ГАРРИ-БЕС И ЕГО ПОДОПЕЧНЫЙ
(Продолжение в прозе)
Гарри хорошо жилось в Егоре. Первое время он только спал и питался. Восстанавливал утраченные силы. Спал подолгу, свернувшись калачиком, а питался, разумеется, Егором. Гарри повезло, Егор был крепким малым. Организм - кровь с молоком и душевная конституция устойчивая, без аномалий и отклонений от нормы.
Хлебнув лиха и чуть не угодив в преисподнюю, Гарри стал осторожным и скромным. Не наглел. Ел по чуть-чуть и из Егора не высовывался. О всяких там фокусах не помышлял, сюртучок без надобности в стороне валялся, а золотые дымы, бриллианты и прочие ужимки оставил до лучших времен. Да как-то неловко было и вспоминать теперь весь этот балаган... Чем проще, тем лучше, решил Гарри. Так и жил. Поест, кровушки хлебанет, и на боковую.
И солдат успокоился. Все это мне привиделось, думает, во сне кошмарном. Да и что там уж такого быть могло, собственно говоря, а?
В ответ - тишина. Он и забыл обо всем.
А тут службы срок кончается. Пора домой возвращаться. Собрал солдат чемодан, награды, какие были, на грудь прикрутил, с товарищами попрощался и пошел себе с богом на вокзал.
А идти далеко. Лесом, полем, через овраг, потом на трамвае. Утомился солдат от такого пути. Видит, к трамвайным путям кабачок притулился.
И Гарри-бес весь извелся. Растрясло его в солдате, тошнит. Он рожу из Егора высунул, пальцем в кабак тычет. Видишь, говорит, служивый, - кабак! Не выпить ли нам чего с возвращением.
И то, думает солдат, чего ж не выпить, когда дело такое. Два года меня мудохали, да изводили кирзовой кашей, да тухлыми щами кормили, ночью по тревоге почем зря поднимали, зимой морозили, летом парили, строем водили да всякую муть петь учили, в караул к сараюге своей дырявой ставили, ползать в грязи да бегать в пыли заставляли. Как же после разлуки такой забубенной, да и не выпить? Неестественно это будет и ненатурально.
Заходят они в кабак, а там уж ихнего брата служивого полным- полно. Пиво пьют, водкой запивают, нарадоваться не могут свободе слова и фактическому освобождению.
- Здорово, братва! - орет Егор, - как она водочка, сладка ли?
- А какой же ей быть, - отвечают, - иди к нам, братан, уж мы тебя приветим!
Взыграла кровь в Егоре, потеплело внутри от угощения. Эх, думает, хорошо-то как!
- Ты в каком лесу служил, - спрашивают Егора, - в дремучем али так себе, в близлежащем?
- Ха, в близлежащем... скажете тоже! А в дремучем не хотите? да на болоте, да климат паскудный, да комары убийцы, да прапорщик собака.
- Вот и ладушки, - думает Гарри, одевая сюртучок и застегиваясь на все пуговки, - вот и славненько. Полетаем сегодня, косточки разомнем. - И шепчет Егору: а ты возьми полный стакан, да и выпей. Вот уж веселья, вот радости будет.
А что? Не мы ль жертвою пали в борьбе роковой? Хватил стакан Егор... и понесла его нелегкая во тьму окольным путем.
Подхватил его Гарри, поволок кривыми дорожками да темными закоулками к цели заветной в глубь страны.
Долго ли, коротко ли бродили они по местам непонятным, поездом ехали, автостопом передвигались, водки море в себя опрокинули, пока не попали в местность примечательную и нам небезызвестную.
Идет Егор по Сретенскому бульвару, помят и понур. Сапоги до дыр истоптал, шинель лохмотьями висит, в глазах скорбь и неприятие жизни. Как есть - пьяница шелудивый. Мотает его со стороны на сторону. Куда попал? - сам не знает. Да уж теперь все одно.
А Гарри вокруг вьется, то в спину толкнет, то в бок - в нужном направлении выводит. Задумал негодяй погубить солдата.
Сретенку пересекли, он его опять в бок - в переулок потемней поворачивает да во двор заводит. Остановился солдат у камня серого, смотрит, а камень чудесным образом сам собой сдвигается. За ним черный провал. Испугался солдат, бежать хочет, да ноги не служат, в землю вросли. И говорит тогда Гарри: "Все, пришли, солдат. Здесь твой дом". И толкает Егора в спину.
Полетел солдат в провалище. Сколько летел, одному Богу известно. Может, сутки, а может, и трое. А может, и целый месяц.
Очнулся Егор в том темном омуте - испугался. Засосала его страшная трясина в чрево свое, ах, засосала!
Открыл глаза, огляделся кругом - зала просторная. Сам он на диване вроде лежит, пледом укрытый. У изголовья светильник с абажуром. Кругом пыль многолетняя, паутина свисает да плесень по углам.
А напротив на стуле Гарри. Ручки сложил, ликом кроток, выраженье на лике угодливое. Выраженье такое, что будто Егор в забытьи, а Гарри как бы в испуге и переживаниях.
- Как самочувствие, а? - спрашивает Гарри как бы участливо.
- И ты еще спрашиваешь, песий сын, - хрипит Егор.
- Если водицы испить, так я вон поставил в ковшике. Холодненькая. Здесь родник из-под земли бьет. Так что с водицей проблем нет.
- А с водкой?
- Что с водкой?
- Проблемы есть?
- Проблем нет. Водка есть.
Встрепенулся Егор: где? где?
- Так вот же она...
Смотрит Егор, глазам не верит - бутылка непочатая на столе стоит завода "Кристалл". Рядом стакан.
- Ну ты фокусник... А закусить.
- Чего изволите-с?
- Лимон изволим.
Испарился Гарри, через минуту-другую проявляется с лимоном в руке и пачкой пельменей.
- Экий ты шустрый. А это зачем?
- Питаться тебе надо. Вон худой какой. Я сейчас отварю порцию, а ты лежи пока, опохмеляйся.
- Черт с тобой, валяй. Только интересно знать, с чего такие милости?
- Ты мой последний шанс. Я тебя оберегать намерен.
- Это так-то ты меня оберегаешь? Да? Кинул в омут заплесневелый, водкой накачал... К свету хочу! На чердаке лучше жить, чем в дыре твоей подлой.
- Нельзя нам на чердак. Оттуда упасть можно. А здесь хорошо, тихо... Работать начнешь, совсем просветлеешь.
- Работать? Уж не на тебя ли?
- Дворец золотой возводить будем, во благо Отчизны. На вот, ешь пельмени... горяченькие.
- А горчица?
- Нет горчицы.
- А ты слетай на тот свет, пошустри. И сигарет прихвати. И шампанского. И закуски всякой. Новоселье справлять будем. А я соседей пока обзвоню. Не с твоей же угодливой мордой праздновать.
А соседям и звонить нечего. Люди творческие - интуиция как у волков. Нюхом праздник чуют. Не успел Гарри закуску разложить, в дверь скребутся. Корпус быстрого реагирования десант высадил. Ох да эх раздается у входа.
- Иди открывай, - говорит Гарри, - первая партия. А я в тебе пока посижу. Инкогнито.
Открывает Егор дверь - стоят двое. Бороды с проседью. Из всех карманов портвейн торчит. Бутылок пятнадцать.
- Циолковский, - сказал Циолковский.
- Мичурин, - сказал Мичурин, - на огонек зашли.
- Где это вы огонек увидели? - спрашивает Егор.
- Мы не увидели. Мы предопределили.
- По какому поводу гуляем? - интересуется Мичурин.
- Русская болезнь кривизны - запой, - говорит Егор.
- Эт мы понимаем, - говорит Мичурин.
- Аналогично, - говорит Циолковский. - Нам здесь нравится. Мы у тебя поживем недельку.
"А вы нам не очень, - ворчит Гарри, - с вами не только дворца, сараюги кособокой не построишь".
Только бутылки откупорили - стук в дверь. Открывает Егор - на пороге мужик веселый. Кучерявая борода, как у ассирийца.
- Ты кто?
- Птица, - говорит Птица, - большого полета. Хошь стихотворение прочитаю? Сегодня написал. С живой природы скопировал. Во:
Ха-ха-ха-ха! По-мойму, гениально!
- Ты поэт?
- Не, певец. Горя народного. Помузицируем? - И достает из кармана початую бутылку "Рояля".
Только по стаканам разлили - стук в дверь.
- Открывай, полковник!
Открывает Егор - мужик веселее прежнего. Босой, в цветастых шортах, с хризантемой в руках.
- Туз, - представился Туз, - узник "Матросской тишины". В недавнем прошлом. Ныне вольный садовник.
- А почему бос?
- А-а, мелочи жизни... Я ей сказал: давай 45-тый. Я хоть и низкий, а нога у меня - во! Нет, засранка, 44-тый подсунула. Я ходил, ходил - ноги огнем полыхают - вышвырнул к чертовой матери. Теперь хорошо, стакан нальешь?
Только чокнулись за процветание государства Великорусского - стучат. Открывает Егор - мужик тихий. Без бороды, одет скромно, в карманах ничего.
- Коля, - представился он, - Талала. Я не опоздал? Очень кушать хочется...
- В самый раз, - отвечает Егор. - А кушать что будешь? Портвейн, "Рояль", водку или шампанское?
- Портвейн буду, если можно...
Только выпили за народ-богоносец-великомученик - треск и грохот раздается у двери. Вся компания с лица спала. Птица бутылки под стол прячет. Открывает Егор - мать честна! - баба шикарная. В бусах, перьях, пальто с разрезом. Из разреза бедро, как облак, смотрит вызывающе.
- Ой, мужик какой, - заворковала баба, - хорошенькай, тощенькай... Откуда залетел к нам, сокол ясный?
- Из леса дремучего. Егором звать.
- Ах, - представилась баба, - царевна я. В смысле голубых кровей и тонких восприятий. По соседству живу. Маюсь с одним шалопутом. Хоть и боярин, а пьет, как троглодит, - ведрами. Он не у тебя?
- Не знаю. Тут много разных.
Влетела царевна в залу:
- А-а-а-а-а, ненаглядные, с утра пораньше? Где он?
- Эх.
- Ох.
- М-м-м-м...
- Еще не приходил, - сказал Коля Талала и пукнул.
- Обманул, змей! Трое суток по следу шла, а сейчас как сквозь землю провалился. А след, между прочим, сюда вел.
- Не гневись, государыня, - сказал Циолковский, - выпей лучше шампанского, расслабься...
- Нельзя мне расслабляться. Родовое гнездо стеречь надо от разбойных поползновений.
- А мы че? - обиделся Коля. - Ниче... У нас все свое.
- У вас свое только глотка.
- За присутствующих здесь дам! - высунулся Мичурин со стаканом. - Дай я тебя расцелую, царевна грез моих и сладость сновидений...
- Ты "Агдам" свой целуй, здесь присутствующий. У меня свой целовальник есть. (Повела глазами царевна - ах! - полыхнула звездой в Егора.) Только прячется... Ладно, кореша, скукотища у вас, аж в ушах звенит. Никаких восприятий. Погнала я. К Итальянцу заеду, может, там залег мой антихрист. А с тобой мы подружимся, - курлыкнула царевна Егору. - Я, знаешь ли, змея по гороскопу.
Только выпили за ожидаемое процветание угнетенных - стук в дверь. Открывает Егор - мужчина тонкой наружности в кожаном пальто. Печален и тих.
- Корней, - представился он, - зайти можно?
- Сколько угодно, - сказал Егор, - тут, очевидно, все ваши друзья... Новоселье празднуем.
- Прекрасно... - сказал Корней. - Только друзей у меня нет. И не было никогда.
Но друзья так не считали.
- О, - кричат, - кто к нам пожаловал! Какие люди.
Циолковский стакан наливает, а Коля Талала слезу пустил.
- Тут, - говорят ему, - царевна накатила волной бурлящей, тебя, голубя, искала. Серьезная у тебя тетка. Не тетка - Голгофа. Завлечь тебя жаждет в пенаты родные, воспрепятствовать торжеству и величию нашего застолья.
- Я знаю, - говорит Корней, - но никогда, никогда, никогда англичанин не будет рабом!
- Да ты кто такой, чтобы мной командовать! - вскинулся вдруг Коля и выпил. - Я выпил за писателя Антуана Экзюпери, - пояснил он. - Во мне, может, тоже Моцарт течет... И мы еще полетаем!
- В тебе Моцарт сидит, мух давит и ест. А летать буду я - Птица Асс!
- Пива хочешь, летчик? - сказал вновьпримкнувший гость, пробравшийся к застолью незаметно, мелкий и востроглазый. - Без пива какие полеты?
- Я выпью шестьсот бутылок водки и сохраню чистоту отношений. Я так сказал - Птица. А ты выше табуретки не прыгнешь. Сиди под ней, мух лови, трусы штопай.
- Кто не прыгнет? - сказал востроглазый и прыгнул. Да так хорошо прыгнул, что перелетел через Птицу, приклеив по пути громовержцу под глаз аккуратный синячок с кровоподтеком.
- Прыгучий, падла, - сказал Циолковский.
- Каскадер, в натуре, - сказал Мичурин.
- А-а-а-а-а!! - из распахнутых зарослей Птицыной бороды обрушилось нечто ошеломляющее. Исторгнутый звук был непомерно грозен. Он зародился в сердцевине безумца и, вырвавшись на волю, наполнил всю залу. - Ах ты, сперахета ползучая, я ж тебя испепелю своей личностью. - И пошел напролом, вращая зрачками.
- Господа! - сказал вдруг Гарри из Егора, громко и леденяще. - Хочу заметить, что наш дом имеет добропорядочную репутацию. И я не позволю всякому фраеру делать из гостеприимной гостиной полигон для дешевых страстей и прочих амбициозных прикидов. Смею заверить, я найду способ защитить свое доброе имя от всевозможных поползновений и тому подобных инсинуаций. А вас, господин певец горя народного, я отдельно обличаю как фанфарона и мудозвона и предупреждаю, что ваш неуравновешенный пафос действует на меня угнетающе. И если вы, милостивый государь, не угомонитесь, то извольте стреляться тотчас же с десяти шагов. И не сомневайтесь, я продырявлю вас, как того парня Вову Ленского, с первого же выстрела.
- Логично, - сказал Мичурин.
- Малыш, ты мне нравишься, - сказал Циолковский, - все сильней и безнадежней...
- И еще, - сказал Гарри уже миролюбиво, - если у кого-то возникнет желание попрыгать, полетать иль с бухты-барахты взбелениться - милости просим - по соседству мертвецкая, постоянная температура - ноль.
Все посмотрели на Колю Талала. А Коля в это время, как бы незаметно для самого себя, как бы невзначай, как бы в задумчивости доедал последнюю пельменину из общего котла.
Народ возмутился, естественно.
- Он сожрал общественные пельмени!
- В мертвецкую антихриста!
- В мертвецкую его, в мертвецкую!
- Позвольте, - сказал тогда Егор, - минуту внимания. У нас провинившихся двое: Птица Асс и Коля Талала. Сегодня праздник, и одного мы можем простить. Вопрос - кого?
Но не дослушав сказанного, народ возопил, указывая на Колю:
- Его, его в мертвецкую!
- Но ведь вина Птицы несоизмеримо больше, - возвысил голос Егор. - Он нарушил покой дома и достоинство его обитателей, тогда как Коля всего лишь голодный. Так кого мы должны простить?
- Пти-и-и-цу!
- Одумайтесь, безумцы! Мучительное раскаяние посетит вас уже завтра, но будет поздно. Я последний раз спрашиваю, кого мы должны простить?
Как раскаты грома прокатилось по зале:
- Пти-и-и-и-и-цу-у-у-у!!
Егор отвернулся и подсел к Корнею.
- Не печалься, - сказал Корней. - Испанцы говорят в таких случаях: момент истины.
Колю поволокли в мертвецкую. Он сопротивлялся и кричал так: "Иуды! Продали Колю за пельменную похлебку".
Птица сказал: "Бал закончен", - и удалился, прихватив с собой остатки "Рояля".
- Что было дальше, - спросишь ты? - сказал кот Баюн равнодушно. - Ничего, что бы меня потрясло. Трое суток ничего, достойного моего повествования, не произошло.
На четвертые Егор очнулся.
- Гарри, - прохрипел Егор.
В ответ что-то пробудилось в кресле напротив, мелкое и востроглазое. Егор долго смотрел на это через смотровую щель своих глаз и сомневался, что оно Гарри.
- Гарик, сукин сын, ты ли это? Пить дай.
- Я не Гарик, я Калигула, - отозвалось визави (Еще не легче, подумал Егор). - Собственно, зовут меня Димон. Дмитрий Сапогов. Прозван Калигулой.
- За что?
- За то, что Сапогов.
- Ты его замещаешь, - догадался Егор.
- Кого?
- Гарика.
- Вообще-то я на новоселье пришел... Живу тут четвертые сутки. Дымится кострами родная страна. Раздайте патроны... Ты что, не помнишь? Дрались мы с тобой вчера.
- Зачем?
- Затем, что я всегда дерусь, когда выпью. Наследственное это. У меня дед комиссарил. Так тот напьется, придет домой и стреляет почем зря. Бабка с матерью моей на пол ложились и ползли к выходу. А мы с тобой так... побоксировали слегка... ногами.
- И кто победил?
- Циолковский.
"М-да, - подумал Егор, - странное место". Однако выпить было необходимо.
- Куда же он пропал? - подумал Егор вслух.
- Кто?
- Гарри. Благодетель с постоянным запасом водки. Хотя, между нами, сволочь исключительная.
"В жизни всегда так, - подумал Калигула, - как сволочь, то водка обязательно есть, как человек хороший - то халявщик и голодранец".
- А ты из каких будешь? - прочитал его мысли Егор.
- Я из тех, кто помнит о завтрашнем дне. Я из тех, кто знает, что пробуждение наступит непременно.
- А проще можно?
- Куда уж проще. У тебя давно нолито.
"Нет, меня не обманешь, - подумал Егор, - это определенно Гарри".
* * *
- Но достаточно, - сказал кот Баюн, видоизменяясь...
Надо заметить, что за время повествования от прежнего кота остались лишь золотом горящие глаза да своеобразная манера не замечать моего присутствия. То есть болтать без умолку все что заблагорассудится, нимало не интересуясь моей реакцией. Не интересуясь даже тем, успеваю ли я записывать. Во всем остальном кот полностью трансформировался в полноценного писателя, поглощающего огромное количество сигарет и кофе. Вид у писателя был несколько взъерошен и небрит. Манеры порывисты. Иногда, разволновавшись, он доставал из-под стола бутылку коньяка и наливал себе стопку. Угостить меня он не догадывался...
- Достаточно, - повторил писатель, не глядя в мою сторону, - оставим на время друзей, пожелав им "доброго утра", отдохнем от суровой прозы и плавно окунемся в другую главу. Называется она просто: "Грушенька". В честь одноименной Грушеньки, которая замечательна уже тем, что жалела котов и кошек. Но это так, к слову...
ГРУШЕНЬКА
Грушенька была язычница, но авангардного толка. Выражаясь яснее: впередсмотрящая позабытого прошлого. То есть любила животных и птиц, цветочки собирала и всякую живность разглядывала, а к Богу-человеку относилась настороженно. В том плане, что бедных жалела, слабым помогала, но как бы сама по себе - без концептуального руководителя. Как-то это у нее само собой получалось, случайно и необдуманно. Даже как будто безотчетно. Хотя некоторые считали, что такого безотчетно не бывает.
Но она никому не перечила. Из тихих была. Из тех, кто знает, что им делать и как жить дальше. Наперед ничего не задумывала, но и от событий не пряталась.
Иногда, правда, могла взять и уйти не оглядываясь. Но это скорее от чувства, чем от целеустремленности. Хотя внутренняя твердость у нее была исключительная. Несмотря на кротость и открытость нрава. Впрочем, она знала свои сильные стороны. Но, обладая вкусом незаурядным, их не выпячивала и разрезы в одежде если и не отвергала вовсе, то скорее от эстетической целесообразности, нежели от желания обескуражить.
Но главное, о чем не упомянуть невозможно, это запах. Пахла Грушенька необыкновенно. Не просто необыкновенно, а головокружительно. Это невозможно описать, можно только вдохнуть и остолбенеть на всю оставшуюся жизнь! (И писатель взволнованно плеснул себе в стопку порцию коньяка.) Что, впрочем, со многими так и случалось...
На запах тот слетались женихи со всей округи и даже из-за бугра и стояли столбом, карауля Грушеньку.
Разные, надо сказать, были индивидуумы. Диапазон широчайший. Была и местная шпана из Марьиной Рощи, и шпана из прилегающих областей.
Был, например, замдиректора Торговой палаты на пятой модели, мужчина неопрятный во всех отношениях. Был и красавец спортсмен, аквалангист, чемпион Союза по баскетболу среди юниоров и художник-эмальер, аналитического склада ума. Был и чешский диссидент, и рижский предприниматель из ГИТИСа, и финский радиожурналист, и прочие разные немцы.
Короче, съехались варяги со всех концов, чтобы вдохнуть тот бесподобный, ни с чем не сравнимый аромат.
Но сколько бы они ни таились, сети ни расставляли, руки ни вскидывали, поймать ее не удавалось никому.
"Любовь, - думала Грушенька, - это так просто - взглянул, понюхал, и все. Это - мое". Но среди них его не было. Хотя финский журналист ей определенно нравился.
Звали журналиста Юркя. Но в тот достопамятный день потянула ее сила неведомая из дому и направила путаной дорожкой, мимо расставленных сетей хитроумных женихов в наши края погулять. Идет Грушенька, как в тумане, ног под собой не чует, куда - сама не ведает.
То Гарри туману золотого напустил и ноженьки ее в наш окоем направил.
Испугался злодей, что солдат раньше сроку в омуте сгинет и оставит его со знаком пустым и прожорливым наедине. Не вынести Гарри разлуки еще раз. Не тот уж он стал...
И решил тогда бес женить солдата. Трое суток по планете носился, невесту искал. Ничего путного не высмотрел. К свахе знакомой завернул. Проблема у меня, говорит, выручай!
А сваха попалась тертая, авторитетная. Из бывших француженок. Ныне космополитка и ведьма. Выслушала историю его жалостную, головой качает:
- Экий ты дурень, суетной, бестолковый... Одним словом - проныра. Кто ж товар такой за морем ищет? Да тебе любой француз убогий скажет, лучше рассейской лапушки для этих дел не сыскать. А в столице ихней, так самый мед. Только они, прости Господи, со всяким кишколдоном безлошадным нянькаться не станут. Но учти: от сердца отрываю. Не невеста - клад. А уж пахнет, сущее наваждение. Для принца заморского берегла. Да ведь ты, разбойник, кого хочешь растревожишь-разжалобишь. - И записку с адресом ему выдает: - А теперь исчезни, пока не передумала.
Подхватил записку Гарри - ахнул. Вот же, думает, парадоксы природы. Ищешь, ищешь судьбу свою за семью морями, а она тут, за соседним забором живет.
Выманил злодей Грушеньку из дому, тусовщицу Василису прихватил на всякий случай для Калигулы, направил их в нужном направлении, а сам опрометью в омут порядок наводить.
Просквозил напрямик сквозь все преграды, проявился пред туманны очи спарринг-партнеров.
- Как вы тут без меня, безобразники, соскучились?
- Ох! - вздрогнул Калигула, - я, кажется, приехал... мультик вижу... препротивный.
- Да это ж Гарик, пес пропащий. Лучший друг солдат и творческой интеллигенции. Где гулял?
- Я смотрю, вы тут устроились... коньяк, пиво...
- Да уж нашлись добрые люди. Не дали сгинуть. Где пропадал, тебя спрашивают?
- Дела твои устраивал.
- Могу представить... Кстати, Димон, знакомься: Гарри-бес, мой персональный опекун. Хотя, между нами, ни на что путное не годится. Разве что за водкой сгонять. Тут равных нет. Профессионал. Чем ныне угощать будешь?
"Я тебя угощу, балагур, - подумал Гаррри, - дай срок. Ты у меня увидишь видюшник кошмарный... все 666 серий".
- Сейчас, между прочим, девушки придут, а у вас, извиняюсь, бычки в стаканах.
- Димон, ты кого-нибудь звал?
- Вполне возможно. Я когда выпью, всегда их выписываю.
Первой пришла Василиса-тусовщица. Гарри ретировался и залез в Егора. Он был взволнован и ждал Грушеньку.
- Василиса, - сказала Василиса.
- Царь Давид, - сказал Калигула, - а это так... солдат один деморализованный, проездом...
- Ой, - сказала Василиса, посмотрев на Егора, - какой прикид! Вы художники-авангардисты? Вы здесь тусуетесь? Ну, в натуре, мальчики...
- Мы здесь работаем, - сказал Калигула строго. - Духовной жаждою томимы... тяжести поднимаем... в пустыне мрачной. Кто сколько выдержит. У меня лично четвертые сутки пошли.
- Ну, в натуре...
- Ты раздевайся, в натуре, Василиска, и покажи нам диво. У тебя есть там воще что-нибудь интересное? И не возражать мне, не то вспылю. Я когда выпью, взрывной и невоздержанный.
- Снимать все?
- Туфли можешь оставить.
- Не надо! - зарычал Гарри из Егора, - тоже мне придумал... бал у Сатаны. Под Воланда косишь, а? Сапогов...
- Ты чего, старик, много выпил? Зачем тогда девушку от дела оторвали?
- Уберется пусть. Посуду помоет. Развели тут бардак!
- Вот те номер. Обижаешь, старик, и меня и девушку Василису. Что о нас люди подумают...
- Я сказал, - прошипел Гарри леденяще.
- Ну так что ж тогда, стало быть. Так, тык так. И никак иначе.
И тут вошла Грушенька...
ГРУШЕНЬКА И ЕГОР
...и тут вошла Грушенька. И все, кто был в наличии в зале, - и Калигула, и Василиса-тусовщица, и Гарри-бес, сидящий в Егоре, и сам Егор - все без исключения отметили про себя ее появление. Потому что Грушенька умела притягивать к себе со страшной силой даже таких ушлых господ, каким был Гарри-бес.
Все посмотрели на Грушеньку, а Грушенька посмотрела на Егора и зарделась. В смысле потонула в волне чувств.
"Ну вот, - подумала Грушенька, - я так и знала: это ОН".
А Егор подумал: какая у нее классная задница. И вообще...
А Дима Сапогов подумал так: я тут влачусь и дохну, как последний чечен, а бабы почему-то западают на этого орла...
А Василиса-тусовщица прониклась догадкой: по-мойму, они уже трахаются... На медитационном уровне.
А Гарри-бес ничего не подумал. Он все знал наперед. Хотя, если честно, такого и он не ожидал.
Так началась эта любовная история.
* * *
Грушенька и Егор знать ничего не желали и видеть никого не хотели. Вход в подземелье был заблокирован, телефон отключен, Гарри изгнан. Хотя бес, он и есть бес - существо без чести и совести, - от него разве избавишься? Нет-нет, да проявится его вкрадчивый норов. То зашуршит в темноте, то предмет какой-нибудь подвигает, а то вообще день с ночью поменяет и луну украдет.
Но это мало занимало Грушеньку, а Егора постольку-поскольку. То есть тоже почти не занимало. "Пошел он, - думал Егор, - в болото. Никчемная личность, к тому же праздношатающаяся. Никакой от него красоты, одна пьянка".
Прямо скажем, погорячился Егор, недооценил хитреца...
Короче, все позабыли любовники: и день, и ночь, и луну. И предавались страсти и нежности с утра и до утра. До полного изнеможения. И дни у них летели, как сумасшедшие. Будто не дни это, а коротенькие минутки. А страсть все не утихала. Напротив, становилась все сильней и безнадежней.
То есть, в определенном смысле, то был любовный огнь и угар. И конечно же, все в золотом дыму и блеске бриллиантов.
Но Грушенька была девушкой рассудительной, поняла, не кончится это добром. Пора на свет выбираться, не то погорим мы здесь вместе с суженым.
И когда Егор уснул, отрезала косу и стала из волос своих шелковых сеть плести. Всю ночь проработала, а утром шепчет Егору: как злодей-искуситель из тебя выйдет, ты на него сеть набрось. Может, удастся, убежим от него.
А злодей-искуситель все, конечно же, слышал, улыбается... Все это было, было... Ну до чего же род человеческий однообразен. Сбежать захотели? Сеточек каких-то понавязали дурацких... э-э-э, святая простота! Да разве такое возможно?
Однако из Егора выбирается, на диван лег и ножки под себя подогнул - бегите, красавцы, коли желание есть.
Натянул Егор сеть на злодея, Грушеньку подхватил и к выходу. Выбрались из провалища и вход завалили большим серым камнем.
- Все, - говорит Егор, - пусть отдыхает, бродяга.
- А мы куда?
- Вперед, - отвечает Егор, - счастье искать.
И пошли они куда глаза глядят. Долго шли. По долинам, да по взгорьям, по над пропастью, по самому ее краю, да лесом дремучим, пока не наткнулись на селение у озера Сенеж. Глянулось им место. Просторно, чисто, родник из-под земли бьет.
- Здесь будем жить, - говорит Егор. - Пора делом заняться, хозяйством обзавестись. Строиться вон на том холме станем.
И принялись они за работу.
Егор камни ворочает под фундамент да лес валит для избы. Грушенька огород развела. Трудятся в поте лица.
"Вот оно, счастье, - думает Егор, - смысл, между прочим..."
"Хороший мне мужик попался, - думает Грушенька, - работящий".
Не заметили, как лето прошло.
Егор дом поставил. Ладный пятистенок с печью и высоким крыльцом. Грушенька урожай собрала. Варенья да соленья, наливочки сладкие да яблочки моченые к зиме припасает.
Егор говорит: байну буду строить. Без байны что за жизнь. Уныние тела и смятение духа. А радости никакой.
Еще хотел Егор пруд в саду выкопать, да мостик через него перекинуть, да беседку для сударушки своей смастерить, плющом увитую, да уж ладно, думает, к зиме не поспеть. Для начала и так сгодится.
А уж Грушенька дом убрала-отмыла, дорожки на полу выстелила, на окнах занавески оранжевые и абажур над столом. Стол покрыт белой скатертью, на нем разносолы да десерты разные... Пора новоселье справлять.
Истопил Егор баню, заварил трав душистых и давай суженую свою по бокам веником охаживать да отваром травяным поливать.
"Ну есть ли, - думал Егор, - блаженнее минуты!"
Сели они рядышком. Попили, поели, и тогда Егор говорит:
- Желаю тебя в замужество за себя!
И Грушенька сделалась согласна...
Вышли на крылечко. Целуются. А над ними полночь глухая, белые луни да частые звезды...
Свадьбу решили сыграть по весне.
Егор говорит:
- Надо зиму перекантоваться. Зима - время суровое.
Стали жить.
Вокруг пустыня, круговерть да холод лютый, а в доме очаг и согласие.
Грушенька улыбнется, у Егора душа расправится парусом белым и летит, бог весть куда, за горизонт в синие выси...
Днем по хозяйству кое-как управляются, а ночью кидаются в объятья друг друга, словно в первый раз, словно сроку им отпущено до рассвета.
Так и жили, не ведая времени...
Будто они одни на земле.
* * *
Раз пошел Егор в лес за дровами. Наломал целую кучу. Сел на дерево отдохнуть. Покуривает, мысли разные по хозяйству прикидывает. Что да как. Лошадью бы надо обзавестись... Так ведь ей сена сколько.... Опять же, где косить? Поле все - камень на камне. Ну и прочие фантазии. Вдруг чувствует, не один он. Голову повернул - господин странный - сидит сбоку, ножками по снегу елозит.
- Что? - спрашивает Егор.
- Ничего, - улыбается господин, - гулял тут по околице. Места у вас дивные... Дай, думаю, загляну, проведаю. Аль не узнал? Чай, не чужие...
- Иди ты... - разозлился Егор, - родственничек. - Дрова на спину взвалил и пошел не оглядываясь, - тьфу, пропасть!
- Да я ж просто так, - слышалось вслед, - без всяких поползновений... чисто по-человечески.
"Вот же, - думает Егор, - морда фанфаронья! Где таких франкенштейнов выращивают? Пегий, лысый, ручонки какие-то... судорожные".
В избу заходит мрачнее тучи.
Грушенька к нему: что с тобой? Молчит Егор. Долго молчал. Потом:
- Пироги, - говорит, - горят.
- Что?
- Пироги горят! Вечно у тебя все подгорает!
И начались с того дня у них разногласия.
Егор ни с того ни с сего начинает вскидываться и кипеть. То чай теплый, то рубаху найти не может.
У Грушеньки свое грозное оружие: возьмет и замолчит на целую неделю. У Егора к концу недели руки трястись начинают и по телу разливается яростный протест. Чтобы в себя прийти, дрова рубит. Исколошматит все, что есть в наличии. Кое-как в себя приходит.
Грушеньку увидит - она молчит - он снова в протест. Всем существом своим, со всей вдохновенной яростью.
Ну, думает, Агрофена, я те сделаю.
И делает. Идет в сельмаг, выпивает полтора литра "Лучистого крепкого" и молча ложится спать на отдельном диване.
Наутро перемирие до следующей ссоры.
Так и стали жить: то огонь любовный и нежность без границ, то провал ледяной и отчуждение.
Раз повздорили они за завтраком ни про что.
Егор вначале убедить хотел логикой рассуждений. Мол, не твое это, женщина, дело в таком вопросе мненье иметь.
А Грушенька в логике проку не видела и мненье имела определенное, что ничего Егор вокруг не видит, не слышит и одного себя слушать желает.
Тогда Егор разволновался и высказался.
Тогда и Грушенька заговорила жестко, но вкрадчиво. И лицо ее сделалось мелким, а губы растянулись в тонкую нитку.
А уж этого Егор снести не мог. Не мог он на такое лицо любимой спокойно взирать. Поэтому слова отяжелели каменьями и принялся он разбрасывать их в беспорядке. С грохотом падали камни и катились по углам их жилища.
Тогда Грушенька замолчала и вся как бы стала отсутствовать.
Две недели звука не проронила.
Хлад и тоска поселились в их доме.
Зазнобило Егора.
Вышел он из дому, черен, как мавр. Тащится прочь путем кремнистым и желает только одного: забыться и уснуть...
Заходит в знакомое заведение, покупает портвейн "Лучистый крепкий". А потом, ясное дело, в чисто поле, подальше от крова родного и очага.
Блукает Егор по полю, как сирота... Уж ночь опустилась, звезды зажглись, а он все тянет портвейн из бутылки. Да не греет лучистый напиток, муть и хмарь в голове от него. И Бога не видно среди небесных светил.
Вдруг господин странный из ночи выдвигается. Весь как есть в сиянье золотом. В руках держит плеть хорошую.
- Я тебе так скажу, - говорит задушевно, - поди, жену свою пробузуй хорошенько, изломай ей руки-ноги, чтобы она тебе покорилась. - Ухмыляется: - Дарю тебе эту маленькую истину...
Берет Егор плеть от него. Домой повернул.
Грушенька дома сидит, но как бы отсутствует.
- Молчишь? - говорит Егор.
Молчит Грушенька и на Егора не смотрит.
- Ладно, - говорит Егор, - молчи... Царица Вавилонская.
Достает плеть, взмахнул и ну бить Грушеньку! Бил, бил... Уж бил, бил... а потом глянул, забоялся - кровушка алая по плечам ее белым струится - бросил он плеть, кинулся в ноги:
- Прости, - кричит, - прости меня, Грушенька! Бес, бес проклятый разум замутил, плетку бес подсунул. Прости меня, прости... Век собакой у ног твоих жить стану, коли прощенья не дашь!
Посмотрела Грушенька на Егора, на слезы его хмельные - отвернулась... Потом встала, собрала кой-какие вещички, в узелок завязала, оделась, идти собралась.
- Ты куда?
- Ухожу я от тебя, Егор, прощай.
- Постой! - кричит Егор, - дай срок, прошу, я все исправлю!
- Долог же тот срок будет, - сказала Грушенька и ушла.
Выбежал Егор вслед, мечется по двору, зовет, плачет... Ни шороха, ни звука не слыхать. Ночь глухая перед ним стеной встала, заслонила Грушеньку от него навсегда.
* * *
А Грушенька вышла на дорогу прямую и пошла не оглядываясь. Кругом лес чернеет, в нем волки бегают, добычу рыщут, а она идет не таясь и луна ей путь освещает.
Шла, шла... - никуда сворачивать не стала - и вышла прямиком в Марьину Рощу.
К дому подходит, только светать начало.
Огляделась кругом, загрустила, больше года не было ее в пенатах родных. Вспомнила, сколько же тут женихов топталось-караулило... сети хитроумные расставляли, зазывали-заманивали, сладкие речи на ушко нашептывали... Эх, денечки золотые беззаботные... Кто подарки нес, кто в ресторан приглашал, кто песни пел, приятные слуху.
А этот... ни гостинцев, ни цветочка. Какой ресторан, в кафетерий ни разу не сводил. Чучело подвальное!
Подходит она к крыльцу своему, смотрит - аж вздрогнула, бедная, - мужчина стоит, весь, как есть, заиндевелый и озябший. На голове, вместо шапки, сугроб вырос.
"Кто бы это мог быть?" - думает Грушенька. Отряхнула сугроб, подышала на мужчину теплым дыханием, - он глаза и открыл.
- Ох, - удивилась Грушенька - вот те на! Юркя, журналист международный.
- Что ты здесь делаешь?
- Тебя жду, любовь моя.
ГАРРИ И ЕГОР
Долго метался Егор в поисках Грушеньки. Все дворы, считай, обошел, в чистом поле кричал, звал ее, лес близлежащий исходил, за все бугры заглянул, все овраги облазил, а дорогу прямую, что вела к ее дому, так и не увидел.
Вернулся в дом. А в доме мысли черные, пустота на сердце да холод по углам. И Гарри-бес уж сидит на грушенькином месте.
Швырнул в него Егор кочергой, да что толку. Этого хоть прицельным огнем в упор расстреливай, все одно промахнешься. Потому как существо неплотное и зыбкое.
Плюнул Егор в его сторону и пошел вон из дому. Решил во что бы то ни стало Грушеньку отыскать. Как же теперь без нее? Без нее только одно: опять в провалище пасть.
Пошел Егор наобум. По прямой не смог, так вышло синусоидом. До весны бродил по местам непонятным и жутким. В болотину топучую забрел, огряз до пупа, насилу выплелся. На кочке зыбкой всю ночь просидел, и всякая нечисть лесная шипела вокруг и ухала. Как уж выбрался оттуда да на дорогу вышел, одному Богу известно.
Вновь плетется Егор по Сретенскому бульвару. На кого похож, представить невозможно.
Сел у памятника Надежде Крупской и застыл в скорби.
Думать уж он не мог, поскольку мысли иссякли, отлетели, как пташки, в неизвестном направлении. Чувства же, наоборот, обвисли проводами облезлыми и куда-то в почву ушли.
Короче, сидит, как мумия, без чувств, без мыслей, без намерений.
А тут по случаю царевна Ах в экипаже мимо проезжала. Тормознула полюбопытствовать, что за колоритный мужчина в их краях образовался. Красивый, дьявол, и такой притягательный.
Идет враскачку, звездой Егора высвечивает, и обильный аромат клубится шлейфом. Встала над Егором, вся в розовом с золотой отделкой, ну, вылитая Меньшикова башня в ясную погоду. Где уж там Надежде Крупской тягаться с этакой силищей. Хоть и муж большой человек, только наша-то гагара им обоим фору даст.
Подступилась к Егору, обомлела.
- Ты ли это, солдат из леса дремучего? Каков стал. Видный мужчина.
Посмотрел Егор на царевну - обрадовался. Он бы сейчас и любому бомжу распоследнему душу открыл. А тут такая... развесистая и знойная, словно пальма. У этакой фигуры можно отдохнуть озябшей душе.
Пригласила царевна Егора в гости зайти без церемоний.
- Я ведь одна сейчас живу, - говорит. - Дом здесь, недалече.
Сели в экипаж, поехали.
- А где же Корней? - спрашивает Егор.
- Известно где. В походе. Он как зимой снялся, так до сих пор не встречались. Только донесения от вестовых получаю о его продвижении. В основном кругами ходит в двухкилометровой зоне. Я хоть и змея по гороскопу, - заговорила вдруг царевна с жаром, - а уж этот змей натуральный. О трех головах. И все три в штанах прячет. Ему, вишь, размножаться приспичило! Пристал ко мне, как волк к агнцу, - детей ему подавай, числом не менее шести. Это к тем четырем, чтоб ровно червонец получился. А мне и число один кажется дикая цифра. Я как представила эту цифирь живьем, так и завалилась в обморок. Плод из меня и вышел. Видно, тоже не захотел со мной дело иметь... С тех пор Корней о детях не заикался. Хватит с него и четырех за глаза.
Настька-стервь, ему в пику, всех к церкви пристроила. Знает, подруга верная с тонким жалом, как он всю эту пыльную лабуду привечает. Тонко сработала. Сама в монашки подалась, девок на попах переженила, а младшенький сам попом стал. Теперь всем святым семейством папин грех замаливают.
Как-то сидит он, значит, в своем подземелье, картину сочиняет. Киряет, естественно. Вдруг, как снег на голову, десант с поднебесья. Родственников человек восемь со всеми причиндалами: кадило, ладан, святая вода. Сначала картину освятили, потом папу, а дальше прочие ритуалы произвели по всем щелям. Чтобы духу моего нигде не осталось. Только зря старались: я мамзель незаурядная. Имею свойство проникать основательно.
- Давай выпьем, - сказал на это Егор и потупился.
- Ах, мы уж приехали... - сказала царевна. - Видишь, домишко сирый, фундаментальной эпохи? Это мое.
- Давай выпьем так, чтобы мир содрогнулся и разлезся по швам.
- Кстати, о стервах... - продолжила царевна интересную мысль. - Это только сейчас Настька про Бога вспомнила, а до этого все как у людей: изменила Корнею самым тривиальным манером - с другом семьи.
- У меня на болотине душу до костей просквозило. Все продрогло внутри и оцепенело...
- Магазин за углом, значит. Только больше килограмма не бери, я на диете.
* * *
Взял Егор столько, потом пол-столько и еще четверть-столько. Хотел еще взять чуть-чуть, но догадался, сколько ни возьми, все равно не хватит.
Возвращается к царевне, а она уж стол накрыла, закуску сгоношила, индейку жарит с яблоками.
А стол агромадный, словно айсберг в океане, только богатырке за ним восседать да на холопов покрикивать. Так не обзавелась царевна холопами, вот сама и кухарит.
Стаканы на стол выставляет и говорит невзначай:
- Экий ты, Егор, стал огненный... прям, как живописец Феофан Грек какой, духом от тебя неземным сквозит, уж не бес ли в тебя вселился?
- Может быть, - говорит Егор рассеянно, - и вселился... Не мое дело знать.
- Очень ты на Корнея сейчас похож... Тот тоже, когда водку вблизи ощущает, все выпендривается. Ты не томи себя, выпей. У меня можно запросто.
Выпил Егор столько, потом пол-столько, потом четверть-столько и говорит:
- А ты случаем Грушеньку не знала?
- С этого бы и начинал, сокол ясный... А то сидит, глазами стреляет почем зря. Знаю. Все знаю. На то и царевна я, чтобы все про всех знать.
- Ну так что с ней, где она? Говори!
- Ах, - встрепенулась царевна, - чую, стряпня моя подгорает! - и опрометью на кухню. Через минуту-другую выплывает с индейкой на подносе. Идет, как пишет, в розовых одеждах с золотой отделкой; индейка же возлежит в натуральном виде...
- Вот, стало быть, закуска подоспела знатная, - улыбнулась игриво, звездой полыхнула. - Под такую красавицу можно и загудеть ненароком...
- Так что же Грушенька?
- Грунька-то? А что? Грунька нам не помеха. Далеко она...
- В каком смысле?
- Да безо всякого смыслу. Замуж вышла и укатила в Финляндию. Ей к свадьбе жених машину подарил. Тойота королла экс Л, серебрянкой крашенная. На ней и укатили.
Ничего не сказал Егор, только налил стакан полнехонько.
- Ты чего это, солдат, ликом сник. Брось, такой мужчина таинственный... Да за тобой тетки в стада сбиваться будут и ходить по пятам. А ты знай кнутом пощелкивай, да выбирай себе самую гладкую.
- Кнутом, говоришь?
- Кнутом, кнутом... Женщина она, что природа, ей строгий хозяин нужен.
- А зачем природе хозяин?
- Да ты не перечь мне! Нужен, и все. Уж я-то знаю.
- Избил я ее плетью в кровь.
- Неужто?
- Избил, а потом в ноги пал, прощение вымаливал. Ушла, не простила...
- М-да...
- Пьяный был.
- ... естественно.
- Искал ее месяца три. В болотину топучую забрел, насилу выплелся. Такие, Ах, дела...
- Дела, конечно, житейские. Но по моему мнению, весьма бестолковые. Я тебе так скажу, грубо и зримо: дурак ты, Егор. Где это видано, чтобы мужик у бабы в ногах валялся, прощенье вымаливал. Да тебя после этого ни одна марьяна из порядочных не востребует.
Вспыхнул Егор от таких речей, выпил стакан разом. Еще налил.
- Благодарю за урок, - говорит.
- Не стоит благодарности... возьми на память эту маленькую истину.
Затуманилось в голове у Егора от этих слов. Заплелись мозги, потемнело в глазах. Видит, господин странный из тьмы выдвигается. На нем пиджак в бриллиантовых звездах и золота полон рот. Подступился к Егору, шепчет на ухо: "Если ты мужчина, возьми ее - самую опасную из всех игрушек".
Схватил Егор бутылку со стола, да как жахнул - расшиб его на мелкие дребезги. Только искры золотые брызнули.
Замотал тогда головой, прогоняя напасть. На царевну глянул - обомлел. Возлежит царевна на столе, среди закусок и вин, в натуральном виде, аки индейка. А розовое с золотым по полу раскидано.
- Что, солдат, оробел - угощайся. Али не желанна я?
Выпил Егор еще. Сорвал одежды в нетерпении и принялись они ночным бытом блуд творить.
* * *
Идет Егор дорогой длинною, да ночью лунною, да все окольным путем. Идти ему некуда, а в провалище пасть всегда успеется. Вот и бродит по кругу. Загубил он жизнь свою молодую и душеньку свою загубил.
Сбежал от царевны тайком, как вор, теперь не знает, куда голову свою непутевую приткнуть.
Уж рассвело, а он все колобродит переулками. Ищет пристанище тоске своей щемящей. Но тщетно. Серьезная подруга, насмерть приросла.
- Егор! - окликает его кто-то. Оглянулся, - стоит Корней шикарный, как драматический певец Шаляпин. В шубе нараспашку и шапке пирожком.
Обрадовался Егор встрече, хотя, подумал, лучше бы нам сегодня не встречаться.
- Что это ты при полном параде? - спрашивает.
- Понимаешь, дело какое, - удивляется Корней, - из дому выходил - мороз трещит, вьюга мглою кроет... А сегодня, смотри-ка, звенит капель! Что-то странное творится в государстве Датском.
- В государстве Датском все подданные с утра были датые, - рассудил Егор.
- Шутишь? А зря. Я юмора совсем не понимаю.
- Это не юмор. Жизненное ощущение.
- А ты откуда и куда? - интересуется Корней.
Смутился Егор, отвел глаза в сторону.
- Да так... брожу вокруг да около.
- Я тоже. Сейчас заведение откроют, кстати. Надо пива попить, пока другого ничего не предлагают.
Взяли приятели пива баллон, расположились на бульваре, под сенью Надежды К.
- Странно как, - говорит Егор.
- Чего тебе странно?
- Все возвращается на круги своя.
- В смысле, пиво с утра пораньше?
- Да нет. Я про свое возвращение.
- Ты что, отсутствовал?
- Отсутствовал. Корни хотел пустить в краю далеком, да, видно, прав был один проницательный малый - судьбу не обманешь - здесь мой дом.
- А что так мрачно? По-мойму, местность достойная. Лично меня вдохновляет.
- Я вижу, - заметил Егор.
- Да что ты там видишь? - говорит Корней. - Что ты можешь увидеть... Печаль моя светла. Знаешь, я здесь отца с войны встречал. Пять лет мне тогда было. Мать гимнастерку сшила, как у красноармейца, а я из консервной банки ордена вырезал. Иду по Сретенке, а навстречу отец. Представляешь?
- А в подземелье как оказался?
- Не мое дело знать. Оказался, значит хотел очень сильно. Каждый судьбу выбирает сам.
- Бывает наоборот, - вспомнил Егор о себе. - Судьба выбирает клиента.
- Не вижу разницы. Главное итог. То бишь конечный выдох. Дворец золотой построить сумел - молодец, нет - так пеняй на себя. Вопрос стоит жестко, и третьего не дано.
- Да уж... - сказал на это Егор. - Всякому охота узнать, кто чего стоит. Вот и роют ребята землю - кто я? да что я? Тварь дрожащая иль супермен?
- Именно так и никак иначе.
- А мне наплевать на ваши расклады... - сказал Егор зло. - Все туфта и томление духа... как заметил один заскучавший царь.
- Не печалься, - сказал Корней, - все образуется... Время пришло выпить что-нибудь стоящее. Не то от пива размягчение мысли с философским уклоном. А это уже симптом.
- Что ж, - согласился Егор, - время пришло, так тому и быть. А чему быть, то непременно случается.
Пошли в магазин друзья-соратники и набрали необходимого с излишком. Да еще лимон впридачу.
Сели скромно в месте пустынном, в тени, подальше от взглядов блуждающих граждан, выпили порцию и еще по чуть-чуть и тогда Егор говорит:
- Все.
- Что значит все? - уточняет Корней.
- Сейчас допью все это излишество и пойду напрямик. Кругами, естественно. Потому что туда кратчайший путь искривлен и запутан. И буду лететь еще трое суток в гулком мраке и тяжких предчувствиях, а когда долечу, то расшибусь о твердь земную. И буду лежать много дней в душном и пыльном небытии. И ядовитая влага будет сочиться из пор моих, и сон мой, бесстыдный и драный, будет витать надо мною. И мир реальный сожмется черной дырой, и все полетит в нее без возврата. И страх подступит и примется жевать мои кости. И мысли паутиной зыбкой заколыхаются в пустой голове...
- Суровая музыка, - говорит Корней, - жестокий расклад.
- Мне пора, - говорит Егор. - Прощай.
- Что ж, прощай. Будь спокоен в смертельном бою.
Выпил тогда Егор много и пошел напрямик, путем предначертанным. И привел его путь к камню серому. Отвалил Егор камень и шагнул в пустоту. Трое суток летел в затхлом мраке и расшибся о твердь подземную, как сказал. И лежал потом много дней в душном и пыльном склепе, и наглый сон, похожий на явь, озарял его вспышками. И ядовитый сок сочился из пор его. И твари подземные обступили кольцом и дышали дыханием смрадным.
И оболочка живой жизни треснула, как скорлупа, обнажая тайну Подспудного.
И Гарри-бес возник ниоткуда, педантичен и строг, как хирург. И, как палач, был торжественен и безгласен.
Он встал над Егором и распахнул свой сюртук.
И леденящее пекло Дыры обратил на свою жертву.
"Постскриптум", вып.5:
Следующий материал
