Постскриптум: Литературный журнал. Под редакцией В.Аллоя, Т.Вольтской и С.Лурье. Вып. 3 (5), 1996. - СПб.: Феникс, 1996. Дизайн обложки А.Гаранина. ISBN 5-85042-072-X С.109-132

У вечности ворует всякий         А вечность - как морской песок...         О.Мандельштам. 1913         Темный, тайный час. Глядя на обильное небо * - о своем, кровном. Поэзия. Танцующее золото звездного ландшафта: соотношение горизонталей и вертикалей, верха и низа, пиита и толпы - перевернуто, опрокинуто, как в зеркале. Звезда со звездою говорит - одно; звездочки перемигиваются, образуя созвездия, - другое. Первое - ситуация, то есть то, как есть, как выпало на игральный стол небесного фона. Второе - процесс, когда со-существование через притяжение-отталкивание, но в любом случае через взаимодействие, взаимовлияние. Ярче, если светит одна, в одиночку, луч, лучом из тьмы ("своей булавкой заржавленной / Достанет меня звезда"). Млечный путь - тоже красиво, но уже по-другому - через мощь и необъятность целого, как сравнивать? Не сравнивай, живи, дыши этим голодным до человека кислородом, а приоритеты, предпочтенья - выстроятся сами, стихийно. Какая разница, ведь в том и красота...         Интересно другое - почему если Поэт - так в стороне, хата с краю? Не о росте-величине говорю, это как бы очевидно, но о самом рисунке. Где есть Полярная, а есть безымянные созвездья, "и слабых звезд мы осязаем млечность" - точно опрокинутые города, рассыпанное сухое молоко, и так легко потеряться. Собрался писать о тех, кто Вне, географически или экзистенциально, - в Америках, как Бродский, или на Урале, как Кальпиди, в чувашской деревушке, как Айги, или вот Седакова - то там, то здесь, но так же несуетно, незаметно, автономно, одиночным плаванием, подводной лодкой. Невидимые, отсутствующие центры, как, вероятно, и должно быть в ночном небе. Другой "полюс" - тусовка, предельная плотность, концентрированность, перенаселенность. Не стихи - имена: горстями, плеядами. Апофеозом - телефонная книга "Дня поэзии" со списком имен по алфавиту, кому-нибудь нужно. "Я ненавижу свет / Однообразных звезд..." Эрмитаж (психологи говорят, что оптимальным для восприятия оказывается пять картин, дальше внимание рассеивается) и выставка одной картины, сиди и слушай, раздвигай горизонты.         У М.Хайдеггера есть текст "Творческий ландшафт: почему мы остаемся в провинции?" (1933): "Жители города дивятся - как можно так долго оставаться одному среди однообразия крестьянской жизни. Однако я тут не в одиночестве - я в уединении. В больших городах легко оставаться одному - легко как едва ли где. А жить уединенно там нельзя. Ибо первозданная сила присуща уединению - оно не обособляет, не разъединяет, но все существование твое здесь - круто обрушивается в самую широту близости к сущности всех вещей". Скудный пейзаж располагает к богоискательству - и в темноте вишневый куст сойдет за человека, а песчинка - предвестьем бесконечности. Так тихо, что можно услышать. Видимо, еще и от поставленных задач зависит: или поэзия средство, или фиксация поэтического - цель. То есть, либо поэзия, преодолевающая саму себя, изживающая излишнюю литературность, либо сама литература, во всем своем буйном, пышном цветении, ешь - не хочу. Мне интереснее первые. "Они теряются в глухомани, но они не теряют из виду самих себя" (М.Хайдеггер. "Неторные тропы", 1949). К ним. О них. Внеоценочно: вопрос темперамента и предпочтений (наклонностей), как экстраверты или там прочие интроверты, но. Но объединяются общим признаком, целью - создание с помощью поэтического, прости Господи, слова, онтологической физики: оправдание себя, своей деятельности (вполне здравая амбициозность), а значит, и остального мира тоже. Меня. Нас с вами. Поэтики могут быть разными, средство "передвижения" одно. Как и принципиальная недостижимость цели, близость дальнего, или, точнее, даль близкого, о, лукавая ломаная горизонта, когда не обмануть, не обманешь! Спеши, спеши, бессмертие в конверте, ячменное горе - выпьем до дна...         Для кого - сейчас - ситуация "промежутка", а кто продолжает на всех порах эксперименты по созданию-оправданию "справедливого" мироздания. Нужно только отойти немного в сторону от "генеральной линии" традиции, традиционности, традиционного: восприятие притупилось, "на язык, на вкус, на цвет", а отойдешь, холодной водой умоешься, - глядишь, актуализация высказывания и подкрадется незаметненько мышью, серой или летучей. В самом деле, хороших поэтов всегда много, балованы-перебалованы + высокий уровень "бытового" рифмоплетства. В такой ситуации как зацепиться за замысел? Все эти бесконечные подборки в журналах, прибой как вафли их печет, сливающиеся-слипающиеся в единый метатекст без пробелов, гладкопись. Необходима русскому дичку новая прививка.         Прививка как преодоление инерции. Хотя и расшатывать тоже нужно с умом, в меру. Объединяя необъединимое, умело дозируйте ингредиенты. Как в сказке Л.Кэрролла - что объединяет ворону и письменный стол? - Конечно, стихотворение Э.По про "никогда"!         Лес российской поэзии разросся дикарем до невероятных размеров - непроходимая просто чащоба. Авангард весь в ботву вышел, традиция - в корень, щепки летят, так что только зеленый шум идет. Семья-то большая, да два человека всего мужиков-то, остальные - вечные дети, меланхоличные или с воспаленными после купания глазами, но дети: чем бы ни тешились, а все равно без глазу.         Нет, лучше смотреть на звезды. Они ведь тоже разными бывают, есть дневные, а есть зимние. Некоторые, говорят, видны только из колодца. Разглядывать, как Руанский собор, в разное время суток или года. Различия и перечень оттенков заносить регулярно в дневник наблюдений остро отточенным карандашом. Или ногтем на полях, как Онегин. Вообще, кто решил, что "промежуток" - жуток? Что это плохо? Во временном отношении или тем более пространственном. Пауза. Тишина. Буря общественного бытия, хаос-круговерть на всем белом свете, а хоть бы и так.         Все равно - питательный бульон для философии. То есть онтологической физики одиноко вопиющего в пустыне.         "Когда во мраке зимней ночи вокруг хижины бушует снежная буря с ее свирепыми порывами ветра, когда все окрест застилает снежная пелена, все скрывая от глаз, вот тогда наступает время торжествовать философии. Вот когда она обязана вопрошать просто и существенно. Всякая мысль должна прорабатываться сурово и отчетливо. Тогда отпечатается труд мысли в языке - все равно как ели, высясь, противостоят буре" (М.Хайдеггер, 1933), и к Тебе не пройдешь, не оставив следов...         Для кого - "ситуация", а кто - на амбразуру, два берега собой соединяя. Подгнило что-то, видимо, но не сгнило окончательно, и еще есть надежда. В этой-то надежде, собственно, все дело.         А пока - апокалипсис, день и ночь сутки прочь. Самое короткое и самое длинное, дольше века, путешествие: утро - вечер - день - ночь. Или: весна - лето - осень - зима. Может быть: Кальпиди - Бродский - Айги - Седакова. * Во вступлении и в последней главе курсивом даны цитаты из О.Мандельштама; в последующих - из рассматриваемых авторов. I. ГРИФЕЛЬНАЯ ОДА Кальпиди В. Мерцание: Издательство Пермского ун-та, 1995. Отрывки см.: "Уральская новь" (Челябинск. #6. 1994), "Сегодня" (#109. 1994), "Независимая газета" (#194. 1994). Недостижимое, как это близко - Ни развязать нельзя, ни посмотреть, Как будто в руку вложена записка И на нее немедленно ответь...           О.Мандельштам. 1932-1934         Весна-красна, идет Зеленый шум: утро.         И все-таки светает, божежмой!         Светают мусор, дерево, качели,         И с кровель снег стекает проливной         (простим меня за преувеличенье).         Я вспоминаю дочь, а рядом с ней         ее уже умершую собаку,         и можете мне верить, но сильней         всего они светают...         Появившись, последняя книга Виталия Кальпиди удивила прежде всего своей архитектурой: практически все стихотворения оказались снабжены распространенными авторскими комментариями, где идеи, заявленные или только намеченные в поэтической части, многочисленные авторские интуиции, получают исчерпывающую, избыточную даже полноту.         Гомер на 7/9 хор, а хор         не разумеет правды, приговором         довольствуясь, не видящий в упор,         что приговор и управляет хором.         Гомер был зряч. Примерив слепоту         казненного вакханками Орфея,         он в слишком человеческом поту         шарахнулся от бездны, холодея...         Шарахнувшись от бездны, Кальпиди теперь пытается сделать зрячими своих толстокожих близоруких читателей. Творение продолжает длиться, время чудес не закончилось, напротив, все еще только начинается, все еще впереди, стоит только просыпаться, то есть проснуться: "заметна в небе маленькая дверца..." Или, наоборот, уснуть (один из центральных текстов книги называется "Правила поведения во сне") - "сон и бодрствование не альтернативы. Просто нечто вдыхает нас в сон и выдыхает в явь".         ...вибрирует, расслаивая ночь         на свет и то, что снова станет мглою.         Я не могу пока ему помочь,         т.к. повязан телом и судьбою...         Комментарии на самом деле нисколечко не обязательны1. И я с легкостью могу представить книгу и без них. Стихи настолько самодостаточны, что смыслу, по касательной, можно не вербализироваться, облекаясь в одежду словесных формул. Он (смысл) считывается боковым зрением, изнанкой затылка, мерцая в суггестивности фонетики, да-да, мерцая. Чего, видимо, Кальпиди и добивался. Не в силах остановиться, поэт выговаривает все до конца, перегружая комментариями идеологического отдела весьма и весьма тонкие (тончайшие) материи, пытаясь придать мерцанию материальный статус. Ему оказывается мало поймать ощущение, нужно еще наколоть его на булавку, наклеить этикетку. Корабль книги под тяжестью груза спускается много ниже, вода - вот она, у самых бортов, но. Но воздушные шары постскриптума (лирический цикл "Сад мертвецов") нейтрализует наметившийся дисбаланс композиции, даешь поэтический сопромат! Комментарии нужны для того, чтобы подчеркнуть целостность книги, буквально воплощая метафору единства. Да еще для того, чтобы задать многовариантность прочтения a la "Игра в классики": можно одни стихи, можно одни комментарии. Возможен и смешанный вариант. Короче - "по ту" и "по эту сторону". Ну и, конечно, для того, чтобы самому далекому от философии и филологии человеку стала все-таки понятна "онтологическая физика". Кальпиди важно быть понятым правильно, поэтому он пытается внушить именно то, что пытается, - позиция, как мы видим, весьма далекая от постмодернистской дегуманизированности. В случае с "Мерцанием" мы сталкиваемся с рецидивом именно модернистской, цельной поэтики. Что, в свою очередь, демонстрирует наличие многих равноценных, параллельных процессов, засыпающих рвы и пересекающих границы. И не только пространственные, но и временные - ибо можно пойти и дальше и глубже, найдя тождество между позицией Кальпиди и "эпистолой" XIV века (в характеристике М.Фуко), которую он не моделирует (как, скажем, П.Гринуэй в некоторых своих фресках), но именно воспроизводит оптику наивной веры всем своим неофитским пылом. Именно там, в начале нового времени, прорицание не являлось видом познания, но сливалось, совпадало с ним2.         И вот теперь, когда окончательно рассветает, есть минимальная, но вероятность того, что тот идеальный мир из снов и интуиций совпадет в очертаниях с миром реальным. Не только мир, но и человек перейдет, должен перейти в какое-то новое качество, быть может, быть может, Может Быть. Ради этого, собственно, весь сыр-бор и затеян, громада двинулась и рассекает волны. Только на этот раз Кальпиди знает или делает вид, что знает, куда плывет и куда действительно следует плыть.         Рассвет как процесс, растянутый на столетья, мы в самом начале у-становления и поэтому пока - только мерцание, только смутные тени. Или даже тени теней.         Сверхплотны небеса для появленья         в них Господа, поэтому пока что         довольствуемся пользою падения         предметов снега, белых и не страшных;         а то - дождя взрывающийся храм         взрывается и поливает нам.         Кальпиди на свой страх и риск (или пан или пропал) пророчествует во весь голос. Стихами и через. Что не мешает книге иметь некоторый "антикультурный" пафос: "Культура состоит из поз, мимики и жестов. Культура - язык глухонемых для слепоглухонемых" (с.75). И еще более радикально: "Есть дух и есть человек. Цель человека - попытаться установить двустороннюю связь с духом. Цель духа - помочь, чтобы связь эта была прямая. Однако нами по слабости созданы иерархические ступени-промежутки восхождения к общению с духом: правда, культура, мудрость - это уровни инкапсуляции души. Душа - деградация духа в человеке... Перечисленные ступени-промежутки - это те области, где подмена и переодевание темных энергий в белые одежды идет полным ходом" (с.54). Такая вот откровенная, неприкрытая "борьба с Логосом", понимаешь. Наиболее последовательно и полно "антикультурный пафос" прослеживается в прозаических комментариях. В стихах же эта "тема" получает продолжение (или начало) несколько в ином аспекте:         Все длящееся ожидает света,         еще во тьме зажмурившись заране, -         так перенаряжается в поэта         двойная слепота, пока в тумане,         фантомы принимая за грехи,         неряшливо рождаются стихи...         Таким образом, литература - отрыжка "рацио", которое, по "Мерцанию", нужно изживать всеми доступными и недоступными средствами. Возможен только "интуитивный", чувственный (излагая все эти неизлагаемые материи, неизбежно приходится огрублять их, схематизируя) путь. И даже не познания, но жизни. Или жизни как пути познания жизни. Или...         В общем, я запутался...         Как растолковать тебе, дружок,         распалив твое воображенье,         что стихи не столько под рожок         словосочетающее пенье,         сколь застывший между строк прыжок         в тишину из головокруженья.         Интересно другое. Поэт, начинающий книгу строкой, отсылающей к книге другого поэта ("Прочитаны "Другие берега""), повышенно внимателен к чужому слову. Поэтому отметим полемическую заостренность "Мерцания" по направлению к И.Бродскому и, особенно, О.Мандельштаму. Которым, как кажется на первый взгляд, Кальпиди обязан больше остальных3. О Бродском отдельно. Мандельштам же для Кальпиди, прежде всего, квинтэссенция той самой культуры, сумма знаний, накопленных человечеством, знак высочайшего ее взлета. И, значит, падения. "Эсхилсофоклеврипид завершил мертворождение театра, остатками этого раздора были музыка и поэзия (точнее, их тогдашние эквиваленты), два дичка, привитые к одному стволу, имя которого - пустота... Нужно себе уяснить, что развитие поэзии - это процесс деградации, инволюции, поэзия - следствие распада. Все так называемые высшие достижения поэзии (Дант, Шекспир, Блейк, Тютчев) появились вопреки вектору поэзии" (с.65). Мандельштам - благодаря. Поэтому он так крохоборчески мелочен (в одном из неопубликованных текстов Кальпиди называет его "Часовщиком" и сравнивает то ли с Башмачкиным, то ли с Плюшкиным) в плетении своих сверхтяжелых черных дыр, поэтому демонстративно конечен (для иллюстрации мандельштамовской "о-граниченности" С.Аверинцев вспоминает стихи Пауля Целана: "Я слышал, как поешь ты, о, конечное, я видел тебя, Мандельштам..."). Не тоска по мировой культуре Мандельштама, но по принципиально иному, внематериальному качеству и состоянию. Рассвет имеет место быть, изливать-длиться, резкость наводится по-сте-пен-но, достать чернил и радоваться открывшейся возможности спасения, ей-ей, эти чудные-чудные знаки:         Из особенных примет -         чей-то профиль на просвет:         то ли трепет отраженья,         то ли смерть, которой нет.         . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .         Не тебе ли, Ангел, лень         целиком отбросить тень?         Вот и падает она         не сосредоточена.         Чтобы как-то сгладить наметившееся противоречие между "антикультурным пафосом" и значением "Мерцания" для культуры, предположим, что какими-то своими гранями книга развернута в сторону легкого-еще-уже-не-бытия, откуда/куда продолжает мерцать и длиться. Одновременно она является и поэтическим сборником, поэтому не может не функционировать как "окаменевшие воды" или как кладбище отработанных смыслов, "где скорей мы любим, чем забытые лежим" (с.134) - именно после смерти человек освобождается от случайного, наносного, полностью отдает себя самому важному - любви. Кажется, по Кальпиди, это - главнейшее доказательство бессмертия.         Человек бежит сразу во все стороны. Поэтому ему дулжно противоречить самому себе. И даже наоборот, через степени противоречивости определять-определить силу и мощь витальности. Ну и еще кой-какие новые сведения о человеке (пока - человеке):         И не ведает он, что желанна         смерть, а пагубно - исчезновенье;         что земное не жизнь, а мембрана         между нами и... нами, не звенья         мы, а смело вплетенная струйка         влаги в общее кровотеченье. II.НАШЕДШИЙ ПОДКОВУ Иосиф Бродский. Пересеченная местность / Составитель П.Вайль. М.: изд-во "Независимой газеты". См. также: "Ветер с моря" (Новый мир. #5. 1994), "Новые стихи" (Звезда. #1. 1995). Мне кажется, как всякое другое, Ты, время, незаконно. Как мальчишка За взрослыми в морщинистую воду, Я, кажется, в грядущее вхожу, И, кажется, его я не увижу. О.Мандельштам. 1923         Отчего это лето - самое короткое, самое замкнутое на себя время года? Остальные три - во взаимном переходе-перетекании, это же - четко, точно, от сих до сих и ни секундой больше. И, как всегда, мало. То же самое - день, полу-день, свет - на убыль. Всегда ясно, когда еще не день или уже не день, утро длящееся, разгорающееся; вечер убывающий-пребывающий и, как виннипухов мед, - есть и его уже нет: зафиксировать исчезновенье как?         Когда ветер стихает, и листья пастушей сумки         еще шуршат по инерции или благодаря         безмятежности - этому свойству зелени, -         и глаз задерживается на рисунке         обоев, на цифре календаря,         на облигации, траченной колизеями         ноликов, ты - если ты был прижит         под вопли вихря враждебного, яблочка, ругань кормчего -         различишь в тишине, как перо шуршит,         помогая зеленой траве произнести "все кончено". Как бы уже общепринятое - "поздний Бродский" , перебродивший, борящийся за полное растворение в ландшафте, сам часть ландшафта, человек-пейзаж, вписанный в заранее заданные декорации - римская толкотня, камни; венецианское кружево-одиночество; шведская музыка без нот: вода-небо. Самого по себе больше нет? Через пересечения, перпендикулярность, всегда соотнесенность. Не виртуальности Кальпиди, но обживание-заполнение сребролюбивого пространства. Заодно раз и навсегда решена проблема "сюжета": что вижу - то пою. Как акын. О, на самом деле, это очень важная, одна из самых-самых, техническая задача - "о чем..." Поэт, имеющий такую сверхзадачу (патриот, эротоман, мистик, пьяница, нобелевский лауреат), не имеет никаких проблем - по накатанной однажды колее счастливо найденного или выработанного (вычисленного) дискурса. Текст за текстом, книжка за книжкой, меняются обстоятельства и персоналии, пафос остается прежним. Бродский вновь открыл-вспомнил то, что называется "перечислительной интонацией", просто и очень продуктивно. Кажется, весь "перечислительный" Бродский вышел из "Пиндарического отрывка" Мандельштама, основанного на свободных, сколько это возможно, интонациях и изощренном монтаже, когда кадры меняются, как слайды в проекторе, или, вот еще, как картинки в видеоклипе, - ассоциации разветвляются, множатся, кружат; строки длинные и короткие чередуются сбитым дыханием безнадежно курящего человека. Казалось бы, за один шаг до прозы, но куда прозе до этой Поэзии?! Описанный мир удваивается, как в зеркале, и "посредством своего удвоения... преодолевает ему присущий феномен расстоянья; тем самым он торжествует над местом, предписанным каждой вещи" (М.Фуко. "Слова и вещи"). А там и до победы над временем недалеко: "смерть автора" и все такое.         Понятно, откуда ветер дует: начинал-то Бродский со строгих ритмических конструкций, отчетливо, куда больше, проартикулированных признаков поэтической речи. Постепенно они (стихи или конструкции) расшатывались, становились как бы все менее и менее собранными, расшатывание шло на всех этажах - и вот уже строчки расползаются, как муравьи, и если не трещат по швам, то лишь потому, что именно так, без треску, задумано: любовь к Элиоту, заявленная уже в двадцатипятилетнем возрасте, и ее производные не могли не произвести своего децентрализующего влияния. Теперь децентрализуется все, что можно децентрализовать. Мол, классика и есть "человек исторический", в здравом уме и полной памяти. Нынче же история как бы кончилась, дотлевает, и если в жизни сие наблюдается еще как-то не очень, то стихи, вот вам, пожалуйста, обязаны немного опережать. Время остановилось, ему больше незачем длиться, персоналии и обстоятельства, конечно, будут меняться, но пафос неизбежен. Как крах империализма. Как дембель.         Ходики тикают. Но выражаясь книжно,         как жидкость в закупоренном сосуде,         они неподвижны, а ты подвижна,         равнодушной будучи к их секунде.         И все-таки, если приглядеться построже, форма та же - жесткий каркас подтаявшей, но льдины, стальные мышцы. Разброд и шатанье - на самом поверхностном, семантическом этаже, на уровне упрощения и изживания общепринятого "лирического". Тексты как бы соскальзывают в обычную, обычней обычного, речь, немного подкрашивая ее, - так в водку по лезвию ножа наливают томатный сок. Идет не деконструкция стиха, но нашего представления о "стихе". Что совпадает с другими симптомами заката - тает, медленно плавится льдина дня, стихи - соответственно, менее стихийно: здоровый новый такой гуманизм - и никаких сюсюканий. Больной должен знать свой диагноз.         Наряду с отоплением в каждом доме         существует система отсутствия. Спрятанные в стене         ее беззвучные батареи         наводняют жилье неразбавленной пустотой         круглый год независимо от погоды,         работая, видимо, от сети         на сырье, поставляемом смертью, арестом или         просто ревностью. Эта температура         поднимается к вечеру. Один оборот ключа,         и вы оказываетесь там, где нету         никого, как тысячу лет назад         или несколько раньше: в эпоху оледенения,         до эволюции. Узурпированное пространство         никогда не отказывается от своей         необитаемости, напоминая         сильно зарвавшейся обезьяне         об исконном, доледниковом праве         пустоты на жилплощадь. Отсутствие есть всего лишь         домашний адрес небытия,         предпочитающего в итоге,         под занавес, будучи буржуа,         валунам или бурому мху обои.         Чем подробней их джунгли, тем несчастнее обезьяна.         Поэзия лишается последних остатков своего романтического флера, становясь составной частью быта, как сводка новостей или Паваротти на стадионе. Что такое, к примеру, стихи в газете? Это уже не есть нечто особенное, надмирное, когда нужен особый настрой - наряду с отоплением в каждом доме существует попавший в десятку бестселлеров сборник поэта, сказавшего что-то о "пейзаже, лишенном примет". Потому как в бешеной гонке заполнения поэтом "свята места" он и стал тем, чем стал, - фоном, задником, нет человека - нет и проблемы. Это, между прочим, и к проблеме Родины и т.н. "патриотизма" относится. Есть только человек, вставший в эпоху торжества всевозможных субъективностей с этим миром вровень. Плюс постоянная жажда нового, как гонка вооружений: все мало, мало, мало. Больше, ярче, громче, да уж нельзя ярче, краски кончились. Оглянулись окрест, и уязвленная душа выхода не заметила, так все заставлено оказалось: "нам союзно лишь то, что избыточно?" (О.Мандельштам в "Стихах о неизвестном солдате").         В Голландии нельзя         подняться в горы, умереть от жажды;         еще трудней - оставить четкий след,         уехав из дому на велосипеде,         уплыв тем более. Воспоминанья -         Голландия. И никакой плотиной         их не удержишь. В этом смысле я         живу в Голландии уже гораздо дольше,         чем волны местные, катящиеся вдаль,         без адреса. Чем эти строки.         Да, о подробностях, о тесноте. Жадность сгубила не только фраера. С самых первых стихов Бродский именовал мир, составляя бесчисленные реестрики и каталоги4. Период первоначального накопления совпал с мужанием, физическим и интеллектуальным. Мир только осваивается, обживается, заполняется, здесь еще не тесно, напротив, воздух разрежен. Но дальше-то что? Сочетать многовалентные слова можно до бесконечности, комбинации можно длить и длить. Поэт вступает в пору зрелости, полосу гносеологических проблем, кризиса. Увлечение коллекционированием ни для кого не проходит бесследно - материальное, материя связывает своего владельца по рукам и ногам. Распухшие от записей гроссбухи с бесконечными перечислениями загораживают путь "спасению души", ибо известно, что "блаженны нищие духом". Любая вещь, в перечень попавшая, любая каталожная карточка, в конечном счете, оказывается зерном нового каталога или перечня, таким уж неимоверным количеством второстепенных признаков и смыслов, что днище корабля ракушками обрастает. "Чем подробнее джунгли, тем несчастнее обезьяна", границы размываются, сложно определить, где заканчивается одно и начинается другое, день клонится к закату, к завершению, точно и не бывало. Прав Б.Кузьминский ("Сегодня", 18.03.1995), сравнивший Кальпиди и Бродского: "утомленное прошлое и смутное будущее". Бродский здесь - день, что был вчера, вечное похмелье, оскомина после родительского винограда. Кальпиди - выход из этой тошноты-изжоги, на ощупь, утро какого-то действительно нового дня. Но: "есть блуд труда", и не важно как он, блуд, называется, "мерцанием" или "гулом", главное продуктивность отрабатывания версий, проработка "путей", здоровое, трудовое начало, ориентированное на процесс, а не результат. Вспомним соответствующее место из Р.Барта: "Гул - это шум исправной работы. Отсюда возникает парадокс: гул знаменует собой почти полное отсутствие шума, шум идеально совершенной и оттого вовсе бесшумной машины; такой шум позволяет расслышать само исчезновение шума; неосуществимость, неразличимость, легкое подрагивание воспринимается как знаки обеззвученности" ("Гул языка", 1975. // Избранные работы. Семиотика. Поэтика. М., 1989. С.542).         Так гаснет краткий день, и в камельке забытом огонь горит холодный, рациональный такой, райнер-мария-рильковский, всепожирающий пламень: ибо я не надеюсь вернуться, ибо я не надеюсь. Не взрывом, но всхлипом, переходящим в продолжительный здоровый сон. Однако именно он, бледный пламень-то, все еще освещает окрестности, делает дом домом, лица, освещенные и освященные, лицами. Постепенно комната погружается в куриную слепоту, распад света завершен, тьма поглотила все, что было, все, что могло быть. Последние угольки лиц, ставших совсем уже неразличимыми в этом черном-черном молоке тишины. Золы угасший/угасшей прах, и все - зола. Гул затих, и кто-то другой, не я, выходит на подмостки. Ужо ему. Интерпретируя одно высказывание Ф.Кафки, М.Бланшо писал: "Чтобы писать, необходимо властвовать собой перед лицом смерти, необходимо установить с нею отношения господства. Если она для тебя нечто такое, перед чем теряешь выдержку, чего не можешь выдержать, тогда она похищает у тебя слова из-под пера, перебивает твою речь" ("Смерть как возможность", 1952 // Вопросы литературы. #3. 1994. С.195). И лишает тебя индивидуальных признаков: пустые глазницы всех черепов ("во весь лоб - от виска до виска, - чистотой своих швов он дразнит тебя..." - О.Мандельштам) выглядят одинаково, бедный Йорик. Не только рыба начинает разлагаться с головы - и я смогу как шут... В первую очередь жизнь оставляет лицо, делая его частью неживой природы. "Теперь ослабь цепочку - и в комнату хлынет рябь, поглотившая оптом жильцов, жилиц Атлантиды, решившей начаться с лиц..."         Опускаясь ли, подымаясь ли до уровня комара, за нашу и вашу свободу, сбрасывая обороты теплокровия... Усики, перепонки... Хотя бы потому, что "С точки зренья комара / Человек не умира". Уже хорошо. А на финал - крещендо апофеозо - гимн моллюску, поэта далеко заводит речь. Определение "волны" заключено в самом слове "волна", определение свободы разве что в уголовном кодексе как то, чего дулжно лишать (и как). Капли точат камень, время - лица, лица - воздух. Мы тремся друг о дружку, живые и не очень, стирая и стираясь. Вода, вода, кругом вода, в начале ли, в конце.         При расшифровке "вода",         обнажив свою суть,         даст в профиль или анфас         "бесконечность-о-да",         то есть, что мир отнюдь         создан не ради нас.         . . . . . . . . . . . . . . . . . . .         Но ежели вы чуть-чуть         мизантроп, лиходей,         то вам, подтянув кушак,         приятно, подставив ей,         этой свободе, грудь,         сделать к ней лишний шаг.         И равнодушная природа, созданная не ради нас. Поэтому моллюск - идеальный житель, совпадающий с ней в главном. Вне пейзажа не существующий, попробуйте от брега оторвать... С этого равнодушия и начинается вечность. Которую Бродский рифмует с "бесчеловечностью". Человек истончается как озоновый слой, О, новая прозрачность! Или еще можно как-то надеяться на "Теорию относительности", может быть, в ее непонятности - залог счастливого спасения? Интересно, может ли спасение быть не-счастливым? "Человек, как без труда показывает археология нашей мысли, - это изобретение недавнее. И конец его, может быть, недалек" (М.Фуко).         Вчера наступило завтра, в три часа пополудни.         Сегодня уже "никогда", будущее вообще.         То, чего больше нет, предпочитает будни         с отсыревшей газетой и без яйца в борще. Окончание статьи Дмитрия Бавильского                      Примечания 1 "Стихотворение и иллюстрации, эти два текста приравниваются друг другу извне некоторым волевым авторским актом, предполагающим сохранение за элементами определенной автономии и образования нового смысла при их сопоставлении, не равного смыслу каждого в отдельности" (Григорьева Е.Г. Эмблема и сопредельные явления в семиотическом аспекте их функционирования // Труды по знаковым системам. Тарту, 1987. XXI. С.78-88). И еще одно авторитетное мнение: "Всякое произведение, претендующее на иллюстрацию другого, будет искажением и сужением его... Мы живем в век дифференциации деятельности. Танцевальное иллюстрирование Шопена или графическое иллюстрирование Фета мешает Шопену и Фету, и танцу и графике..." (Тынянов Ю.Н. Иллюстрации. // Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977. С.310-320). 2М.Фуко цитирует Парацельса: "Мы, люди, открываем благодаря знакам и внешним соответствиям все скрытое в горах и именно так находим все свойства и трав и все, что содержат камни. Нет ничего ни в глубине морей, ни в высях небосвода, что человек не мог бы открыть. Нет таких гор, которые были бы столь обширны, чтобы скрыть от человеческого взора то, что скрывается в них; все это открывается ему благодаря соответствующим знакам" (Фуко М. Слова и вещи. Л., 1977. С.69). 3"Справедливости ради надо сказать, что я постоянно нахожусь под влиянием многих поэтов, настолько многих, что стоит писать так: я нахожусь под влиянием всех поэтов - и это будет правдой. Но некоторых из них, тем не менее, мне хочется назвать особо: Константин Бальмонт, Андрей Вознесенский, Владислав Дрожжащих, Александр Еременко, Иван Жданов, Михаил Лермонтов, Алексей Парщиков, Борис Пастернак, Ольга Седакова, Андрей Чукашин" (с.46). Иосиф Бродский назван вне списка, остальные уравнены алфавитным порядком. Какие после этого одновременно простодушного и лукавого признания могут быть придирки?! Разве что у самого отъявленного недоброжелателя, но где ж он? 4Об этом более подробно в моей статье "Реестрик бытия: от эпоса Пушкина к эпосу Бродского" ("Независимая газета", 29.09.1993). "Постскриптум", вып.5:                       Следующий материал