Когда Мария Петровна сказала первую гадость? Никто уже не помнил. Может быть, еще Машенькой, когда шла по лесной тропинке с соседской девочкой и тайком развернула за спиной ириску. А подружка заметила и попросила. Растерялась Машенька, уронила конфетку на землю, и к ней сразу пристали пожелтевшие иголки и всякий сор. Последняя ириска - и не съедена. Сглотнула Машенька слюну и сказала: "А твоя мама с голыми ногами стояла перед дядей Левой под лестницей". Девочка заплакала, а Машенька сразу успокоилась и повеселела. У дяди Левы была своя семья, и Машенька дружила с его сыном Колей, а Колина мама вырезала им снежинки. Она вдруг подумала, что про лестницу можно сказать и Коле, и его сестре - каждому отдельно, и не наедине, а обязательно в присутствии взрослых. И еще Колиной маме. Потому что она всегда улыбается.
Но ни Колиной маме, ни самому Коле она ничего сказать не успела, так как уехала в другой город, где выросла и стала Машей, а однажды даже Марией. Но слезы соседской девочки не забыла и вспоминала их нечасто, а иногда, по пути на работу или в праздник, когда переделаны все дела, играют во дворе дети и можно наблюдать за ними из окна. Совсем мало времени на воспоминания - минутка, а тут - супруг в хорошем настроении и хочет обнять, а Мария Петровна говорит: "Ты, Витя, уже плешивый". Он вздрагивает, силится что-то ответить, но не подбирает слов, только поднимает и опускает руки. Мария Петровна переводит разговор, задает серьезные вопросы, муж молчит и не слышит звонка в дверь: пришли гости, расселись за столом, и рядом с Витей - ее подруга, вертлявая, крашеная, но умная, очень умная, рассудительная женщина.
Уже Витя вовсю беседует с нею, тянется ухом за каждым словом, наклоняет и откидывает назад голову. И опять не слышит просьбы Марьи Петровны передать маленькую тарелку, она просит еще, а в ответ - обрывки непонятных фраз, восклицания со смехом - "Неужели?"
Время уходит, вечер продолжается, и Мария Петровна громко говорит через стол: "Стареем, дорогие, глохнем". Замолчали, и подруга теребит хлебный мякиш, в руке у Виктора качнулась вилка, и маленькая тарелка совсем недалеко от Марии Петровны. Теперь со сладким маринадом обойти всех гостей, никого не забыть, а там - поздний вечер, муж Витенька сильно устал, и завтра ему чуть свет - долго, далеко и на службу. С повеселевшей подругой допить остатки, немного пожужжать в коридоре - квартира пустеет, и день для Марии Петровны не прошел даром.
Не всегда выдавались такие денечки, чтобы на людях, на виду держаться просто, естественно. Иной раз совсем ничего не происходило, не совершалось ничего полезного сердцу и уму.
Разве какой пустячок? Подойдет кто-нибудь, поздоровается первым (ведь с детства учили - увидишь знакомого человека, сразу скажи "здравствуй"), а Мария Петровна, вся во власти неведомых забот, не расслышит приветствия, человек еще раз, погромче - "Здравствуйте". И тогда - отстраненный кивок, мол, заметила, но не совсем поняла, кто вы такой, а он: это я, хороший, с уважением к вам и без тайного умысла, и в любое время рад видеть дорогую Марию Петровну. Как здесь и не смягчиться, не найти доброе слово, не одно, а много слов, и говорить долго, долго и с каждой минутой все неинтереснее, а человек слушает и слушает и уже плохо понимает сказанное, и вот Мария Петровна обрывает речь и отпускает собеседника восвояси.
Работа у Марии Петровны нехитрая - ластики, скрепки. Кажется, что канцелярия. А на деле - Камерный театр, страсть, монументальность в сукнах и письменных столах. Большие, мягкие ластики "Архитектор" - те подальше, в глубь шкафа, да еще в коробку и закрыть дыроколами в два ряда, чтобы падали, звенели и отлетали под столы. "Вам стерочку?" Подождите, поклонитесь в пояс, помогите подобрать. Ох, люди, люди. Из-за нескольких копеек исходят криком, рвут дверные ручки, а потом стыдятся, глаза опускают.
Бывали дни веселыя...
Был такой день и у Марии Петровны и стоил иных месяцев, а может, и лет.
Ближе к полудню зашел в комнату начальник Николай Петрович, не самый большой, а средней руки начальник, из безопасных, и сообщил, что получен семьей дачный участок и будет построен там большой бревенчатый дом в окружении сада и огорода. Вслух замечтался Николай Петрович о плодовых деревьях, бьющих в окна отяжелевшим после майского дождя цветом, о покупке тяпочек и мотыжек с полированными, без зазубринок ручками. Представил, как с наточенной косой вступает он в заросли крапивы у изгороди - идет спокойно, уверенно; как возится у прогнившей бочки младший сын, черпает помутневшую воду детской лейкой с глазами и хвостом дракона.
О свежезеленом супчике с первой морковкой и о послеобеденной усталости на увитой бобом веранде захотелось помечтать в одиночестве. Заторопился Николай Петрович и почти вышел из комнаты, а вдогонку небольшое сожаленьице, что-де местность в тех краях болотистая и по ранней осени после жаркого лета начинает там гореть торф, да так сильно, что дым лесного пожарища тянется аж до самого города.
Задрожал Николай Петрович и стал искать слова, но нашел только два - "роща" и "пруд", невнятно их произнес, даже Мария Петровна еле расслышала, не оправдался ими, а только больше запутал себя. Вышел понурый, и победа была очевидной, и день в самом разгаре. И завертелось, да так быстро, только успевай.
Пришло из коридора известие (подозревали давно, но доказать не могли - просто держали в памяти до подтверждения), что одна из одиноких, из тех, кто без всякой надежды на замужество, но красит лиловым щеки и разрезает юбки на боках, встречается все-таки с художником от слова "худо", с маляром-штукатуром, уходит к нему в обеденные получасы, вовремя возвращается, сидит, ни на кого не смотрит и вторую половину дня лучше работает.
Мария Петровна подкрепила силы, а в комнате уже собрались и как всегда после обеда говорят про искусство. И одинокая здесь - спорит и высказывается. Вот тут-то Мария Петровна и заметила, что-де "художники переносят с одной женщины на другую всякую заразу". Одинокая завертела в руках скрепку, выпрямила ее и согнула, и так несколько раз, а потом отшвырнула незаметно в угол, и как гимн силам правды прозвучал чей-то хохот, не женский, а что особенно дорого - мужской, раскатистый и с кашлем в конце. Одинокая еще сидела, но как будто ее и не было, и для Марии Петровны интереса она не представляла. Возникла другая радость прямо у рабочего стола: отец одного сотрудника - совсем старик, почти шестьдесят - стал отцом дважды: конечно, от другого брака, женился на молодой удачно; все дружили, обсуждали разные телепередачи; и первое дитя - сорока лет - сообщает об этом Марии Петровне и ждет, чтобы поздравили и пожелали. Почему не поздравить? И поздравила, и пожелала невинному младенцу расти и расти, а папашу назвала дедушкой и между прочим заметила, что вот такие дедушки-папаши обычно не доживают до старости, а быстро умирают от сексуальных перегрузок с молодыми женами. И много свалилось вдруг дел и не оторвать от бумаг глаз. А тут еще стройная, приятельница одинокой, и тоже сомнительная, любительница пошутить в мужском обществе, допустила под вечер неаккуратность в одежде, сморщился и разорвался у нее чулок. Вокруг ходили и не замечали, одна Мария Петровна не слишком громко отметила чулочный изъян, но смущения между тем не последовало, стройная слегка ахнула, глянула на часы - магазины были закрыты, потушили в галантереях свет, и Мария Петровна поняла, что назавтра изъян повторится и утро обещает быть интересным.
Как же это случится?
Стройная в дверях - Мария Петровна в кресле напротив; нет, стройная в кресле и виден не всем, а только тем, кто приглядится, ладненький шовчик, стройная шутит, и пусть смеются ее шуткам, пусть, а потом маленькая пауза, совсем небольшая, как раз для слов Марии Петровны.
А что сказать? Неизвестно ведь, кто будет рядом. Может, три человека, а, может, пять. И весельчаки из соседней организации, тоже охочие поострить в счет рабочего времени. Долго не могла уснуть в ту ночь Мария Петровна: все думала, все искала верные слова, да так и не нашла. Были варианты, и много, но какие-то пресные, без искрометности, без поражения в самую цель. От усталости понадеялась Мария Петровна на импровизацию. И напрасно. Случилось наутро самое неожиданное.
Стройная пришла в брючках неясного, но чрезвычайно притягательного цвета, синего вперемежку с зеленым, какого-то глубокого морского тона, к тому же с задним накладным карманом, с блестящей пуговицей и надписью на ней.
А выше, мама родная, еще страшнее. Рукава алые, банты золотые: "Как на кондитерских коробках", - обрадовалась на мгновение Мария Петровна. И потухла. Никто, кроме нее, таких коробок уже не помнил. Подвязаны банты небрежно, с вызовом, и все наперебой просятся поправить. Стройная отбивается, повизгивает, бесстыжая.
Натопали, накурили, вросли у двери - не обогнешь, не вклинишься. Много раз вставала Мария Петровна со стула и вновь опускалась в изнеможении.
Не повернулись, не заглянули в глаза - забыли. А ведь живой человек. Женщина. И керамический кулон перекликается по цвету с вельветовыми сабо. Больше часа продолжалось равнодушие, глумились как хотели, а напоследок хохотали в коридоре, видно, все им было мало. А потом то ли мусорную корзину повалили, то ли стройная (господи, а вдруг?) зацепилась сапожищами за дверной косяк, - зашумели, да так сильно, что испугалась Мария Петровна и вышла к людям. Да невпопад - как раз уткнулась стройной в спину. Вернуться бы, отдохнуть - а Мария Петровна тронулась в путь за стройной. Шла следом и молчала. В темном коридоре брючки потухли, но проклятая пуговица ох как хорошо была видна. И смотрели на пуговицу двое куривших мужчин. И еще какой-то человек, сняв шапку. Потом коридор кончился, и брюки опять заиграли морской волной, и непотопляемая пуговица блестела на брючной глади. Здесь Мария Петровна остановилась, не было у нее сил идти дальше. И в долгожданной тишине напросились к Марии Петровне выводы. Странные они были, эти выводы. Логические и простые. Ужасные в своей простоте. И никуда от них не деться. Не была "ее" одежда унижена потной рукой спекулянта, не трепалась по комиссионным подсобкам, а спокойно прошла таможенный досмотр и ясным солнечным днем оказалась впору.
Что же делать? Растерялась Мария Петровна, стала припоминать все хорошее: чужие детские слезы, поглупевшего с возрастом мужа. Под вечер прилюдно вынула из сумочки фотографию молодой семьи на фоне ковра в огурцы и маки. Дочь на фотографии очень счастливая, и дети у нее хорошие, и муж, только сильно располневшая, но с красивым лицом. И с одной стороны это хорошо, потому что сама Мария Петровна в ее возрасте была худенькая. А с другой плохо - ничего про красоту лица не сказали, а полноту все отметили, кроме стройной, про дочь умолчавшей, но похвалившей маленького внука, которого Мария Петровна и так любила.
Не получилось ни обиды, ни раздражения. Веселье одно. Чего они веселятся? Кругом ведь столько горя - думала Мария Петровна.
Думала она, думала. Одинокая продолжала встречаться с художником, и не проваливался нос, и не было извещений из венерического диспансера.
Николай Петрович варил в кастрюле молодую свекольную ботву.
"Постскриптум", вып.5:
Следующий материал
|
