1
Ах, разве не мог я не ликовать, когда он наконец-таки оказался у меня в руках, последний адрес этого утонченного и изворотливого мошенника! С некоторых пор, с тех пор как ему перевалило за сто (каким поразительным, прямо-таки библейским долголетием отметил Бог шельму!), он разлюбил шумные города. Он без сожаления покинул Нью-Йорк, где "расцвели и окрепли", как он фанфаронски выразился в своей напыщенной автобиографии, его "неистощимые научные способности", где он впервые "вкусил известности" и откуда успел улизнуть еще до того, как я решился снестись с ним по почте.
Некоторое время он скрытно жил в Аллентауне, не сообщая точный адрес даже своей "горячо любимой и трепетной Дашеньке" - безобразно горбатой девяностолетней сестре, смиренно коротающей свой тусклый, неприметный век здесь, в Новочеркасске, в непроходимо заросшем кустами дикого абрикоса и желтой акации Криничном переулке.
Из Аллентауна, неуклонно продвигаясь на запад (быть может, по какому-то заранее обдуманному плану), он перебрался в Кливленд. Затем - казалось, уже окончательно, до гробовой доски, - обосновался в Толидо, на Вест Банкрофт-стрит. Но нет, нет! Из Толидо, с берегов Великих озер, мое письмецо - как перелетная утка, побывавшая в безмерно далеких от хладных болот отчизны краях и там окольцованная чужестранными орнитологами, - прилетело на родину, на "милую, незабвенную родину" д-ра Казина, выражаясь языком его пошлейшей автобиографии, и, недолго разыскивая в Новочеркасске частновладельческий дом на Кадетской, приземлилось на мой захламленный письменный стол, щеголяя ярким глянцевым ярлычком, которым оно разжилось где-то на чинном столе заморского почтмейстера. Ярлычок учтиво извещал, что моя горемычная корреспонденция, увы, - "undelivered"23, а посему - "return to sender"24, и что о названных досадных обстоятельствах я не должен думать как о возникших по нерадивости или же по вздорной прихоти вселюбезной почтовой службы, у которой на случай подобных, весьма оскорбительных подозрений имеется исчерпывающий набор решительно от нее не зависящих, затаенно возможных причин недоставки. Из их перечня - Боже мой! - из их подлого перечня, кем-то любовно упорядоченного, подчиненного эдакой торжественной градации, на предназначеном для меня ярлычке была помечена - так сказать, представлена на мое рассмотрение - последняя, восьмая, самая нелепая, самая смехотворная и самая комедиантская причина, по которой д-р Казин не имел возможности получить мое письмо. Она была изложена с помпезной лапидарностью: "Скончался". И она, разумеется, была рассчитана на то, чтобы сразить наповал своей неустранимостью простодушного адресанта - одного терпеливого и бесконечно малоприятного для д-ра Казина адресанта из южнорусской провинции, которого он, должно быть, куражась в компании преданных ассистентов, не раз называл землячком-простачком...
О нет, к тому времени я уже слишком хорошо был осведомлен о способностях и манерах Станислава Модестовича, чтобы спутать разыгранный им разухабистый фарс - "Скончался", ха-ха! - с одноименной высокой трагедией.
И хотя ярлычок, признаюсь, этот щеголеватый заезжий господинчик, который передо мною столь галантно витийствовал, произвел на меня поначалу, как обходительный, ловкий понтёр на незадачливого банкомета, завораживающее впечатление, я очень скоро, вероятно, гораздо быстрее, чем это возможно, когда в безупречном обличье прелестника нет ни малейшей подсказки (поддельного орденка в петлице, сомнительной седины в бровях, фальшивого изумруда в аляповатой оправе, стеклянно поблескивающего на мизинце, не говоря уж о плохо приклеенных - хрестоматийных - льняных усах), догадался, что он отъявленный шулер и что небитая карта - "Deceased"25, - предъявленная мне картинным, победоносным жестом, отчаянно выдернута из-под манжетки.
Во всяком случае, я понял это еще до того, как с озера Эри возвратилось отправленное мною вторично по тому же адресу и уже хорошо освоившее дальние перелеты мое настойчивое письмецо. Глянцевый представитель почты, новоопределенный в должность "обратного штемпеля", как ни в чем не бывало, как будто он и не ведал, какими фокусами здесь забавлялся его жуликоватый предшественник, невозмутимо сообщил мне, что д-р Казин "Gone away"26, - что он, понимаете ли, некоторым образом "Disappeared from view"27 - "Фьють", как говорят в таких случаях в отечестве мистера отправителя, - словом, дьявольски ловкий д-р, обратившись внезапно в тонкое вещество, подобное "веселящему газу", "Evaporated into thin air"28...
Да, для меня он действительно - по крайней мере, на год - исчез.
Полгода мне потребовалось, чтобы выяснить, что д-р Казин, придерживаясь все того же - западного - направления, укатил из Толидо куда-то еще дальше, куда-то в глубь континента: за Великие озера, за Миссисипи.
И только еще через полгода, ценою огромных усилий, ценою нелепейших объяснений с горбатой Дашенькой - выжившая из ума старуха всецело пребывает в том призрачном, феерическом мире, где ее драгоценный братец блистательно молод, где он - лукавый гостиничный виртуоз "пирамидки" и "карамболя" - ежедневно меняет бороды, парики, портсигары, тросточки, отправляясь вечерней конкой в "Европейскую" или в "Донскую" порезвиться на бильярде, где его беспрестанно разыскивают обмишурившиеся партнеры, доверчиво принявшие притворщика-аса за неумелого новичка, и где, по всей видимости, ему угрожает расправой один проигравшийся до копейки акцизный чиновник, о котором несчастная Дашенька говорила с тревожным негодованием, то и дело поглядывая на меня, - ценою постыдных ухищрений (пришлось изображать из себя бильярдного шулера - верного компаньона Станислава Модестовича, чтобы вынудить Дашеньку поискать в заветной шкатулке - "Стало быть, надобно, милая! Для важного дела!" - его последние письма) мне удалось узнать, что почетный член четырех академий, вечный житель нетленных энциклопедий, облюбовав для профессорства какой-то забытый Создателем Лютер Колледж, поселился в идиллическом захолустье, в назойливо живописном - судя по присланным Дашеньке снимкам - аккуратно прилепившемся к пологим холмам городке, чье название, как и все, что связанно с д-ром Казиным, дает несомненный привкус театральности и карнавальности - Декора... 210 Скай Лайн, Декора, штат Айова...
Там-то его и настигло нижеследующее послание.
2
Станислав Модестович!
Затеянный вами в Толидо комедийный спектакль вполне убедил меня в том, что с годами - да еще с какими годами, о, новоявленный Мафусаил! - вы не утратили способности к трюкачеству. Однако и я, надеюсь, сумел вам напомнить своей проницательностью тех ваших редких партнеров, которые смело хватали вас кто за рыжую эспаньолку, кто за турецкий нос (ах, чего только не было в стародавние времена в магазинчике "Мельпомена" на Арсенальной!), распознав в вас по какому-нибудь немыслимому, виртуозно исполненному абриколю "ге-нерала от бильярда"...
Этот праздничный, буффонадный чин, пожалованный вам на рождественском маскараде атаманом Самсоновым, да жалкие Дашенькины украшения, соблазнившие вас в минуту отчаяния, - вот все, чем вы обладали в тот незапамятный день, когда вы отплыли на баркасе "Орфей", осторожно примазавшись к молчаливому обществу удрученных деникинских офицеров, от берегов отечества.
Но были, конечно, и дерзкие замыслы, были мистификаторские способности и был необычайно подвижный, восприимчивый ум, который вам весьма пригодился, когда вы неожиданно сделались настойчивым посетителем довольно непривычных для вас заведений. Я представляю, как вас раздражала сухая, скрипучая тишина солидных библиотек! Представляю, как вы тосковали в дремотных, сумрачных залах по зычным голосам расторопных маркеров, по ободрительному цоканью крепеньких, славной работы Фрейбера, бильярдных шаров; не сомневаюсь, что они еще долго - вместе с кудесниками-киями, творившими чудеса на лазурном сукне, вместе с прожорливыми лузами, хищно заглатывавшими губастыми рыбьими ртами увесистую добычу, и прочими, дивно преображенными, любезными вашему сердцу предметами - навещали вас в зыбких дневных сновидениях, служивших вам сладостными привалами в вашем упорном походе сквозь кряжистые фолианты, туманные брошюрки, хлипкие журнальчики... О, до чего же они изнуряли вас, все эти "трактаты", "заметки", "записки", исполненные назойливых примечаний, дотошных комментариев, настырных приложений! Одолеть их было гораздо сложнее, чем положить в дальний угол отменным клапштосом упрямого красавца. Но вы не сдавались, ибо для осуществления ваших замыслов вам мало было приноровиться к степенной походке ученого мужа, мало было усвоить затейливые обороты речи и обзавестись впечатляющими (на сей раз настоящими и пожизненными) стрельчатыми усами. Вам нужно было еще вникнуть - и притом основательно - в кое-какие филологические тонкости, в кое-какие лингвистические теории, полистать труды почтенных географов, очерки ветреных путешественников, чинные сочинения историков. Словом, вам пришлось потрудиться. Пришлось проделать большую работу - оказавшуюся, впрочем, вам по плечу лишь благодаря мошенническому таланту, - прежде чем гималайское королевство Савитар, выдуманное вами, по всей вероятности, еще на баркасе "Орфей" в часы тошнотворной качки на пепельных черноморских волнах, покорно перенявших цвет декабрьского ненастья, обрело, в подражанье реальности, устойчивые очертания - качество чуждое и малодоступное подвижным фантомам и зыбким вымыслам, но столь необходимое им для вожделенного выживания в условиях враждебной достоверности; прежде чем "савитарские тексты" - будто бы обнаруженные на некоем высокогорном плато в суровых Западных Гималаях, где ваше расчетливое воображение поместило мифический Савитар, "тайное государство браминов" - стали вполне внушительным, вполне реальноподобным предметом ваших будничных и неспешных исследований, а равно и предметом "искуснейших", "кропотливых", как простодушно считает журнальчик "Lanquaqe Arts", переводов на русский, немецкий, английский (Боже правый! неужто и в самом деле можно кого-нибудь убедить, что эти бессвязные тексты, нарочно испещренные для пущей невнятности таинственными лакунами, были созданы учеными королями и многомудрыми жрецами Савитара, "возникшего еще до рождения Гаутамы" и "внезапно исчезнувшего в I в. по Рождестве Христовом"?); и прежде чем просочилась, проникла в область всяческой несомненности, получив надежное гражданство привередливых энциклопедий, ваша самая главная и самая вдохновенная выдумка - язык гаятри, на котором были написаны (пишутся и сейчас, быть может... в особнячке на Скай Лайн в Декоре) "савитарские тексты".
Уж ему-то вы, несомненно, обязаны всеми мыслимыми и немыслимыми почестями, этому таинственному, дремучему и фантастически непостижимому языку, который, однако ж, вам удалось постигнуть и который, судя по вашим то величаво немногословным, то нахально трескучим статейкам, является языком удивительно сложным, причудливо-прихотливым и по сию пору никому не доступным, - кроме д-ра Казина, разумеется; кроме некоторых его ассистентов да пестрой, разноязыкой шайки его лукавых учеников, предусмотрительно рассеянных им по всему свету и теперь уж не менее именитых, чем их седовласый патрон, некогда заприметивший в них родственные способности и безжалостно отучивший их от мелкого и трусливого шарлатанства, сулившего им в лучшем случае унылые годы безвестного лекторства. Впрочем, никто из них - ни профессор Делийского университета д-р Абхай Бхатнагар, в чью осанку лубочного мудреца-пандита - руки, скрещенные на груди, горделиво неподвижная голова в чалме - вы, вероятно, вложили немало нервического труда на ваших особенных, "театральных" уроках (а он, между тем, да будет вам, сударь, известно, позволил себе воровато вихляться на манер базарного балагура-факира, гастролируя прошлой зимою в вашем студеном отечестве с пылкими, жгучими лекциями о глаголах гаятри), ни белокурая ваша любимица с табачного цвета бровями и повадками престарелой лоретки д-р Мария Буглон - ароматно ржавеющая хризантема в пышном букете прочих, любовно взращенных вами парижских филологов - сорт "европейский казин"; ни д-р Антонио Сангвинетти, преумножающий славу вашего дружного кланчика энергичным профессорством в Риме, - никто из них не может сравниться с учителем в ловкости и артистичности.
Они лишь способны - эти "жалкие, второсортные клоуны", как вы написали однажды Дашеньке, не понимающей, кстати, где именно вы находитесь и чем занимаетесь: "Стасик играет на бильярде, сударь! С акцизами и актерами, вот!", - кое-как повторять с заученными ужимками и потешными искажениями многосложные трюки искусного иллюзиониста. Без вас они ничего не значат, и потому, должно быть, вас никогда не смущало то обстоятельство, что иные из ваших питомцев (предательски своевольный д-р Ольшевский или заносчивый д-р Кудер) пытались затмить вас на шумных симпозиумах, - вы ничуть не мешали им; вы благодушно подмигивали заигравшимся сорванцам, теребя по привычке (хорошо ли приклеен?) живой неотлучный ус, а потом мимоходом журили их за неточности в переводах с фантастического гаятри, за неверное толкование баснословных писаний и за прочее, прочее, еще более иллюзорное, еще более мифическое, давая понять своим прытким воспитанникам, что есть вещи - текучие, тонкие, неуловимые, в которых по-настоящему смыслит только почтеннейший д-р Казин!.. Только тот, господа шарлатаны, кто сумел переродиться из бильярдного шулера-виртуоза в "единственного в мире авторитетного специалиста по языку гаятри", в "неутомимого переводчика удивительных текстов древнего Савитара", в "признанного исследователя обширнейшей литературы исчезнувшего королевства". Такими аппетитными, хотя и пропитанными газетным душком славословиями попотчевали недавно ваше ненасытное тщеславие американские научные журналы, среди которых, кажется, особенно постарался "Journal of Indo-European Studies", состряпавший к вашему столетнему юбилею пышный слоеный пирог из двадцати сладчайших для вас страниц.
И вот, Станислав Модестович, вы попались.
Не знаю, что побудило вас, осторожного и опытного мошенника, который не простил бы подобной промашки нетерпеливому подмастерью, умелого и удачливого мистификатора, уже давно и беспечно пожинающего плоды своих плутовских изысканий, глубокого старца, наконец, готового в любую минуту ("без тени суеверных надежд на красочную иллюминацию за устрашающей дверью", как вы поэтично заверили одного пытливого интервьюера) отойти в мир иной под торжественное причитание велеречивых некрологов непойманным, неразоблаченным, - что, я спрашиваю, побудило вас исполнить под занавес этот грубый, нелепый, явно рискованный фокус - взять да и выдать за "савитарский текст", за "многолетний перевод с языка гаятри" сугубо специальный, военно-научный труд "Тайны жалонерского искусства", написанный в начале столетия (нынешнего, а не IV до Р.Х., господин циркач!) моим доблестным прадедом, кавалером Владимира четвертой степени, гвардии сотником Павлом Туркиным?!
Быть может, вам ужасно наскучило самому сочинять "савитарские тексты"? Или, быть может, вы наконец-таки преисполнились (пора уж, пора в ваши годы!) блаженного старческого идиотизма, вместе с которым частенько являются улыбчивым и уже беспробудно счастливым слюнявым патриархам веселые, говорливые демоны, задорно хихикающие и склоняющие к невероятным выходкам? Или, напротив, в вас говорили насмешливый ум и желчный азарт, когда вы решились на этот отчаянный, опасный для исполнителя номер, решились, чтоб доказать окончательно всей вашей шулерской братии, что ваши возможности безграничны, что вы способны, к примеру, преобразить в "савитарский" первый попавшийся под руку текст, загримировав его хорошенько, - посредством лакун, отточий, косноязычных вставок - под эдакого дремучего, кособокого старца-заику! О, этот нехитрый, но испытанный грим вы наложили, маэстро, на "Тайны жалонерского искусства" настолько умело и ловко, не позабыв при этом надежно упрятать в лохмотья какого-то кучерявого, древнеподобного словоблудия наиболее неудобные части текста, обнаруживающие его принадлежность к не очень-то давнему времени, что даже мне, потомку, правнуку скромного автора, то есть особенному читателю, для которого чинные главы трактата, его пункты, подпункты и уточнения, возглавляемые пузатенькими параграфами, столь же знакомы и дороги, как снимки в семейном альбоме, не сразу удалось распознать в безобразном, косматом калеке энергичное и подтянутое, блистающее военной выправкой произведение предка, бессовестно выпущенное вами в свет (уж не знаю, с веселым ли изумлением, выронив из глазницы блескучий монокль, или с угрюмым негодованием, надвинув на оный змеистую бровь, взглянул бы на это мой благонравный прадед) под именем короля Савитара Салроша I.
Не исключаю также, что вы не преследовали серьезных целей, пускаясь на это ухарское, молодецкое, беззаботно-нахальное передергивание, а просто вас увлекло желание насладиться тем ободрительным, обжигающим риском, которого трепетно избегают благоразумные новички, но который приятно тревожит нервы бывалым, уверенным игрокам.
А может быть - и это мне представляется наиболее вероятным - вы почувствовали себя в последнее время настолько хорошо защищенным от каких бы то ни было разоблачений несокрушимой крепостью из ваших увесистых монографий, многопышных почетных званий и всевозможных наград, что уже и не видели никакого риска в том, чтобы испробовать новый метод, а именно: переводить на русский ("сначала на русский, а потом уж на прочие, - заметили вы в предисловии к "Тайнам...", - ибо родной мой язык, старинный мой барин, пользуется правом первой ночи в девственном царстве савитарских рукописей", - ах, ах!) написанные на русском же сочинения.
Ну, конечно, конечно! Вы ничуть не рисковали. Вы хорошо понимали, что скорее паршивца-разоблачителя объявят безумцем, чем д-ра Казина - жуликом. Да и трактат для опыта вы выбрали не случайно, не в слепом удалецком азарте - а с холодным расчетом. Он подходил вам по многим принципам.
Во-первых, он приглянулся вам своей неожиданной отвлеченностью. Прослужив десять лет дивизионным жалонером и постигнув все тонкости этой "пространственной службы" (чудное выражение прадеда!), Павел Евсеевич вовсе не ставил себе заунывной цели описывать с солдафонской конкретностью разнообразные "случаи из действительности", поучительные для неотесанных новобранцев, или создавать громоздкий учебник, наподобие "Жалонерской азбуки полковника Трояновского" (СПб., 1859), которую вы, по всей видимости, тщательно проштудировали, прежде чем приступить к "переводу" загадочного для вас трактата. Во всяком случае, г-н Трояновский, чуждый, в отличие от моего вдохновенного прадеда, авторского задора, но не лишенный усердия, вполне мог снабдить почтеннейшего д-ра Казина, несведущего в военных науках (да и ни в каких, Боже мой, кроме мошеннической, разумеется!), кое-какими сведениями о жалонерах. Мог разъяснить вам, к примеру, что "названием этого рода военных мы обязаны французском слову jalon - веха, знак, или попросту шест, - от которого, в свою очередь, производится jalonneur - расстановщик вех, или вехарь, иначе линейный"; что "при Фридрихе II в прусской армии насмешливо называли словом jalon ужасающе громадного роста, но проворнейших унтер-офицеров, выбегавших для занятия линий при построении войск на плацу"; что обязанности прусских жалонеров, по-видимому, этим и ограничивались, тогда как в иных европейских и азиатских армиях сии дивные великаны-жалонеры, обученные бегать лицом назад, дабы держать меж собою надлежащие интервалы, обученные особенным, дружным манером перемещаться в пространстве, обозначая своим собственным совокупным видом гигантские ромбы, углы, трапеции и параллельные линии, устремленные с бесконечность, обученные многому и разнообразному, употреблялись гораздо шире: "при любом построении значительных войск, из больших и сложных частей состоящих, при развертывании боевых порядков и занятии всевозможных позиций, при наступательных маршах и отступательных движениях, при совершении рейдов, походов, бросков", - и иных "эволюций" в зримом пространстве, как сказал бы мой прадед, который, кажется, недолюбливал термин "маневры". Да и словечко "жалонер", пригретое русским военным лексиконом, он, между прочим, тоже не жаловал.
Трактуя жалонерскую службу как некую восхитительную игру, преисполненную затейливых правил и в общем-то не нуждающуюся ни в военных действиях, ни даже в войсках, как некое самодостаточное искусство, не подчиненное насущным потребностям и будничным целям военного дела, он предпочитал называть жалонеров "ощутителями пространства", "живыми вехами", "участниками магического движения", "призрачными фигурами", "летучими исполинами". Я представляю, Станислав Модестович, как вы трепетали от удовольствия и радостно потирали руки, наталкиваясь в трактате на эти и подобные выражения, которые, словно горячие расстегайчики, так и просились в уста "гималайского мистика и философа, короля-литератора Салроша I".
Вторая причина, по которой вас соблазнили "Тайны...", заключена, полагаю, в самом предмете - в его несомненной древности. Вам представлялось весьма счастливым то обстоятельство, что жалонерское искусство, как доказал г-н Трояновский, ссылаясь на книги "Махабхараты" и другие источники древнеарийского происхождения (его точку зрения разделял и мой прадед), возникло "за много столетий и до Христа, и до Будды, и, по-видимому, - на Востоке, в царствах Северной Индии, где иные гималайские владыки, имевшие для военных действий в горах небольшие, но очень подвижные рати, называемые на санскрите "акшаухини", не увеличивали их численность, вступая в баталии на равнинах, а старались одерживать верх над противником за счет стремительных, частых и, как правило, совершенно бессмысленных перестроений боевых порядков. Эти неожиданные перестроения, не имевшие ничего общего с разумной тактикой ведения боя, производились с подчеркнутой театральностью непосредственно перед сражением или же прямо в ходе оного. И если они и преследовали какую-то цель, то, вероятно, только одну - заворожить неприятеля ошеломляющей красотою искусного действа. Его особенный, фееричный характер, - продолжает Трояновский, - требовал и особенных средств. Вместо высоких шестов, втыкаемых в землю при обычном построении боевых порядков, использовались обреченные на смерть удальцы-гиганты. Они выбегали на открытое место и, прежде чем погибнуть от вражеских стрел, успевали цветом своих одежд, направлением бега и общим рисунком, составленным из отмеченных ими линий, сообщить подразделениям "акшаухини", какому из них, с какой скоростью и куда перемещаться и в какие геометрические фигуры затем выстраиваться. Вот это уже и были первые жалонеры. Но действовали они не совместно с войском, как нынешние, а отдельно от него. Как бы совершенно пренебрегая его присутствием и наличием, они разыгрывали грандиозную пантомиму; они подвергали различным изменениям, так сказать, пустое пространство, которое, однако ж, не заключая в себе ничего, кроме какой-то воображаемой рати, беспрестанно меняющей боевые порядки, приковывало к себе такое внимание, как если бы оно действительно было заполнено движущимися войсками. Тогда как маневры реального войска, являющиеся зеркальным отражением жалонерских маневров, выглядели очень странно. Они представлялись то каким-то неуместным комическим подражанием осмысленному движению быстроногих, пышно наряженных великанов - иные из них, имея за спиною громоздкие сооружения в виде крыльев, изловчались даже перелетать по воздуху на некоторое расстояние, отмеряя дистанции, - то чем-то до крайности неправдоподобным: зыбким волшебным видением, возникающим в результате магического усилия жалонеров. В конце концов, воздействие этого зрелища, которому следовало бы называться жалонерской клоунадой, достигало того, что изумленный и растерянный неприятель терял всякое представление о противостоящем войске, полагая даже в иные минуты, что такового на поле боя не существует вовсе..."
"Как не существует и поля боя", - добавил в озорстве мой прадед, цитируя этот отрывок из "Жалонерской азбуки" в своем трактате. "И сколь-нибудь устойчивого пространства", - вдруг приписал он, быстро выдернув из-за уха - я так ясно все это вижу - не успевшее передохнуть перо... быть может, то самое перо - огромное, гусиное, слегка растрепанное, - которое он задумчиво держит у правого виска на старомодно поэтичном снимке, украшающем оборот авантитула драгоценной для меня брошюрки, скромно выпущенной в свет книгоиздателем С.Е.Кутейниковым в одиннадцатом году, - вам, конечно, знаком этот снимок, подлейший д-р плутовских наук!.. А может быть, мой прадед употребил для трактата совсем другое перо, то, что покоится теперь у меня в столе в маленьком кожаном саркофаге, - перламутровое, "вечное", сработанное в Берлине и еще хранящее кое-где сухие бронзовые искринки старинных кофейного цвета чернил... Не знаю. Но знаю я вот что - что в описанных Трояновским картинах мой прадед видел не какую-то там "клоунаду" и не "зачатки" жалонерского искусства, а его высшее достижение.
И, наконец, в-третьих. Третья и, быть может, самая главная причина, по которой вы польстились на "Тайны...", заключается в том, что этот трактат чрезвычайно малоизвестен. Он никогда и никем не цитировался, не изучался и не переиздавался; его даже, скорее всего, и в глаза-то никто не видел, насмешливо рассуждал д-р Казин и был, увы, недалек от истины.
"Тайны жалонерского искусства" Павла Туркина были напечатаны, как я уже упоминал, в 1911 году книгоиздательством С.Е.Кутейникова "Донской арсенал", чье кратковременное существование на Атаманской улице в Новочеркасске прекратилось как-то внезапно, необъяснимо и навсегда: издательство оставило после себя лишь смутные слухи о неожиданном помешательстве г-на издателя, человека благородного, но очень странного, любившего фотографироваться в накладных усах и помещать свои шутовские снимки в газетах, да три опубликованных сочинения, среди которых были и "Тайны...". Их тираж составлял всего пятьдесят экземпляров. Сорок восемь из них, насколько мне известно из семейного предания, купил в магазине Сущенкова войсковой атаман Павел Иванович Мищенко, отличавшийся вздорным характером, - купил и тут же казнил их шашкой на глазах изумленного книгопродавца и офицеров охраны, которые были повергнуты в замешательство не столько варварским поступком атамана, сколько бессмысленными звуками, коими он сопровождал свою бесшабашную, яростно веселую расправу: "Аря-урю-ури!!". Из двух экземпляров, оставшихся в живых, один хранится у меня. А вот другой - другой... не знаю, как он очутился в Америке и попал в ваши ловкие руки. Впрочем, он, должно быть, давненько находился при вас. Случайно купленный вами еще в вашу бытность в Новочеркасске, он как-то - вероятно, тоже случайно, - угодил в неразборчивую утробу вашего голодного саквояжа, с которым вы проворно взбежали декабрьским утром двадцатого года по шаткому мостику на зафрахтованный хмурыми офицерами (вместо аванса, конечно, были дружно предъявлены подозрительно мирному весельчаку-капитану стволы револьверов) рыболовецкий баркас... Спустя много лет, обнаружив у себя потрепанную книжонку загадочного содержания, вы могли установить, что она удивительным образом не значится в каталогах даже самых радушных библиотек, склонных давать приют не только счастливым питомцам плодовитых издательств, но и одиноким бродягам, откуда бы они ни явились и о каких бы тайнах ни лепетали - папуасской ли кухни, мироустройства или какого-нибудь диковинного искусства.
Вот тут-то вас и озарила лукавая мысль, что книжечка эта - неучтенная, обиженная душа, бесприютная сиротинушка... ах ты, милая! - просто находка для заботливого мистификатора, сердобольного д-ра Казина.
Кроме того, из предисловия г-на издателя, который в силу каких-то необоримых причуд своего ума отрекомендовал моего прадеда сначала бравым гвардии сотником, потом духовным лицом буддийской общины Новочеркасска и тут же - немецким мыслителем из Дюссельдорфа Паулем Туркингаузеном, а в конце заявил, что за неимением у него, Кутейникова, "фотографического портрета нашего уважаемого брандмайора Павла Туркина" он помещает здесь свое собственное изображение "в отлично сработанных, а-ля император Вильгельм, усах" (на портрете - мой прадед, снявшийся для первой страницы заведенного им же семейного фотоальбома), - из всего этого вы могли заключить, что сведения о Павле Туркине необычайно сомнительны и эфемерны; что Павла Туркина, быть может, не существовало вовсе; что он некая выдумка, вроде вашего короля Салроша... Но вот, поди ж ты, не выдумка! Не плод случайной фантазии или умышленного изобретения, а достойно проживший свой недолгий, прерванный собственным револьвером век казачий обер-офицер, военный ученый и владимирский кавалер. Похороненный в Люксембурге, куда его занесла печальная судьба, он оставил на этом свете не только трактат и скупую предсмертную записку, но и потомков, один из которых имеет досуг и терпение разбирать ваши пакостные грешки...
Теперь, Станислав Модестович, когда я вывел вас на чистую воду, вы спросите - чего же я от вас хочу?.. О! Вижу, вижу, как вы встрепенулись и приосанились, окрыленный услужливой надеждой, что я сейчас попрошу отступных, - вам уже грезится этакая картина: вы посылаете сюда гонца с пакетом соблазнительных купюр, а я в Декору - с тем же гонцом - печатный экземпляр трактата, его оригинал и расписочку о получении внушительной суммы от г-на Икса за какой-нибудь криминальный товар, - письменного обещания забыть навеки и об учености гвардии сотника, и о его трактате вам, пожалуй, и не потребуется, ибо с пустыми руками я буду выглядеть в случае возобновления претензий тем, кем вы меня - в зависимости от желания - представите публике: возмутительным идиотом, забавным безумцем, отчаянным проходимцем.
Оставьте эти надежды.
Вот мои требования.
Во всех периодических изданиях, где вы успели (на каком бы то ни было языке; частично или целиком) опубликовать под именем короля Салроша I "Тайны жалонерского искусства", включая сюда журналы "Signs" и "Research Notes", в которых вы разглагольствовали о "временных трудностях расшифровки" этого "древнего текста", вы однозначно заявите, что трактат принадлежит перу русского автора Павла Туркина - род. в 1882 г. в Новочеркасске, ум. в 1927 г. в Люксембурге, - и что произведение это не имеет ни малейшего отношения к изучаемому вами королевству Савитар и многосложному языку гаятри: как видите, я оставляю за вами право пользоваться и дальше вашими козырными выдумками, если, конечно, это будет возможно - если вы сумеете выкрутиться после столь неожиданного и - надеюсь - скандального заявления. А чтоб у вас не возникло желания выдать его за веселую шутку или за старческий бред перетрудившегося ученого, вам надлежит сопроводить свое сообщение репринтным изданием трактата (за ваш счет, разумеется) с обязательным воспроизведением портрета автора и бесплатной передачей для дальнейшего распространения (при вашей финансовой помощи) пятидесятитысячного тиража, - о котором мечтал в свое время мой прадед! - русским казачьим общинам в Америке и Люксембурге.
В случае невыполнения хотя бы одного из этих требований я вынужден буду направить письменные соображения о ваших художествах, подкрепленные фотокопиями кутейниковского издания "Тайн...", во все четыре академии, где вы состоите почетным членом, и тогда, Станислав Модестович, у вас не останется ни единого шанса выйти сухим из воды, сославшись, к примеру (я против этого не возражаю), на подлую выходку какого-нибудь мерзавца-ассистента, позволившего себе выступить с фальшивым переводом под вашим добрым и честным именем.
Учитывая ваш былинный возраст, в силу которого толидский фарс может в любое время обернуться декорской трагедией, где главную роль, увы, вам предстоит исполнить с неотвратимым блеском и неизбежной искренностью, даю вам на все про все шесть месяцев.
Александр Матвеевич Туркин.
3
Его первый ответ я получил очень скоро. Но что это был за ответ, Боже мой! Я ожидал от него все, что угодно. Что он начнет испуганно юлить, многословно оправдываться, просить уступок и отсрочки, стращать меня сфабрикованным обвинением в фальшивомонетничестве и контрабанде, наемным киллером, наконец! Или, как это часто бывает с артистичными шулерами, внезапно поймаными за руку неумолимым крупье, станет в позу задетой чести и оскорбленного достоинства - да как вы смеете клеветать!! И прочее. Но только не это!.. Я не верил своим глазам.
Он невозмутимо поблагодарил меня - да-да! - тоном снисходительного старца-ученого за то, что я "проявляю искренний интерес" к его "посильным трудам". Учтиво заверил, что это ему вдвойне приятно, так как я его "соотечественник и земляк" (землячок-дурачок!) и так как я, "по всей видимости, молодой человек серьезно увлеченный" - а уж это не может его не радовать! - "историей древних гималайских государств". Как бы из желания потрафить этой редкостной "увлеченности", он взялся доходчиво расписывать мне, что первые сведения о королевстве Савитар доставил в Европу в 1600 году португальский купец Диего д▓Альмиедо (ах, эти вездесущие португальские купцы!); что королевство это, упоминаемое в "различных древнеиндийских источниках", носит имя ведического божества, олицетворяющего Солнце... "Название же языку, дорогой Александр (позвольте мне, одинокому старику, обращаться к Вам с дружеской теплотою), дал английский исследователь, офицер Ост-Индской компании Клинтон Уортон, исходя из того, что словом "гаятри" именуется гимн-воззвание к божеству Савитару - священнейший гимн "Ригведы", произносить который - представьте себе, Александр! - запрещалось под страхом мучительной смерти кому бы то ни было, кроме дваждырожденных из касты браминов. Написанный на санскрите, он предварял все тексты, найденные в начале XIX века экспедицией Уортона в Западные Гималаи, где на обширном плато были обнаружены, помимо прочего, остатки древних строений, зарисованные еще купцом д▒Альмиедо. Сами же тексты, так и не расшифрованные Уортоном, были написаны на неизвестном языке, который он и назвал языком гаятри..."
Да, а вот тут-то он и ввернул, между прочим, то - вероятно, самое главное! - ради чего он прислал мне (так сказать, выкатил пробный шар) эту трогательную цидульку.
Будто бы в угоду моей любознательности и все тем же благородно-просветительским говорком он сообщил, что сын Уортона, Джеффри Уортон, - уже "член Британской академии" - подошел очень близко к расшифровке загадочного языка, и даже (нотабене!) "попытался осуществить перевод одного савитарского манускрипта, чье название может и даже должно звучать как "Тайны жалонерского искусства" - буквально же "Тайны искусства воинов-вех", хотя сочинение это, значащееся в "Каталоге савитарских рукописей Джеффри Уортона" под номером 95, трактует, в сущности, о тайнах пространства. А так как этот достойный ученый, как Вы понимаете, Александр, все же не справился в полной мере..." Ну, нет! Довольно!!
Я коротко отписал ему в тот же день, что не желаю слышать ни о достойных ученых, ни о пронырливых купцах, ни о деятельных британских офицерах, равно как и о Савитаре в целом, и что он напрасно надеется выиграть время, изображая из себя невинную овечку! "Меня интересует только одна ваша мистификация - трактат моего прадеда под именем короля Салроша! И только одно сообщение - принимаете ли вы мои условия? Я жду".
Подобных коротких писем я отослал ему в течение пяти месяцев с полдюжины. Он молчал. И вдруг прислал телеграмму: "Бога ради, Александр, не торопите меня. Я уже рядом. Казин".
Через месяц пришло письмо.
4
Приветствую Вас, дорогой Александр!
Приветствую, обнимаю и спешу поделиться с Вами - теперь я могу это сделать без оглядки! - некоторыми соображениями относительно тайны "Тайн жалонерского искусства"...
О, если б Вы знали, мой добрый и бесценный друг, как я обязан Вам!..
Однако ж к делу, к делу!
В одном из Ваших писем Вы мельком упомянули, что имеете на руках оригинал трактата Вашего покойного прадедушки Павла Евсеевича Туркина. Но так ли это, Александр? Нет-нет, не подумайте, что я хочу уличить Вас в заведомой неточности! Вы честный и сердечный молодой человек, который может только искренне заблуждаться... Впрочем, не это важно.
Мне наконец-таки удалось обнаружить не только печатный экземпляр трактата, тот самый, о судьбе которого Вы строили различные догадки, но и рукописный оригинал. И где бы Вы думали? В одном захудалом частном собрании. А я-то, старый упрямец, назойливо тревожил Библиотеку Конгресса! Но что я говорю, Боже мой! Где именно находились эти сокровища - тоже не важно. А важно вот что!
Текст трактата, напечатанного в 1911 году книгоиздательством Кутейникова в Новочеркасске, - даже при беглом взгляде на него! - обнаруживает несомненное сходство с текстом, написанным в IV в. до Р.Х. монархом Савитара Салрошем I. Что же касается оригинала, то он до такой степени совпадает в главных своих идеях и манере их изложения с савитарским текстом, что если рукопись Вашего прадедушки перевести на язык гаятри, заменив цитаты из Библии на близкие по смыслу цитаты из Вед, то это и будет в точности трактат короля Салроша!..
Вы, наверное, думаете, Александр, что это совпадение несказанно удивило меня. Нет, ничуть! Я ждал! Ждал, быть может, всю свою жизнь, смирившись ради этого с печальной участью зажиться на этом свете до полной дряхлости, что когда-нибудь найду подтверждение тем своим неотступным идеям, которые мне снискали, увы, лишь репутацию сумасшедшего, уже давно и бесповоротно, дорогой Александр, утвердившуюся в кругу моих коллег.
Ваше первое послание пробудило во мне надежду. Но я боялся спугнуть удачу. Сколько раз мне уже казалось, что я рядом с нею - что в руках у меня неоспоримые доказательства моих давних и настойчивых утверждений, в то время как речь шла о банальнейших плагиатах, а не о подлинном совпадении текстов! Да... и сколько раз, сколько раз, прибегая к утонченным уловкам, меня разыгрывали всевозможные шутники, осведомленные о моих многолетних поисках! Я чуть было не отнес и Вас к их числу, отчего и в первом письме к Вам - не стану теперь скрывать - старался всячески уклоняться от обсуждения Ваших претензий, ошибочно почитая за насмешливую выдумку и эти претензии, и Павла Туркина, и его трактат, и все, что Вы сообщали мне так пылко и так язвительно. Но когда я убедился, что Вы не шутите, когда я своими глазами прочитал сочинение Вашего прадедушки, я был впервые по-настоящему счастлив и весел. И только исследовательский инстинкт заставлял меня делать и тщательно проверять скептические предположения.
Первое, что пришло мне в голову, было вполне вероятным: Павел Туркин мог воспользоваться переводом Джеффри Уортона, сделанным в 1862 году и опубликованным годом позже в Лондоне; он мог перевести с английского на русский уортоновский вариант "Тайн жалонерского искусства" и выпустить его в свет под видом собственного сочинения. Но я тут же отбросил это предположение, как только перечитал перевод Уортона, - он в такой же мере далек от савитарского оригинала, в какой мере близок к нему трактат Павла Туркина. Уортон вообще не мог сколь-нибудь точно передать содержание трактата, поскольку гаятри в то время - что бы там ни воображал себе сам Уортон - еще не был расшифрован.
А вдруг - сделал я второе, более чем смелое, предположение - был расшифрован. И не кем-нибудь - а Вашим прадедушкой! Вздор, скажете Вы. Вовсе нет. Если б, допустим, Павел Евсеевич был хорошо знаком с трудами обоих Уортонов, обладал бы при этом некоторыми специальными знаниями и навыками, имел бы особую склонность ума, располагал бы широким выбором разнообразных методов и был бы, наконец, не лишен возможности длительно изучать савитарские тексты, пребывая годами в Лондоне, где он пользовался бы неограниченным доверием Джеффри Уортона, такое могло бы случиться.
Из всего перечисленного я вынужден был безоговорочно отказать Павлу Туркину, как отказал бы всякому исследователю того времени, в последнем. До 1912 года, когда все савитарские рукописи перешли по завещанию Джеффри Уортона, скончавшегося за письменным столом над неоконченной расшифровкой языка гаятри, к Британской Королевской академии, они были недоступны для изучения.
Текст Павла Туркина - и уж в этом нас с Вами, мой дорогой Александр, мой драгоценный, мой умница, теперь никто не разубедит, - возник совершенно независимо от каких бы то ни было текстов... Мне кое-что удалось выяснить и об обстоятельствах его возникновения.
Вы, скорее всего, не знаете, Александр, что на оригинале есть датированная 1910 годом надпись. Это собственноручная резолюция военного министра России, генерала от кавалерии В.А.Сухомлинова относительно трактата Вашего прадедушки. Ее содержание, а также некоторые официальные бумаги, копии которых я получил из Парижа и Люксембурга от держателей архивных документов Канцелярии войска Донского, свидетельствуют о том, что Павел Евсеевич взялся писать трактат вовсе не по собственному побуждению, как Вы, быть может, предполагаете, а по приказу военного начальства. Зимою 1910 года на имя генерала Федора Таубе, занимавшего тогда пост войскового атамана, поступила служебная записка от Сухомлинова, в которой министр довольно резко и грозно, находясь, вероятно, под воздействием дурного настроения или во власти неодолимой скуки, упрекал атамана в том, что казачьи офицеры "в силу высокомерия, а может, и злого умысла <...> нисколько не участвуют в распространении военного опыта для пользы Российской армии". Далее он холодно сообщил, что "усмотрена срочная необходимость в новом учебнике для жалонеров". А так как ему, Сухомлинову, "прекрасно известно, что наилучшим образом жалонерская служба поставлена в казачьих войсках", то он приказывает атаману Таубе "немедленно сыскать у себя на Дону надлежащего автора в чине обер- или штаб-офицера и не позднее осени представить готовую рукопись в министерство".
Таубе вызвал сотника Павла Туркина, объявил ему соответствующий приказ, и уже к лету 1910 года от Рождества Христова, - я выражаюсь, Александр, так торжественно, потому что произошло нечто величественное и непостижимое, - трактат "Тайны жалонерского искусства" был написан... во второй раз; на русском языке; спустя 2300 лет после того, как он впервые дал о себе знать на гаятри...
В августе рукопись (разумеется, не прочитанная атаманом, который, однако ж, в поспешном приказе о награждении сотника пятью золотыми империалами из войсковой казны высоко оценил и "дельный слог", и "трезвую рассудительность" автора) уже находилась в Петербурге; 14 ноября она предстала перед глазами министра, нечаянно вспомнившего о своем поручении.
Можно представить, какими гримасами искажалось его лицо, когда вместо учебных рекомендаций он читал, к примеру, такие вот пассажи:
"Жалонером, в сущности, является всякий, кто состоит по воле Всевышнего в особенных - жалонерских - таинственных отношениях с пространством. И более того. Приверженность Истине побуждает меня сказать всем, кто способен это понять: не жалонеры возникли в связи с условной необходимостью ориентироваться в пространстве при всяких в нем эволюциях, а пространство как таковое - как настойчивая, неодолимая иллюзия - существует лишь благодаря жалонерам, на которых Господь возложил обязанность поддерживать эту величественную иллюзию, сравнимую по силе и вечной загадочности только с иллюзией времени. Ибо лета Всевышнего, как известно нам из псалма 101-го, никогда не кончатся. Потому что нет у Всевышнего лет - нет у Него того исчезающего, истекающего, текучего, что мы называем временем, принимая уж слишком близко к сердцу некоторую неустойчивость зримых образов. Но нет у Него и пространства. Никакого. Ни конечного, ни бесконечного. А есть только Его переменчивое и могущественное воображение. Ибо если б пространство было чем-то бо́льшим, чем видимость, если б оно обреталось за пределами Его воображения, то оно включало б в себя и Его, необъятного, непоглощаемого, подчиняя Его печальным законам - бренности, тления и изменчивости. Но сказано в том же 101-м псалме о земле и небесах: "Они погибнут, а Ты пребудешь; и все они, как риза, обветшают, и, как одежду, Ты переменишь их, - и изменятся. Но Ты - тот же...""
И далее:
"Пространство и есть эта дивная риза, которая может подвергнуться - и подвергается во всякую минуту! - множеству чудесных изменений. Вечной, необозримой и неизменной ризы, предназначеной для общего пользования, не существует. Пространство возникает по мере надобности для каждой отдельной души и для каждого отдельного случая. Его разворачивают, как ризу, Жалонеры Господа Бога, наделенные чувством пространства и властью внушать это чувство..."
"Как полки не могут двинуться дальше вдоль тех воображаемых линий марша, что рисуют им летучие исполины, если последние вдруг перестанут отмечать своими фигурами обдуманный полководцем путь, так никакое движение во Вселенной - мысленное или физическое - не может осуществиться, если ему не будут способствовать Жалонеры Господа Бога, живые вехи Создателя, Его тайные ангелы, неусыпные стражи Его Божественного Воображения, которые не допустят ни разрушения иллюзии, ни чрезмерного увлечения ею..."
Возвращая рукопись в Новочеркасск с резолюцией, адресованной атаману Таубе, министр отбросил всякие формы служебной вежливости: "Это что такое?!! - написал он на титульном листе, пересекая длинными диагональными строчками название трактата. - Да читал ли ты, сукин сын, этот бред?!! Так вот! - прочти и расследуй: в своем ли уме твой сотник или он подлец и изменник!! В первом случае немедленно препроводить его в сумасшедший дом, во втором - взять под стражу и доставить сюда, в Петербург, ко мне лично!!"
Рукопись была получена атаманской канцелярией уже при Павле Ивановиче Мищенко, сменившем Таубе на посту атамана зимою 1911 года. Новый атаман то ли по небрежности, то ли намеренно не стал разбираться в этом деле своего предшественника, которого он, как известно, недолюбливал за его немецкое происхождение.
Так или иначе, летом трактат был опубликован неожиданно возникшим и так же неожиданно исчезнувшим издательством "Донской арсенал". Возможно, что г-н издатель, этот загадочный С.Е.Кутейников, о котором мне ничего не удалось узнать, кроме того, что в Великом Герцогстве на кладбище близ Дюделанжа между могилами есаула Степана Черкесова и сотника Павла Туркина покоится прах некоего Сергея Ефремовича Кутейникова родом из Новочеркасска, был очень близким и преданным другом Вашего прадедушки, иначе бы он не решился выпустить в свет трактат, запрещенный к печати военным министром. Впрочем, трюк с фотографией, на которой, как Вы утверждаете, изображен Ваш прадедушка, а не г-н издатель, будто бы предлагающий публике свой собственный фотопортрет (да еще в накладных усах!), и явно озорное предисловие свидетельствуют о том, что Кутейников (или Ваш прадедушка, выступивший в роли издателя под этой фамилией, - да-да, Александр, такое могло случиться) стремился обратить факт издания в веселую шутку. Но это не спасло тираж от той чудовищной расправы, которую вы так живо и изумленно описали, не ведая, что атамана Мищенко сурово отчитал по телеграфу военный министр, прознавший об издании. Последний распорядился "изничтожить любыми способами эту бредовую книжонку, а негодяя издателя призвать к ответу". И это счастье, мой дорогой Александр, что два печатных экземпляра и рукописный оригинал уцелели! Ибо теперь я смогу предъявить доказательства тому, о чем неустанно твердил полжизни... А именно:
СУЩЕСТВУЮТ НЕИЗБЕЖНЫЕ ТЕКСТЫ, ПРИРОДА КОТОРЫХ ТАКОВА, ЧТО ОНИ МОГУТ БЫТЬ НАПИСАНЫ ДВАЖДЫ, ТРИЖДЫ И МНОЖЕСТВО РАЗ СОВЕРШЕННО НЕИЗВЕСТНЫМИ ДРУГ ДРУГУ АВТОРАМИ.
Эти тексты, Александр, несмотря на свою внешнюю завершенность и кажущуюся самодостаточность, являются лишь разрозненными фрагментами одного-единственного, по-настоящему связного и всеобъемлющего Текста. Их независимость друг от друга - иллюзорна, а содержательность - обманчива, ибо каждый из них в отдельности, будучи темным отрывком, незаконченным предложением, а иногда только величественной морфемой или божественным знаком препинания, не несет в себе ни малейшей крупицы того ошеломляющего смысла, который возникнет при их полном слиянии, в окончательно проявившемся и воистину завершенном Тексте. И ни один из них, Александр, какие бы блистательные сочинители - чуткие повивальщики - ни способствовали бы его появлению на свет, не дает даже смутного представления о красоте, совершенстве и виртуозности стиля, которым написан, пишется, будет написан - категория времени не имеет здесь никакого значения! - единый и вечный Текст. Его загадочные фрагменты извлекаются из области непроявленного уже тысячи лет некой неумолимой силой, которая не считается с индивидуальными замыслами и устремлениями разноязыких авторов... Возможно, что и король Салрош, так же как и гвардии сотник Туркин, был намерен написать нечто очень полезное для военной практики, его трактат в этом случае должен был выглядеть так, как перевел его Джеффри Уортон. Но с королем Салрошем случилось то, что случилось с Вашим прадедушкой весною 1911 года. Королем овладело некое светозарное сумасшествие, длительным приступом которого сопровождается возникновение всех неизбежных текстов. Но почему - Вы спросите - текста, написанного Салрошем, было недостаточно для той высшей силы, которая неотступно и неуклонно, подчиняя себе обезумленных авторов, проясняет таинственный и окончательный Текст? Да потому что слишком велика была возможность, что тексты, созданные в затерянном королевстве, не будут обнаружены, что язык гаятри не будет расшифрован. Однако же главное обстоятельство, повлиявшее на решение всемогущего провидения, заключается в том, что англичанин Джеффри Уортон неверно передал содержание трактата в своем убогом переводе. Случай с Вашим прадедушкой подтверждает, что существует непреложный закон:
ВСЯКАЯ ВОЗМОЖНОСТЬ УТРАТЫ НЕИЗБЕЖНОГО ТЕКСТА, ЕГО НЕВЕРНОЕ ИСТОЛКОВАНИЕ ИЛИ НЕТОЧНОЕ ВЫПОЛНЕНИЕ ВЫСШЕЙ ВОЛИ ПЕРВОИЗБРАННЫМ АВТОРОМ ВЛЕКУТ ЗА СОБОЮ ПОВТОРНОЕ ПРОЯВЛЕНИЕ НЕИЗБЕЖНОГО ТЕКСТА В ДРУГОМ МЕСТЕ, В ДРУГОЕ ВРЕМЯ, НА ДРУГОМ ЯЗЫКЕ И ПРИ СОДЕЙСТВИИ ДРУГОГО АВТОРА.
Все будет написано. И все будет написано так, как оно должно быть написано.
Но удивительно вот что. Даже если перечисленные обстоятельства не имеют места, один и тот же фрагмент великого Текста могут одновременно проявлять различные авторы, так же, как Дагерр, Ньепс и Талбот, еще не зная друг о друге, усердно совершенствовали в тайне от всего мира открытые ими очень сходные приемы светописи. Ибо неизбежные тексты, Александр, - такова их изначальная сущность, - не сотворяются, а открываются. Они подобны крохотным островам, показавшимся на поверхности океана, из глубины которого неудержимо всплывает гигантский Континент, уже имеющий множество названий, три из них - "Авьякта Парва" (Непроявленная Книга) индусов, "Умм ал-Китаб" (Мать Книги) и "Имам Мубин" (Ясный Оригинал) арабов - представляются мне наиболее удачными, но и они временны, как временны названия отдельных точек этого вечного Континента. Когда он всплывет целиком, когда откроются его дивные ландшафты, тогда исчезнут пестрые и бесчисленные названия ничтожных участков безграничной суши, забудутся имена их вдохновенных первооткрывателей и утратится всякий смысл устанавливать личность древнего мореплавателя, некогда ступившего на исчезнувший, слившийся с необъятной и вечной землей островок. Все это уже происходит с некоторыми писаниями. И будет происходить со всеми неизбежными текстами.
Но до тех пор, пока "Авьякта Парва" не проявится целиком, пока Континент "Имам Мубин" не станет видимым, будут блуждать в океане, скрывающем Единосущный Текст, подневольные мореплаватели, одержимые поиском некоего острова, который, несомненно, существует и даже, быть может, уже открыт и назван чьим-нибудь именем. Чьим, и когда, и на какой срок - для острова, в сущности, безразлично.
Для "Тайн жалонерского искусства", как и для всякого фрагмента Непроявленной Книги, безразлично, кем, когда, сколько раз и при каких обстоятельствах они были написаны... и кто написал их первым, мой милый Сашенька, - книгоиздатель С.Е.Кутейников, король Савитара Салрош, "подлейший" д-р Казин или твой "благонравный" прадед... твой зажившийся прадед, который очень, очень давно, когда в той уютной западной комнатке, что озаряется к вечеру восхитительным светом, окрашенным витражами в арочных окнах, покрикивал в люльке твой годовалый дед (там же ли у тебя теперь детская?), взял себе имя и документы несчастного бильярдного шулера, раздавленного ландолетом в безлюдную ночь, а заодно и выкупил из заклада его захудалый домишко в Криничном, где мне довелось прожить без малого десять лет...
Я бесконечно тебе благодарен, Сашенька, за твою преданность благочинному призраку, который ты лелеешь в памяти, - в который превратился и для тебя, и - увы - для меня гвардии сотник Туркин, - он заставляет меня теперь закончить это письмо совсем не так, как хотелось бы мне; он твердит мне, что все мои рассуждения о неизбежных текстах ты сочтешь за попытку выкрутиться - за хорошо обдуманный бред многоопытного комедианта, решившего представиться сумасшедшим... Ах, Сашенька, это не так! Я делился с тобой сокровенными мыслями... Но пусть исполнится воля призрака! Он тронут твоими сердечными словами о нем. И он говорит: я признателен тебе, милый Сашенька, за ту праведную жестокость, с которой ты выставил д-ру Казину суровые, но справедливые требования. Он, конечно же, не сможет их выполнить, потому что разоблачение и позор обрушатся на него немедленно, и никакие ссылки на подлецов-ассистентов не спасут от бесчестия его "доброго имени". Но разве тебе не достаточно и того, что лукавый д-р все же открылся тебе... Я с самого начала знал, что он сделает это, - сделает неизбежно. Я надеюсь, что из того, что он сообщил тебе относительно моего злосчастного трактата, переменившего всю мою жизнь, написанного и изданного мною в порыве какого-то необоримого безумия, приступ которого повторился и здесь, в Америке, ты уже понял, почему мне пришлось скрываться под видом Станислава Казина, чье скандальное имя, затрепанное газетенками, оказалось гораздо надежнее, чем имя выдуманного мною книгоиздателя, - желтый дом угрожал мне лишь в лучшем случае, в худшем мне уготовлен был трибунал. К этому я должен добавить, Сашенька, что в Великом Герцогстве близ Дюделанжа я похоронил не без почестей двух нищих и эксцентричных казачков, дружно застрелившихся, или, лучше сказать, отрезвивших хмельные головы у меня на глазах. Оба они были из Хомутовской станицы, их настоящих имен я не помню. Но помнится мне хорошо, что младшего урядника со щербатым лицом (вдруг скакнувшего, прости Господи, в сотники) я похоронил под своим, вахмистра - под именем Кутейникова, а вслед за этим послал домой ту обманную предсмертную записку, о которой ты, кажется, упоминал. Зачем я все это сделал, Саша? Не знаю. Быть может, это было мрачное озорство... отчаяние... или желание забыть навсегда все свои горемычные имена, кроме одного, - с которым я жил десять лет в России и с которым покинул ее. С этим именем я свыкся и слился душою. И если б теперь я мог... Ах, если б я мог просить тебя, Сашенька, проявить хоть толику милосердия к д-ру Казину - отдать ему снисходительно хоть малую часть из того, что с легкостью достается счастливому призраку в гвардейских погонах, несомненно, достойному твоих трепетных чувств... Но нет. Я утратил всякое право просить тебя об этом, как утратил и право сурово потребовать от тебя исполнения моей последней воли - оставить в покое д-ра Казина, чье имя и тайны ты нацелился сделать добычей скандальных статеек и... но, Боже мой, о чем я говорю!.. Прости. Да и, пожалуй, уже - прощай!
Твои требования не выполнены. И потому ты волен разоблачить меня. Все в твоей власти. Однако же не спеши, Александр. Не спеши отвечать мне. Только призрак был несказанно рад твоим письмам. Только он готов был лететь к тебе, чтоб увидеть тебя, говорить с тобою, обнять и прижать тебя к сердцу и предъявить тебе множество доказательств того, поверить во что почти невозможно. Д-р же Казин неумолим и расчетлив. Он знает, что оставшись наедине с собою, ты вынужден будешь отвергнуть язвительные сомнения желчного разума и поверить без всяких доводов, что где-то там, в захолустном штате Айова, в Богом забытой Декоре жадно рассматривал каждую буковку твоих ядовитых посланий твой прадед... Словом, ты уже понял, наверное, что я распорядился послать тебе это письмо лишь после моей смерти, Сашенька, - моей настоящей смерти... Ну да, ну да... А может быть, д-р Казин вовсе и не собирается умирать?.. И может быть, на последних страничках этого письмеца он только хотел продемонстрировать Вам, уважаемый Александр, как происходит ВТОРЖЕНИЕ НЕИЗБЕЖНОГО ТЕКСТА... Шучу, Саша, шучу. Твой прадед - неисправимый шутник. Прощай.
5
Не знаю, зачем я пошел в тот душный июньский денек, когда получил это письмо, к горбатой Дашеньке? Что я хотел выяснить у несчастной старухи, неотлучно пребывающей в заповедном мире, чудесно выскользнувшем из потока времени и прочно утвердившемся на неподвижных берегах ее сознания, исполненного нерушимых иллюзий... "Стасик играет на бильярде"... Всегда, во веки веков, Боже мой! Я даже не могу припомнить хорошенько, о чем расспрашивал ее, лежавшую в смрадном тулупе на улице, на лавке, под низким окном осевшего дома, - что кричал ей, нетерпеливо топая ногою и наклоняясь к ее глухому, источающему запах подвальной прохлады уху, - что требовал от нее?..
В Криничном переулке гудели и вздрагивали кусты, осторожно осаждаемые пчелами и на лету пронзаемые шмелями; тучные стрекозы ударялись об оконные стекла, падали на черный тулуп и на серое лицо старухи и тут же взлетали, мгновенно превращая в призрачное сияние передохнувшие крылья. Дашенька поднялась - как будто для того, чтобы окинуть взглядом картину июньского торжества насекомых; уставилась на дерзкий кустик, выросший прямо из стены ее дома, потом взглянула на меня. Да-да: она узнала меня... я тот самый чиновник по акцизной части, который вечно (от Сотворения Мира до Судного Дня!) преследовал и будет преследовать ее брата, проигравшись ему до копейки вне времени и пространства. Ее глаза - прежде тусклые, а теперь загоревшиеся - излучали ровный, чистый и яркий свет сумасшествия.
- Что?! Что?! - неожиданно закричала она, замахиваясь на меня клюкою. - Обыграл тебя Стасик, несчастный акциз!.. И поделом тебе! Поделом!!
Я ушел.
И по тому, с какой вызывающей победоносностью были произнесены устами безумной эти слова, а также по тому, с каким неодолимым волнением я торопился в тот памятный день домой, чтоб читать, перечитывать и снова читать, разрывая в клочья давно заготовленные разоблачительные письма, то последнее, немилосердное послание д-ра Казина, я понял: он выкрутился...
Примечания
23 Не доставлена (англ.).
24 Возвращается отправителю (англ.).
25 Скончался (англ.).
26 Выбыл (англ.).
27 Скрылся из виду (англ.).
28 Улетучился (англ.).
"Постскриптум", вып.5:
Следующий материал
