, растерянные, неуравновешенные, потерявшие смысл жизни.
Ибо литература не поможет, когда совсем плохо. Ты не видишь тогда в написании букв (кроме этих) никакого смысла. Мне смешны и досадны критические баталии, мне тоскливо от дележа мест на литературном холмике. Меня не интересует разлитие желчи несостоявшихся художников.
Странно, я пришел к такой оппортунистической, еретичной для меня самого мысли, что простой хороший человек, чей-то муж - лучше какого угодно писателя. Что отношения между этими двумя - самое важное и непостижимое в жизни. А вы предлагаете дешевый фейерверк литературных будней (тем более "праздников"). Нет ничего более гнусного в культуре, чем литература, порожденная литературой. Мне даже думать об этом не хочется. Все стало слишком серьезно, нет никакого остатка сил и мыслей, чтобы отдавать их другим, их играм и амбициям. Я и раньше говорил, что они пишут, не зная трагедии. Зная трагедию - вообще нельзя писать. Спасение может прийти от людей, а не от букв на бумаге. От тех - лишь короткое забвение. Умное, изящное, веселое письмо - тоже хорошая вещь. Но душа живет не этим. Душа умирает, как растение. От жизни, от людей. Когда слова говорятся прямо и от первого лица конкретному реципиенту. Как пароль. Чтобы погибнуть или спастись. И ни Нобелевский комитет, ни букеровская комиссия, ни ПЕН-клуб не помогут тебе. Когда слово становится религией и монастырем и не предназначено для тиражирования. Сюда вкладывается вся сила, здесь нет времени заботиться об изящном. Тут много знаний, непостижимых или безразличных для постороннего. Ты делаешь словом чудеса, потому что зачеркиваешь свою жизнь. Слова становятся реальностью и плотью, моментом образования судьбы. Говоришь слова, за которые отвечаешь жизнью. Может быть, поэтому побеждаешь. Завоевываешь человека (одного), а не славу. Не премию. Не публикацию. Только духовные мальчики возводят себе монументы. Любовь - это дуэль, любовь - это оголенные провода. На истинной любви сотню лет потом паразитирует литература (и литературоведение). Мы умираем (по разным причинам). Вот вся суть литературы.
P.S.
Редакция "Постскриптума" решительно не согласна с предложением убивать каждый год по тысяче российских литераторов. Это бессмысленная жестокость.
Не разделяет редакция и других мнений Александра Вяльцева: например, что будто бы единственный критерий литературы - мурашки. Или - что нет якобы ничего проще, чем подражать изысканному стилю: если бы действительно было так легко, никто не позволял бы себе загадочных оборотов типа "стул удовлетворяет наш зад". Кроме того, мы сомневаемся, что православие обладает большой и теплой грудью.
В сущности, только два тезиса нам представляются бесспорными: что все люди смертны; и что ни при каких обстоятельствах Фарината Дельи Уберти, главарь флорентийских гибеллинов, не бросил бы свое дело ради ларька со шмотками в Лужниках; еще бы - такой гордец!
О, эта молодая, мировая московская скорбь!
Пригоршни опрометчивых афоризмов. Каждая фраза клинком пронзает какой-нибудь ковер, за которым прячется какой-нибудь Полоний. Простой хороший человек, чей-то муж лучше какого угодно писателя. Нет ничего более гнусного, чем литература, порожденная литературой. Суровый Дант не состоял в Литфонде и презирал постскриптумы.
"Постскриптум", вып.4:
Следующий материал
|
