* * *
А в это время глубоко под землей, чуть ниже станции метро "Сухаревская", Шелудивая Пьяница тормошил своего корешка:
- Да проснись же, Пьеро, проснись, грязный ты грызун, штемп херный, вставай!!
- Молкни, глот, - хрипит сквозь сон Пьеро, - я в отрыве, я зашлямал тока...
- Фарт зашлямаешь, хай! Там чудачок пухлый на кане жирует, лимон раскатал, - над самым ухом Пьеро надрывается Шелудивая Пьяница.
- Не трезвонь, сутолока...
- Гадом буду, бисерт шамает, гарь шампанью заливает. Вся халява с прошпекту бухает в черную!
- Лимон, говоришь? - кое-как приподнялся Пьеро. Плохо ему, знобко. - Травака дай, гасну, в натуре. Оторвался в лет...
- Кокс?
- Зачем кокс, у нас мухомор в почете... Визный падла, до пупка продрал. Давай твоих посмолим.
- У меня только импорт.
- Хули, давай импорт. Попылим на халяву... Так, говоришь, чудачок на кане жирует? Что за фраер?
- Фрю.
- Типошник?
- Не похож. Чудачок с форсом, лох с виду. Я его на прошпекте в екипаже видел со шмарой одной. Чевая бороха. Сразу видно - гагара. В теле. На пальцах голышей не счесть. С куражом катили. У таких мохнатая цифра водится.
- Смажа?
- Да как получится... Затемним, ошмонаем втихую. Ну, а ежели вскинется, тады приткнем.
- Лады, - улыбается Пьеро, - я его сделаю. Че там в миру-то, день, ночь... Дён пять тут кукую.
- Водичка... да, как на грех, плешивый светит... А по что хоронишься?
- Родимчика зачалил дён пять как. Да хрена им найти тута. Пошли. Вроде оклемался я...
* * *
Идет Корней по проспекту на запад, печален и тих. Не согрело его душу дружеское застолье. Черная ночь на душе у него. Холод и муть, как в подземелье. Лишь одинокая звезда светит во мраке, но далек и призрачен ее свет.
- Ах, царевна, - шепчет Корней, - что ж ты со мной делаешь...
По бульвару гуляет разнородный люд. Темен тот люд, позабыт, позаброшен (с молодых, юных лет), тяжела его сирая жизнь, но в канун Великого праздника Всех Угнетенных не сидится в квартире. Ходит туда-сюда, ждет чего-то... Некоторые сидят на скамейках, тянут пиво из баллонов, водкой запивают. Не торопятся. Знают, гулять им еще три дня и три ночи.
Непредсказуем и странен тот люд. Великую тайну хранит его сердце. Многие ученые положили жизни свои, пытаясь разгадать эту тайну. Так и не докопался никто. И записали тогда ученые в своих толстых справочниках, в графе "Великоросс" - народ непонятный.
Однако и среди них попадались прилично и просто одетые люди. Подобранность и строгость осанки отличала их. И стакан держали просто, не таясь, и закусывали лимоном (вареной колбасы не ели вовсе), и в правовом отношении были лояльны, то есть с ментом держались демократично, но без панибратства.
Их было явное меньшинство, но они выделялись.
Корнея тут знали многие. И темный люд его уважал, и прилично одетые были с ним по-свойски.
- Корней! - кричат те, что попроще, - иди к нам, пивка вмажешь, водочкой зашлифуешь.
- Корней, - говорят приличные, - вот стакан, а вот лимон, хлопни с праздничком, будь он неладен трижды и в мать его, и в душу! и чтоб вас в аду черти хавали, и тебя, Крупский, и бабу твою Крупскую, за такой милый праздничек.
А Корней идет, молчалив и глух, в глазах темно, лишь лучик одинокой звезды ему путь освещает. Так ни с кем и не поздоровался.
Пожимают плечами и те и другие. Странно как. Припух наш Корней, совсем забурел.
А Корней Сретенский бульвар пересек, мимо дома России дворами в Кривоколенный переулок путь держит. Там, там его гнездышко с парадным крыльцом, там окно с занавесками, там царевна Ах сидит, чай кушает, вишневым вареньем заедает, ждет его дожидается. Приголубит, отогреет, разгонит муть и холод. Ах, царевна...
- Эй, товарищ! - окликает Корнея кто-то, - пофаныжить не богат?
- Что? не понял... - останавливается Корней. - Как вы сказали?
А тут второй из подворотни идет прямо на него. Мелкий и дохлый, в пальто с длинным рукавом.
- Дяденька, что же ты такой непонятливый, засмолить травака люди просят. Может, ты скес? в смысле, жлоб.
Понял Корней, что за люди к нему пристали. Знает, бежать надо, да противно ему. Своя земля под ногами. Здесь он отца с войны встречал, дед жил. Негоже ему от всякой шантрапы зайцем бегать.
- Ничего-то я в вашем тарабарском языке не пойму, - говорит Корней. - Идите, ребята, своей дорогой. А мне туда.
- Базар завел, дядя, - улыбается дохлый в пальто. - Ну, держи тогда шабер. - Достает из рукава прут железный и бьет Корнея по голове что есть силы. - На! клифт ветошный...
Осел Корней в темноту. Кровушка в землю струей пролилась. Отволокли его разбойники в закоулок потемней, стащили пальто, карманы вывернули. Шипят радостно - богатый улов.
- Знатная барахлина, - говорит Шелудивый, залезая в пальто, - и рогожка с варом. Не все проюндожил фраерок.
- Фарт! - блестят глаза у Пьеро, разглядывает золотые часы, - крупный подсолнух, отродясь таких котлов в руках не держал.
- Слышь, - говорит Шелудивый, - шлюцы на кармане звенят.
- Ну...
- Стеганем хату, пока чудачек запятнан.
- Так где ее сыщешь?
- Где, где... Во дворе дома России шмарин екипаж видел. Где-то там его нора. Точно. Мохнатый навар чую.
Лежит Корней в пустом переулке, безмятежен и кроток, как спящий ребенок. Лишь луна глядит на него, да ветер кудри перебирает. Запеклась кровушка на высоком челе, застыла черной лужицей на асфальте. В голове темно и пусто. Изредка пробивается слабый лучик сознания, но нет сил шевельнуться, нет голоса на помощь позвать. Сковал его холод осенний.
Ходит смертушка кругами, шепчет сладкую муть на ухо. Спи, мол, дитя божие, все суета... Что тебе в этой жизни поганой да маятной... Пустой, грязной и подлой. А там... Небо просторное, поляна в цветах, радости много. Лежишь, как в детстве, руки раскинув, травинку жуешь, взор от бездонной синевы оторвать не смеешь...
Забылся Корней, слушает старую лгунью.
Вдруг слышит знакомый грохот. Экипаж царевны по проспекту катит. Господи, думает, неужто она - спасительница!
Действительно - она. Гневом дышит, пальто на ветру клубится грозной мантией. Сама на облучок взобралась, экипажем правит, кнутом пощелкивает да посвистывает. Па-а-берегись!
Дошли до царевны слухи: пьет ее голубь. А она, понятно, терпеть не могла этих дел. Просто до страсти, до потери выдержки и приличия.
- Ха! - лупит лошадей, что есть силы, - у-лю-лю-лю-лю... Опять все деньги просквозил с шантрапой этой. Х-художники! голь безлошадная. Одни убытки от них. На какие шиши в Хосту ехать...
Крута царевна. Вскипает в груди ярость благородная. Священная война давно объявлена всем, кто покусился.
Многие члены Союза художников, а также члены Союза архитекторов и дизайнеров испытали на себе мощь ее хватких пальцев. Многие вылетали из подземелья стремглав, позабыв свои шапки и не попрощавшись. Даже Циолковский был бит однажды зонтом. А сколько она спиртного в туалет вылила... Страх господень! С содроганием вспоминают те мгновения свидетели ее черных дел.
Не услышала она слабый стон своего дружка, пролетела мимо. Чудес не бывает.
И заметался дух Корнеев в бренном теле. Невмоготу - боль какая раздирает душу. Что там прут железный в сравнении с этой болью. Все-то врет смерть-старуха, нет никакой поляны, там холод и пустота.
И вновь погрузился Корней в темную липкую муть. Бредовый видеоклип закрутился в сознании. Через проломленный череп посылают незримые силы свою потустороннюю информацию.
В море-океане будто плывет Корней. Сбилась с пути его дряхлая посудина. Мотает суденышко в грозной стихии. Команда, не способная к сопротивлению, забилась в трюм и молится. Корней один стоит, вцепившись в штурвал мертвой хваткой, и смотрит в разъяренный океан. И не просит у Бога ничего.
Горд Корней, смотрит в страшную неизвестность просто, будто знает что-то такое, сильнее ее.
Неожиданный удар о подводный риф распарывает брюхо его судну. Летит Корней в бездну морскую. Корабль кренится и тонет, унося в чреве своем всю команду.
И успокаивается тогда океан, и отлетают черные тучи, и видит он звезды над головой. И подхватывает его быстрое течение, и несет вперед, мимо скал, и волна бережно укладывает на берег песчаный.
Смотрит Корней вокруг - дивится. Рассвело уж, и солнце освещает дворец золотой, красоты невозможной. Вокруг дворца сады расцвели, фонтаны бьют, павлины гуляют чинно.
И ни души кругом.
Пошел Корней по дорожке песчаной ко дворцу, птички над головой вьются, чирикают радостно. Цветы головками кивают. Благодать! Не иначе в рай попал, думает Корней.
Ворота сами собой отворяются, и заходит он в комнаты. А там царевна за столом сидит, чай кушает.
- Ах, царевна! - молвит он.
- Каки те ветры сюды занесли, голубь мой? - спрашивает царевна.
- Уж и не знаю, право... Только корабль мой разбился о риф, команда погибла, а меня течение к тебе занесло.
- То не течение, то я тебя призвала. Скушно мне одной во дворце маяться. Садись за стол, откушаем вместе, что бог послал. Милости просим!
Понаелись, понапились и тогда царевна говорит:
- Давай в пешки, Корней, поиграем. А играть не за так: если три раза я тебя поиграю, я тебя пожру, а если ты меня три раза поиграешь - ты меня жри!
Заскучал Корней от слов таких, да делать нечего - садится играть.
Первый раз поставили пешки, обыграла его царевна. Второй раз поставили, опять обыграла. Поставили третий раз. Видит Корней, опять царевна напирает, того гляди выйграет. Тогда взял Корней, да и столкнул две пешки с ее края под стол.
- Ах, - говорит царевна, - тут две пешки с краю стояли, а ты их покрал!
- Ничего тут не стояло, - упирается Корней. Не хочет, чтоб царевна пожрала его.
- Ладно, - говорит тогда царевна, - все одно, сыта я нонче. Будешь мне ночью заместо мужа. Полюбишься - оставлю с собой жить, нет - так утром и пожру.
* * *
А натуральная царевна тем временем во двор дома России с грохотом вкатила. Возбуждена безмерно. Как есть - горгона. Смотрит исподлобья - все так, не обманули люди добрые - камень в стороне валяется, дверь нараспашку, черная дыра зияет - заходи, пей, кому не лень.
Заскрежетала зубами, огнем полыхнула, тормознула лошадей у самого входа, да с облучка прямиком в андеграунд и впрыгнула. Как есть - фурия.
А Шелудивая Пьяница с подельником своим к тому времени все углы ошмонали, стены простукали, половицы вскрыли - ничего не нашли. Сидят в тоске и печали. Корнееву заначку из горлышка пьют, рукавом занюхивают.
- У меня на хавире, - ноет Пьеро, - и то обстановка... Стакан есть. То, се... Хозяйство! Хавка в консервах. Как так люди живут?
- Асмодей, в натуре асмодей! - злится Шелудивый, - под иерусалимца косит, а сам, падла, в Колумбии делами ворочает, да в Бомбей нашу русскую ласточку за гроши продает. Знаем мы этих жлобов... Родину за баксы фрицу заложили.
- Так где баксы-то? Где-е-е?! - таращит глаза Пьеро.
- Ясно где. У них общак есть, я знаю. В море Средиземном на потаенном острове. Мазохер с Мордехаем, псы цепные, его сторожат. Крутая накипь.
- Да не пужай, не пужай... я сам кого хошь запужаю. У нас руки дли-и-инные.
- Твои руки длинные, - зашипел зло Шелудивый, - обстригут тебе по самый корень. И ими же удавят. Чую, ох чую, не того клифта затемнили. Пропали мы! Эти где хошь найдут. Им что поссать, что человека силипнуть.
- Ладно, не трезвонь, - машет Пьеро. - Коридорами, в натуре, водишь... Динама. То ж художник. Грызун. Вон мазни понамазал, сикось накось... красота!
- Это у грызуна подсолнух на кармане? - кипятится Шелудивый. - Да такие котлы пол-лимона год назад стоили. А щас! И не мазня это, а артбизнес. Понимай. Вчера такие бугры в кабак ввалились, страх на всех навели. А перед этим гнутся. Он у них основной. Цифру крутит, а цифра круче, чем у типошника. Там за одну такую абстракцию тебя так расцветят, что и правнукам еще на керосин хватит.
- Так на кого ты навел, зоя малохольная! - заголосил вдруг Пьеро, поняв чего-то. - Ты ж меня, гад, подставил!
- Да я... не базлань тока... я как лимон увидел, понимаш, весь затрепетал. Как он его, падла, из кармана выудил да по прилавку раскатал, так у меня все нутро в протест. Не серчай, Пьеро, выкрутимся. Линять надо. Нитку рвать... в Монголию.
Не успел договорить Шелудивая Пьяница, как раздался треск и грохот беспощадный - то царевна приземлилась в андеграунд и двинула, как возмездие, на двух онемевших корешков, плотоядно и жутко при этом пламенея. Как есть - гиена огненная.
- Амба, - молвил Шелудивый, стаскивая с себя Корнеево пальто и отползая в дальний угол.
- Пи-пиждарики, - прошелестел Пьеро, забыв об оружии.
- А-а-а-а-а!!! - заголосила царевна, - чую, чую, духом пахнет, голуби линялые, пьете! Не напились еще?! Не насосались?! Не все еще просквозили, изверги! По миру с сумой меня пустить захотели!?! Ну я вас... - хвать одного, хвать другого за шкирку, пристукнула друг о дружку да к выходу потащила.
- Чевая бороха, - хрипит Шелудивый.
- Клева и халява вороха, - стонет Пьеро.
- Лобуда! Голь безлошадная, - кричит царевна. - Кон-цеп-ту-а-лис-ты! Чтоб духу вашего здесь не пахло! - Вытолкала взашей обоих, осыпая страшными проклятьями.
- Ктой-то был? - спрашивал Пьеро Шелудивого, спрятавшись чуть ниже станции метро "Сухаревская" и выйдя из коматозного состояния. - Мордехай иль Мазохер?
- Хуже. Боруля его.
А боруля тем временем заметалась в подземелье. Комнат много, да ни в одной нет Корнея. Пальто валяется, под ним никого, а на нем кровушка запеклась. Почернела царевна лицом, грудь свою всколыхнула, закричала страшным криком:
- У-у-у-би-и-и-и-и-ли-и-и-и!!!
ПРОДОЛЖЕНИЕ БРЕДОВОГО ВИДЕОКЛИПА
Не пожрала царевна Корнея. Полюбился он ей, оставила жить заместо мужа.
Раз гуляют они по саду, милуются, соловьев слушают да на павлинов глазеют. Царевна и говорит ни с того ни с сего:
- Дынная я, голубь мой залетный.
- Чего? не понял... - сказал Корней.
- Дынная значит беременная. У нас так выражаться принято.
- А, - сказал Корней, - понимаю. Дите, значит, носишь. Хорошо. Втроем веселей будет.
Родила царевна в срок. Мальчика. Назвала Францелем.
- Что это за имя ты придумала? - говорит Корней. - Заморское? К чему бы это?
- А ни к чему. Красивше так.
И объявляет Корнею строго: "Все, кончились наши медовые денечки, милованья да гулянья. Будем дите ростить. Что он мне родный, то и тебе. Я за добычей полетела, а ты за ним ходи, да смотри, чтоб не орал. Пеленки меняй. А я вам пожрать принесу". И улетела.
Смотрит Корней на сына - дивится. И красив, и кудряв, и кричит по-богатырски, и зубов уж полон рот.
Да вот беда - тяжел больно. Никак не поднять его Корнею. И так и эдак, с боку на бок переваливает - насилу спеленал. А тот все одно орет - есть просит. Дай, думает Корней, соску ему дам, чтоб не орал. Только подносит соску ко рту, он - хвать папу за палец, откусил да съел. И успокоился.
Испугался Корней, задрожал. Вот же, думает, крокодил - весь в мать, - резкий какой. Эдак вырастет, всего меня и пожрет. Бежать надо, пока царевны нет.
Пошел Корней к морю, стал себе плот мастерить. Только смастерил, царевна летит с добычей. Видит, голубь в бега собрался. Камнем с небес упала, подступилась, спрашивает:
- К чему же ты этот плотик справил? Неужто хочешь от меня отдаляться?
- Эка ты неразумная, - говорит Корней, - Францель наш обкакался, а как пеленки помыть? С плотика-то удобнее.
- Что ж, - говорит, - ладно. А я думала: решил отдаляться.
В следующий раз полетела царевна за добычей, наказала Корнею: "Смотри, от ребенка никуды не ходи!"
Только проводил ее Корней, отправился скорей к морю. На плотик сел и отчалил восвояси. Гребет что есть силы, не оглядывается.
Тут Францель заревел - лес затрещал. Услыхала царевна - поворотила домой. Смотрит - нет Корнея... Подхватила Францеля и к берегу бегом. Видит, далеко уже Корней на плотике отдаляется.
Зарыдала царевна, на ногу Францелю наступила, а за другую разорвала напополам. Бросила половину в плотик, а вторую половину съела.
Упала половина Францеля в плотик, разбила его вдребезги. Упал Корней в море и погрузился в бездну.
А в бездне морской хлад, муть и давление страшное. Опустился Корней на самое дно без сопротивления и лег. Сколько пролежал там - неведомо. Спутали водоросли его, много всякой нечисти к телу присосалось, много тварей на нем прижилось.
Лежит на дне, как камбала, приплюснут и хладен. Без чувств, без памяти, без вдохновенья. И жизнь ему безразлична, и смерть его не берет.
И лежать бы так тысячу лет, но превозмог он себя.
Рассудил по-мужски: не камбала он - человек! А значит преодоление свершить требуется. Так в лихую годину народ православный, великомученик всегда поступал.
Призвал он тогда силу неведомую, что дремала до времени, дух свой томящийся обуздал, напрягся нутром богатырским - и свершил невозможное! Всю нечисть с себя отряхнул, приживалок распугал, водоросли преломил-разорвал и поплыл ввысь, к свету божьему!
Открыл глаза свету, не поймет, где это он? Все вокруг бело. Стены белые, потолок белый, простыней укрыт белой-белой. Видит, царевна у изголовья сидит вся в белом, дремлет.
- Ах, царевна...
Встрепенулась царевна - ах! - руки вскинула - ах! - заголосила:
- И как же ты напугал-то меня, истоми-ил... Да всю-то душеньку мою исстуди-ил... Всю-то меня, белолицую, истерза-ал... Всю меня, молодую-свежую, замори-и-ил! Ах-ах-ах! И глазоньки-то мои плакали-плакали, и рученьки-то мои опустилися, и ноженьки-то мои подкосилися...
Лежит Корней, глаза закрыл, слушает царевневу музыку. Мочи нет - сладость какая!
- Дынная я, - говорит вдруг царевна.
- Дынная значит беременная, - отвечает Корней.
- А ты почем знаешь?
- А я все теперь знаю...
- Так я тебе вот что скажу: коли родится что, будем вдвоем дите ростить. Он что мне родной, то и тебе. Не вздумай смыться.
- А назовешь как - Францель?
Было у Корнея четверо детей: Дарья, Елизавета, Татьяна да Иван. А ему все мало. Хочет еще столько же. И еще пол-столько.
Род его крепкий, корнями уходил в глубокую древность. И крона знатная, развесистая. Не согнуть было могучее дерево, не сломать.
Но однажды случилось в Отечестве его Великое Противостояние. Брат на брата пошел, схватив топоры. И невидимые бактерии возникли во множестве и стали пожирать человеческое вещество. Тогда Великая Смута пала на государство. И человек, не ведая срама, пожелал убивать. Разразилась битва невиданная. И не было в ней победителей, только разор да беспамятство. Да разруха на долгие годы воцарилась на земле его предков.
За время тех потрясений засохли корни славного древа, поредела крона, осыпались листья, обломались ветви. Лишь одна его чудом сохранилась. И завещал тогда ему отец: кидай свое семя в обилии, прорастай корнями, возрождай в побегах древо наше.
Так завещал отец. И Корней все исполнил в точности. Женился по любви на девушке Анастасии, рода небогатого, но с традициями. И от любви их страстной и нежной дети пошли один за другим: Дарья, Елизавета, Татьяна да Иванушка. Очень радовался Корней сыну меньшому. Дождался-таки наследника. Будет кому славный род продолжать.
Но понимает Корней: на дворе глухая година, смута в сердцах да разруха в умах. Жизнь человечья шатка и ненадежна. Надо корни пускать основательно.
Лежит Корней: глаз от царевны отвести не смеет. Господи, думает, до чего ж пригожа... Да в таком множестве та пригожесть! И нога устремлена в бесконечность, и бедро сбоку, как облак, и звезда сияет во мраке. И во всем этом мощь непомерная ощущается. Вот, вот кто мне детишек нарожает. Богатырка ты моя, белотелая.
А царевна будто мысли его читает.
- Пойдут у нас детки во множестве. А что? Я женщина молодая, в соку, да без претензий. Нарожаю подряд двенадцать молодцев, а ты их знай воспитывай в законе и строгости. Чтоб было кому хозяйство передать. Хозяйства-то, поди, много? А? Много, говорю, хозяйства-то?
- Осталось кой-чего.
- Во-от. За ним присмотр нужен. Учет да прибавка. А то пустишь по ветру родовое гнездо со своими единоверцами. И деткам от тебя проку не будет.
- Были бы детки, а хозяйство приложится.
- Ишь ты какой, разлюбезный мой друг! Ты меня не серди! Грудь мою не волнуй понапрасну. Вредно мне такие речи выслушивать. Я женщина в положении и от речей твоих бестолковых и подлых могу впасть в депрессию. Да выкинуть плод раньше срока! - зарделась царевна, принялась рыдать, - и... и... и потом...
- Что? Что? - Не рад уж Корней, что в разговор встрял. Лежал бы да слушал царевневу музыку.
- И потом... неужто сам не прозрел? экий ты-ы-ы... Дитям отец нужен.
- Так вот он я...
Прекратились враз царевневы рыдания. Смотрит на Корнея удивленно.
- Экий ты у меня, прости Господи, простой. Дитям не потрет твой нужен, а имя-отчество. Да пристанище. Да чтоб церква отношения наши освятила и благословила на дальнейшее жизненное проживание. А то начнешь от меня отдаляться.
* * *
- Все, - говорит вдруг кот и зевает.
- Что значит все? - удивляюсь я.
- Все, значит сказке конец, - говорит запросто кот.
- Как то есть конец? - заволновался я. - А продолжение, а счастливый финал?
- Все.
- Что значит "все"! - взрываюсь я. - Дело к свадьбе идет. "И я там был, мед-пиво пил..." или как?
- А никак. Надоело, - говорит кот и зевает во второй раз.
- Позволь... Я все-таки записываю. У меня роман, а тебе, вишь, надоело.
- Ах, царевна твоя мне до смерти надоела. Нервирует. Глубоко неприятен мне ее образ, - издевается кот.
- А по-моему, эффектная женщина. И потом... в литературе всякий образ достоин места! Твои шелудивые меня тоже нервируют. Однако записываю, и ничего...
- У тебя литература, а у меня личные ощущения. В общем, тебе не понять.
- Так, - говорю, - любопытно.
- Я же предупреждал. Я ее знал. Но хотел забыть. Но не смог. Вспомнил - те же ощущения.
- Что же делать?
- Начнем другую. Есть у меня в запасе потрясающая сказка. Не сказка - симфония! Огонь и страсть, лед и муки. Могу рассказать.
- Как знаешь. Мне бы и та сгодилась...
- Значит так, - воодушевляется кот, - пиши: "Гарри-бес и его подопечный". Это название. А теперь не пиши. Слушай. - Кот Баюн откидывается на спинку стула и щурит умные глаза и курит. И дым летит прямо на меня. - То, что я сейчас расскажу, - фантастично. Это во-первых. Во-вторых, это настолько фантастично, что ты можешь усомниться. Однако не торопись. Тебе я скажу. Никому не говорил, а тебе скажу. - Кот оглядывается и переходит на шепот. - Я Его видел. Да-с! И был непомерно ошеломлен. Я был растоптан его грандиозностью, как моль. И обескуражен, как мышь. Хотя я видел в жизни разные причуды и обороты и меня не просто ошеломить и обескуражить.
А теперь пиши. Не сомневайся и пиши все, что бы я ни наплел. Поверь, оно того стоит.
ГАРРИ-БЕС И ЕГО ПОДОПЕЧНЫЙ
Симфоническое сочинение в пяти частях
Часть первая
Гарри был пег, лыс и грузен.
Хотя бывал изящен, как франт.
А иногда даже вычурен и помпезен.
Он был как бы чрезмерен. Витиеват и чрезмерен. Хотя мог быть commeil faut.
Иногда он впадал в меланхолию и говорил так: "Все это было, было..." И при этом взрывался и горел. И рыжие кудри струились по плечам золотым огнем. И подрагивали и вспыхивали. И золотом светились зрачки. И золото кипело во рту. И золото на каждом пальце. И пальцы вились гладкими змейками, оглаживая сюртук. Добротный сюртук болотного цвета с бриллиантовыми блестками.
Чрезмерен был Гарри, но не пошл.
Он все время как бы таился. Как бы прятался сам в себе. И в то же время выглядывал и улыбался. Как бы намекал на что-то. Словно он что-то имел, но прятал. Но хотел показать. Но как бы не решался.
Он оглаживал сюртук гладкими пальцами и теребил бусинки бриллиантов. И крутил пуговку на сюртуке. И не решался ее расстегнуть. И смотрел золотыми глазами на носок своего сапога. И томился. Или делал вид, что томится. Он был игрок и плут. Но что-то в нем было стоящее. Вкус, наверное. И то, что сокрыто от глаз.
И когда наконец он решался расстегнуть пуговку сюртука, в нем самом что-то менялось, как бы гасло. Золото меркло, и бриллианты не бросались в глаза. И сам он становился тускл и грузен. И движения рук резки и без изящества. И глаза смотрели без плутовства, просто и отрешенно. И некое болезненное усилие стыло на лице.
Торжественен и странен был Гарри в те минуты.
А когда он все-таки расстегивал пуговку (неловко, с усилием) и распахивал сюртук, то немногие из его подопечных выдерживали это зрелище. Совсем, совсем немногие смотрели туда неотрывно.
Я сам это видел однажды и ничего ужаснее, поверь, наблюдать мне не приходилось.
Под сюртуком у Гарри была ДЫРА.
Часть вторая
Дыра была пустая. То есть пуста абсолютно. Но что-то в ней было такое, что притягивало. И это что-то не поддается описанию! Нет... не могу... не поддается... Это выше моих сил! (и Баюн зарыдал, нимало меня не смущаясь).
Часть третья
Гарри остался один...
В этот раз он одолел его очень быстро. Но Гарри не чувствовал удовлетворения от столь скорой победы. Такой оборот не входил в его расчет.
Его подопечный был поэт. И Гарри пришел к нему ночью. Весь в золотом дыму и блеске бриллиантов. И принялся расшаркиваться и как бы таиться.
- А это ты, пес, - сказал поэт, - пришел-таки...
- Все это было, было... - сказал Гарри и стал ворожить над сюртуком, пламенея и подрагивая...
Он жеманничал и теребил гладкими пальцами бусинки бриллиантов. И смотрел на носок своего сапога.
Поэт же смотрел прямо перед собой и ждал. Ждал, когда Гарри закончит свой бесполезный ритуал. Он знал, что у того припрятано, и не было ему дела ни до самого Гарри, ни до его ужимок.
И когда Гарри наконец распахнул сюртук и обнаружил свою страшную тайну, поэт долго и неотрывно смотрел в это пустое пекло. Потом встал, распахнул окно и шагнул с подоконника вниз.
И Гарри остался один.
Он стал пег, лыс и грузен. И бриллианты погасли, и дым золотой отлетел.
И стало ему тошно и страшно...
Поэт не пустил его к себе. Не дал испить живой крови, не дал тепла, так необходимого ему.
Он все унес с собой, этот глупый и гордый мальчишка. Он даже не спросил, чем Гарри платит за службу.
Гарри-бес был золотой крови.
Он был древний, как сама жизнь. И высший знак Ада, что скрывался у него под сюртуком, был пожалован ему Верховной властью не за истребление младенцев и не за поджоги и мор. Эти дела творила безмозглая оловянная каста растленных авантюристов, презираемая им. Гарри был бес элиты. Он обслуживал королей и философов, композиторов и поэтов. Только истинные творцы были его клиентурой.
От сотворения Мира до конца Света был диапазон Гарри. Его отточенная мысль входила в мягкое тело Бога просто, без усилий, как гвоздь вошел когда-то в ладонь Его Сыну. Гарри был равен Создателю, потому что сумел проникнуть в организм системы, Им созданной, и расщепить на составные то, что было Единым целым.
Поэтому он был так скрупулезен в выборе, так дотошен в расчетах. Только борьба с избранниками, достойными его Знака, приносила истинное удовлетворение. Ни с чем не сравнимый восторг несла ему эта борьба.
Гарри подбирал себе нового подопечного много раньше, чем прикончит предыдущего. Это была сложная работа. Работа, в которой нельзя ошибиться. Гарри выискивал истинное дарование. Божий Дар был нужен Гарри.
И вот он ошибся. Этот безумеец осмелился нарушить порядок вещей, разорвать цепь преемственности. И оставить Гарри с его страшным Знаком наедине.
Это означало конец. Гарри не мог быть долго один. Дыра съедала своего носителя.
И Гарри пошел прочь. Маленький, сгорбленный, лысый Гарри двинулся в путь...
Видит Бог, это было жалкое зрелище.
Часть четвертая
Гарри шел долго наугад. Вперед и вперед... Через поля да овраги, города и селения. Ему бы взлететь, как бывало, да не может. Тащится через лес дремучий по волчьей тропе. Куда - сам не знает. Не осталось у Гарри ни надежды, ни сроку.
Много он за то время людей перебрал, многим души повывернул. Никого вербовать не стал. Пустое это занятие, искать бриллиант в человечьем навозе.
Да разве так сыщешь...
Раньше он годами подопечного подбирал. Из многих лучших выбирал единственного. Ночами летал охотиться.
Наметит себе претендента и ворожит над ним. В душу к нему змеею вползает, слух наполняет звуками неземными, образами неведомыми волнует воображение. Дает испить ему яду познания, вскрывает плоть земную, толкая в небытие. Дает увидеть то, что сокрыто от глаз.
В золотом чаду устраивал пир страстей.
А утром, в блеклой мгле наступающего рассвета, он торчком возникал перед ним и просто, без ужимок, просто и страшно распахивал свой сюртук. И смотрел, как тот корчится в муках, какая убийственная тоска стынет в его глазах.
Совсем немногие выдерживали те испытания.
Только сильные духом принимали вызов.
Ах, какие сражения устраивал Гарри тем избранникам. Какой огонь страстей разжигал в их душах, в какие ледяные склепы опускал их пылающие сердца. Какую пустыню одиночества им готовил.
Теперь и сам он попался. Дыра неумолимо втягивает в себя последние силы. И скоро прикончит его. Ей безразлично, какая жертва попадает в ее жадное чрево. Она прожорлива и всеядна.
Гарри умрет в страшных муках и корчах, чтобы возродиться потом в самой низшей оловянной касте бездумных исполнителей чужой воли. Он будет жить под землей, как упырь, пуская пузыри и выполняя самую черную работу. И оттуда наверх дороги нет. Верховная Власть не прощает неудачников.
Таков закон касты.
Часть пятая
В том дремучем лесу под землею находился секретный военный объект. Огромную бомбу прятали командиры.
А чтобы пришлый лазутчик или какой залетный парашютист не дознался, построили над бомбой сараюшку да наполнили ее всяким хламом для отвода глаз. И солдата в охранение поставили.
Стоит солдат с автоматом, службу несет. Про бомбу ему знать не положено. Приказано стоять - стоит. Дело не хитрое...
Только надоело ему караулить. И то, думает, кому это барахло на фиг нужно? Сел в сторонке на травку, к дереву прислонился, да и уснул ненароком.
А тут Гарри-бес на поляну выползает. Еле ноги волочит. Нету мочи дальше идти. Все нутро адским пламенем полыхает, последние силы Дыра сожрала.
Вдруг видит - солдат под деревом спит. Подполз к нему Гарри, склонился. Была не была, думает, какой ни на есть, а все человек теплый. Чем под землей упырем жить, лучше его изведу да кончину свою на время отсрочу.
Взял, да и забрался в солдата.
Звали солдата Егор.
Проснулся Егор в тоске и тревоге. Душу саднит, сердце холод сковал, волком на луну выть хочется.
Что за наваждение...
Помутился у Егора разум, встал нетвердо, огляделся вокруг. И предстала пред ним картина мира, страшная и величественная.
Будто оболочка живой жизни спала с лица земли и открылась ему тайна Подспудного. Неведомые доселе механизмы, приводящие в движение жизни ход, обнажились и стали зримы. И все тайное стало явным. Подземные течения, как кровеносные сосуды, опоясали землю. Виднелись черные омуты и тектонические наросты. И мир подземный просматривался до пупка. И не было в нем волшебства жизни, но был всепожирающий огонь и холодная ясность кристалла. И твари подземные бились за жизнь, пожирая друг друга.
И небо разбухло и прорвалось. И там, за ясным куполом, носились сонмы взъяренных частиц, сталкиваясь и взрываясь, клубились грязные пылевые массы, и души умерших, сбиваясь в легкие стайки, мерцали в бескрайней пустоте.
Стоял солдат, завороженный распахнутым чревом незримого. Целомудрие противилось наготе и бесстыдству явного. И бедное сердце солдата трепетало, как пойманная птица. Но Гарри уже пустил в мозг струйки золотого яда и клеймо своего Знака приложил к его душе.
- Вот такая история... - сказал кот Баюн после продолжительной паузы. - Такой вот оборот приняло наше повествование... Правдивое, замечу, повествование. Хотя и в музыкальном жанре. Но! хватит музыки. Симфоническое вступление сыграно. Впереди нас ждет проза. Суровая проза жизни.
Окончание романа Юрия Цыганова
"Постскриптум", вып.5:
Следующий материал
