""Иногда я думаю, что искусство, может быть, возникает из потребности человека в компенсации. То есть оно должно внести в жизнь то, чего ей не хватает... как организму вдруг не хватает витаминов... Только естественно, что XIX век - Наполеона, Байрона, Раскольникова, век расцвета индивидуальных судеб, век биографий, карьер - инстинктивно тосковал по мирской правде, по массовым движениям - от мужицкой сходки... и фаланстера раннего коммунизма до унаминизма французской поэзии и идеологии интернационалов. Век же XX - век массовых исторических судорог, век коллективизма всех оттенков, век солдатчины, лагерей больших городов - невольно, но закономерно тянется к индивидуалистическому искусству, к крайнему субъективизму - та же компенсация..." Маленькая девочка, играя, попадает мячиком прямо в Б.Л. [Пастернака. - Н.Е.] в тот момент, когда он говорил особенно увлеченно. Он смущенно замолк" (А.К. Гладков. "Встречи с Пастернаком").
Действительно! Как вспомнишь, до чего бурной, разнохарактерной была типическая биография разночинца, например, Владимира Короленко, сколько факторов слепили эту индивидуальнейшую личность - так зачем ему был индивидуализм. Масло масляное. Родился на Украине, был богатым и бедным, помнил "рабство" и "освобождение", польское восстание и его подавление, был украинцем, поляком, русским, жил в Петербурге, в Москве, Кронштадте, сидел в тюрьмах, жил в Якутии, был в Зимнем дворце, чертил корпуса мин для морских офицеров - и все это названо "История моего современника". Водопад! Согласитесь: взалкаешь безбрежного народного моря. И - алкали. И - жаждали.
"О, если бы я мог утонуть, расплыться в этой серой, грубой массе народа, утонуть бесповоротно, но сохранив тот светоч истины и идеала, какой мне удалось добыть насчет того же народа... О, если бы и вы все, читатели, пришли к такому же решению, в особенности те, у кого светоч горит ярче моего... Какая бы это вышла иллюминация! Нет равной ей в истории!" (Н.К.Михайловский. "Записки профана"). Не будем придираться к логико-стилистическим несоответствиям (можно ли "утонуть бесповоротно", но "сохранив светоч"?), не будем иронизировать по поводу "иллюминации", каковую сподобились увидеть ученики и последователи Михайловского... Кажется, у одного из них вырвалось что-то вроде: "Да уж... вышла... действительно... иллюминация.... Нет равной ей в истории. А ведь надул богоносец. Надул..." Оставим насмешки другим. В конце концов, нет ничего легче (и подлее), чем быть крепким задним умом и "на ошибках отцов" строить сегодняшнее презрение.
Лучше обратим внимание на ритмический рисунок, на образный ряд текста Михайловского, начинающегося словами: "О, если бы я мог утонуть, расплыться..." Не правда ли, это экстатическое желание отрешиться от своего "я", утонуть, расплыться во всеобщем, в стихии поразительно напоминает: "...так грустно длится жизнь моя и с каждым днем уходит дымом; так постепенно гасну я в однообразье нестерпимом. О небо! Если бы хоть раз сей пламень развился на воле, и не томясь, не мучаясь доле, я просиял бы - и погас..." Вот это была бы иллюминация - добавим мы вслед за Михайловским.
Он вовсе не цитировал Тютчева и не припоминал эти строки. Просто и у того, и у другого была одна и та же душа. Душа писателя, и в тот момент эта душа была настроена антииндивидуалистически.
Тютчев с философической гордостью сравнивал человеческое "я" с тающей льдиной: "Смотри, как на речном просторе, по склону вновь оживших вод, во всеобъемлющее море льдина за льдиною плывет", - Михайловский прагматически советовал без излишней метафизики утопить свой "светоч" в народном море. Консерватор Тютчев оказался не меньшим антииндивидуалистом, чем революционер Михайловский. В России многого и многие ожидали от "утонутия" и "расплытия": "Вся нынешняя культура направлена ложно. Она достигает порой величайших степеней развития, но тип ее, теперь односторонний и узкий, только с пришествием народа станет неизмеримо полнее и выше..." (В.Г.Короленко. "История моего современника").
В этом "народолюбивом" тексте, в этой выговоренной надежде мне слышатся еще два текста, сходство которых позволяет несчастным и опасным полусумасшедшим твердить о заговоре масонов, сионистов, иллюминатов (ну, не может быть, чтобы так похоже! Заговор, заговор, непременно заговор. А душа писателя? а вектор времени? вектор, направленный...)
Радищев: "О, если бы рабы, яряся в отчаянии своем, разбили бы железа свои, вольности их препятствующие, о наши головы, головы бесчеловечных владельцев своих, что бы тем потеряло человечество? Скоро бы из среды его выдвинулись великие мужи для заступления униженного племени. Не мечта сие..."
Маркс: "Тогда наступил бы русский 1793 год. Террор этих полуазиатских крепостных был бы ужасен, но зато в результате его на место ложной цивилизации, насильственно введенной Петром, внедрилась бы истинная общечеловеческая цивилизация".
Не правда ли, какое симптоматическое сходство, какие похожие надежды у трех русских писателей и у одного немецкого мыслителя?
А у этих четверых какое удивительное сходство с великим поэтом России, без особой горечи констатировавшим: "О, нашей мысли обольщенье, ты - человеческое я! Не таково ль предназначенье, не такова ль судьба твоя?"
Кажется, именно это сходство поразило писателя Владимира Маканина. Во всяком случае, этому посвящен цикл его рассказов "Сюжет усреднения".
"...Наш XX век - это громадная гора, поросшая лесом великой литературы, а мы, бедные, находимся в ее тени... уже не сама гора и даже не лес на ней, а некая тропинка, подымающаяся по горе к вершине, стала с годами все более примечаться и привлекать внимание. Тропа, пробирающаяся вверх по этим величественным лесам, одетым в багрец и золото ушедших десятилетий. Было мое "я", и с какого-то момента жизни уже нет моего "я", но зато есть "они", или "мы", или, скажем, "народ". А мое "я" навсегда с "ними" слилось, уже неотличимое и счастливое (важное) своей неотличимостью. Эта мысль прослеживалась вдоль всей тропы... Неброская, продвигающаяся с вполне понятной медлительностью тропинка в гору и есть сюжет о муках индивидуальности, о муках "я", которое жаждет и ищет раствориться в основной массе людей... На той стороне горы, на теневой ее половине, тоже ведь камни и стоит лес, и это уже XX век, уже наш век, так что лес на склоне - это уже наша литература... Тропинка, дойдя до вершины, стала спускаться на ту сторону горы: на теневую... Дойдя до вершины и начиная сбегать по теневой стороне горы, тропинка-сюжет уже могла, кажется, назваться своим полным именем. Да. Именно так. Сюжет усреднения. Как-никак революции + репрессии + эмиграции + коллективизации и лагеря - все эти виды усреднения народа были у нас в ходу много лет, и кто сказал, что они закончились? Мы ведь в этом смысле не остановились и по инерции продолжаем усредняться. Мы - непрерывны. И растворение всякой индивидуальности в средней массе тем или иным способом - это даже не тема и не сюжет, это само наше бытие... Они, в своем XIX, на длительном пространстве века мучились мыслью, как растворить свое "я" в людях, а мы только-только думаем (в конце XX века), как бы свое "я", свою индивидуальность собрать из распыленных и уже почти ничтожных крупинок. Что и означает - быть в тени горы..."
Я привел этот монтаж из цитат для того, чтобы вернуться к началу разговора о "сюжете усреднения" - к рассуждению Пастернака о "компенсаторной функции искусства".
Насколько это рассуждение, при всем его сходстве с маканинской метафорикой, - эпичнее, спокойнее, объективнее.
Маканин - нервен, безысходно-трагичен, и едва ли не упрек срывается у него по отношению к тем, на солнечной стороне горы. Ну что? Добились своего? "Расплылись", "растеклись", "утонули" в "народном море", которое на поверку и не морем вовсе оказалось, а болотом, трясиной, нудьгой очередей и мелкой грызней коммунальных свар... Досягнули до "коллективного"? Радуйтесь. Нам-то придется дотягиваться не до титанизма, индивидуализма - какое там! - до индивидуальности, до - лица необщего выраженья.
Между тем Маканин как бы специально не замечает других "тропинок", тоже ведь странным образом ведущих и приведших к "революции + репрессии...", к "сюжету усреднения", тянущемуся по сей день. Вырваться бы... Да как? И куда?
Маканин не то чтобы "не замечает" - он не рассматривает эти "тропинки", не берет их в расчет, хотя и пишет: "Разумеется, не вся литература восходила таким путем... Русская литература повсеместно шла на подъем, пути ее не сводились к одной тропинке, пусть даже предельно круто и отважно взбирающейся к вершине".
Именно. Кроме вектора "опрощения", "слияния с народом", с "массой" (сверху вниз) - кроме этого вектора был и другой, не менее могущественный, не менее... роковой. Снизу вверх. Без этого "вектора" непонятным, просто вычеркнутым окажется не только Горький с его сверх-индивидуалистами "босяками", и слышать не желающими о каком-то там "опрощении", но и весь Платонов с его полубезумными, фантасмагорическими, но, несомненно, куда более реальными, более живыми фигурами, чем какой-нибудь Шариков, слепленный точными от ненависти руками, - но все-таки слепленный. И в его последующем "особачивании", как и в предыдущем "очеловечивании" мне видится несправедливость. Сравните: "Партийные люди не походили друг на друга - в каждом лице было что-то самодельное, словно человек добыл себя откуда-то своими одинокими силами. Из тысячи можно отличить такое лицо - откровенное, омраченное постоянным напряжением и немного недоверчивое. Белые в свое время безошибочно угадывали таких особенных самодельных людей и уничтожали их с тем болезненным неистовством, с каким нормальные дети бьют уродов и животных: с испугом и сладострастным наслаждением" (А.Платонов).
Люди, поднятые социальным взрывом 17-го, сами его подъявшие, были кем угодно, но только не "антииндивидуалистами". Они были врагами "роя", "стада", "стаи", "очереди" - иное дело, что благодаря им победили "рой", "стадо", "стая", "очередь". "Сюжет усреднения" волит быть дополненным еще одним "вектором": кроме от "я" к "мы", от "мы" к "я". И все равно, кем окажется это "я", эта выкристаллизовавшаяся из "народного моря" льдина - деревенским "кулаком" (столыпинский вариант), "комбедовцем" (ленинский), "хулиганом" (есенинский). Два вектора ("сверху" и "снизу") не могли не столкнуться на "усредненном" варианте. "Усреднялись" и интеллигенты, аристократы, жаждавшие слиться с народом, и "чудики", "чудаки", "хулиганы", "искатели правды", выламывающиеся из народной среды.
Дополню свои рассуждения коробящим примером: аристократка Алиса Гессен-Дармштадтская, ставшая русской императрицей Александрой Федоровной, конечно, опрощалась, слушая сибирского конокрада Григория Новых-Распутина, ну, а сам-то Распутин, из сибирской глухомани попавший в царский дворец, неужто опрощался? Отнюдь...
"Сюжет усреднения" состоялся не только благодаря интеллигентам, хотевшим опроститься, но и благодаря "чернонародью", жаждавшему, наоборот, "осложниться". В одной очереди за водкой оказались и потомки тех, кто с университетскими дипломами из Фрейбурга и Парижа мечтал о простой сельской жизни, и тех, кто с незаконченной ЦПШ (церковно-приходской школой) грезил о социалистическом обществе на Марсе. Энтузиасты "опрощения" сверху, энтузиасты "усложнения" снизу - и вот результат, неудачный трагический выброс истории: спекшаяся масса икринок тоталитарного общества, застывшая в очередях.
"Постскриптум", вып.5:
Следующий материал
|
