Неприличной формы подосиновики не давали идти. Мокрые пятерни листьев лепились к лицу. Деревья были подозрительно гладкими и двусмысленно изгибались, нависая друг над другом и переплетаясь голыми корнями.
Уморившись от скользкой ходьбы по грибным местам, я чуть было не присел на какое-то слюнявое бревно, как вдруг из пальцевидных зарослей с хлюпаньем и треском появился некто в дождевике, напоминающем плащ-палатку, и с констебльским фонарем на груди. Показалось, что в лицо его вдавлен монокль, а может, это глаз такой нехороший, не знаю... Под капюшоном не разобрал. Слабая чувственная почва принимала его блестящие сапоги со стоном, а отдавала их с чавканьем. Когда он приблизился, ветви вокруг противно задрожали. Вид у него был такой, словно вот-вот возьмет пульс и, косясь на хронометр, скажет: "Нуте-с, молодой человек, на что жалуемся?" В руке у него был полированный стек, на вид из рояльного дерева, совершенно будто бы не гибкий, массивный в рукоятке, но проследив его к земле, я увидел тоненький хвостик, коим он заканчивался, дрожа в такт окружающим деревьям. Колебания хлыста придавали возникшему замешательству фальшивый драматизм, отчего я кашлянул, желая вернуться к простоте.
- Никогда не кашляйте первым! - заявил незнакомец. - Это выдает вашу нерешительность.
- Вы кто? - прервал я его довольно бесцеремонно.
- Как и вы, один из заблудших и ищущих...
- Тоже... грибы... собираете? - спросил я, чувствуя так, словно рассказал надоевший всем анекдот.
Заставив гаденький хлыстий хвостик повращаться в мировом пространстве, незнакомец всмотрелся в кусты за моей спиной, бормоча:
- Грибы... ха-ха... конечно. И вы... Гуляем. Собираем. Ищем. Вы-сма-три-ва-ем. - Он вдруг с досадой пнул сапогом мгновенно появившийся из земли подосиновый гриб, но волосатая ножка не сломалась, а спружинила, качая красной, слегка раздвоенной шляпкой.
Я сплюнул.
- Никогда не сплевывайте...
- Первым, - издевательски закончил я за него.
- Нн-да... он величественно пренебрег. - Видите ли, молодой человек...
Я был уверен, что сейчас он заложит руки за спину но, наверное, ему мешал хлыст. Или что-то похожее на хлыст.
- Видите ли, это простейший биопсихофизикохимический процесс. О чем вы сейчас подумали? Впрочем, не надо! - он сделал великодушный жест. - Слюноотделение, - он возвел палец, - является лишь последним и очевидным для окружающих актом в цепи естественных реакций. - Он снова поддал гриб ногой, и тот, кажется, завибрировал уже с металлическим звуком.
- Вы кто? - повторил я вопрос.
- Я? Фрейд. Допустим. Однако вы отвлеклись.
- Я заблудился.
- Нет, вы просто отвлеклись. Заблудиться здесь невозможно. - Он покосился на гриб, продолжавший расти на глазах.
- Как мне отсюда выбраться?
- И выбраться тоже. Надо следить за мыслью, замечая, как она движется, откуда. - Он зашагал через кусты, и я поплелся за ним.
- Допустим, вы ощущаете тепло...
- Здесь сыро, холодно...
- И все же. Допустим... Вы засыпаете. Вы спите! Во сне вы инстинктивно зарываетесь все глубже... - пятипалый лист впечатался в его щеку, и он сорвал его, - все глубже в перину... И чувствуете тепло. Что же происходит в вашем подсознании?
Заметив, что деревья как будто редеют, я охотно кивнул, вглядываясь в открывающийся просвет.
- Итак, что же в нем происходит? Если отбросить ханжество... - он шагал быстрее, - ложь условностей, отказаться от предрассудков, навязанных церковью, - в его голосе появились патетические нотки, - и назвать, наконец, вещи их именами, то мы увидим следующее... - Мы вышли на бескрайнюю поляну, и он торжествующе указал пальцем на то, что белело сквозь кусты. Посреди поляны лежала огромная женщина, пахнущая резиной.
- Вот! Вот что открывается нам...
- Она что, надувная? - спросил я, пораженный увиденным. Он взглянул на меня укоризненно.
- Это - плод вашего болезненного воображения. Он продуцирован вашим подсознанием: это, так сказать, метафизический образ...
Я обиделся:
- Слушайте, Фрейд... Я думал, вы меня к железной дороге ведете, к станции.
- Неправда, неправда! - Он кокетливо улыбался. - Вы не об этом думали! Я же знаю...
Я подошел к бабе, занимавшей полгектара, и с досады пнул ее в зад. Она не шелохнулась, зато Фрейд ликовал:
- Так, так! Это же типичная реакция сознания, извращенного условностями цивилизации! Продуцируя подобные образы, подсознание параллельно накапливает агрессивность...
- Где тут станция?
- Но вы неправильно бьете! - засуетился Фрейд.
Я молча выломал какой-то потный сук и принялся дубасить по резиновым ляжкам.
- Показывайте дорогу, а то испорчу вашу женщину!
- Это не моя, это ваша женщина! И вы ее ненавидите! Втайне! Но вот наконец первобытный инстинкт разрушает хрупкие покровы условностей и обрушивает скопившуюся энергию на персонифицированный объект...
- Да пошли вы! - Я отбросил в изнеможении сук. - Нет тут никакой тайны! Ненавижу, и все! Меня жена дома ждет.
- Но вы бьете неправильно. Вот, посмотрите. - Он взмахнул своим хлыстом, как дрессировщик, и на розовой резине появился багровый рубец. Бабье изваяние дрогнуло и как-то съежилось. - Вот так! Вот так!!!
Свист хлыста словно рассекал воздух на узкие полоски. И с каждым ударом - сначала медленно, потом заметнее - женщина уменьшалась. Фрейд взмок. Фалды его плащ-палатки взлетали над подосиновым раздольем. Он работал, как одержимый.
"Совсем забьет!" - подумал я, когда женщина приблизилась к человеческим размерам.
- Может, хватит? - я попытался урезонить его, придержав за локоть. Он продолжал еще неистовее, и я было отступился, увидев пену у него на губах. Ясно было, что идет серьезная научная работа...
Но тут женщина взбрыкнула ногой и сказала: "А... Ой!" Я повалил Фрейда, но неаккуратно, и он упал поперек бабы, колотясь, как припадочный. Хлыст его уполз в траву, позвякивая прошлогодними бутылками и шипя.
Стащив Фрейда с женщины, я взял его за плечи, увещевая. Бороденка у него тряслась, глазки закатывались... Монокль болтался у пояса.
- Слушайте, Фрейд, - сказал я. - Далась вам эта дама! Она же резиновая! - Он, кажется, плюнул в меня, вырываясь.
- Да погодите вы! Может, тут автобус ходит? А? Тихо, давайте послушаем. Может, шоссе где-нибудь рядом? И что меня сюда занесло!
- Мне холодно, - сказали сзади немужским голосом.
- Что? - искренне не понял я. - Кому холодно?
Фрейд опять стал плеваться и скрипеть зубами, порываясь, видимо, укусить.
- А вы даже в мою сторону не посмотрите!
Я оглянулся.
- Ой, не смотрите на меня! Мне надо одеться. Дайте мне что-нибудь. Я мерзну.
Я снял куртку, свитер, бросил в кусты позади себя. Там завозились и притихли. Потом опять:
- Мне холодно. Я мерзну босиком.
Я посмотрел. Передо мной стояла человеческая женщина обыкновенного вида, только одетая с моего чужого плеча. Достукался, Фрейд! В милицию бы ее сдать... Впрочем, начнут спрашивать: а почему она в вашей куртке? Что же, она, выходит, голая была? А что она голая в лесу делала?.. Эх, Фрейд, Фрейд...
Он уже вроде успокоился и маслянисто поблескивал на нее глазками, сидя на бревне.
- А ну-ка, сдристни с бревна, - согнал я его, чтобы снять сапоги. Снял и вздохнул: пропали кирзачи, считай, точно. В милиции ни за что с нее не снимешь. Но бросил-таки ей: - Надевай. А то простынешь. Я в портянках дойду.
Фрейд монокль вдел в зень, оглядел девку и говорит:
- А вам идет этот свитер!
Ха! Ни хера себе ухажер нашелся! Только она ему ответить собралась, а я его толк в спину:
- Пошли. А то заночуем тут. Уж стемнеет скоро.
- Я впереди идти не могу. Я боюсь в лесу... - это она.
- Ну, иди сзади. Только молчи.
- Хорошо, я буду молчать. Вы от меня ни слова больше не услышите.
Уже цветов нарвала. Вот дура-то, господи... Ведь я дороги не знаю, а этот Фрейд, по-моему, псих. Припадочный. То баб надувает, как аэростаты, то кнутом их щелкает. Жена она ему, что ли? Кто их разберет! Впрочем, если б не жена, стал бы он ее так хлестать...
- Куда?! Ты куда, черт нерусский? - спросил я Фрейда как можно вежливее (вдруг он все-таки здешний и к электричке ведет).
- Там мой хлыст... - И побежал назад. Пока бегал, мы уже совсем в глушь зашли. Нашел нас, мнется: нет, не знает он дороги.
- Ну, что же вы? - спрашиваю Фрейда. - Где дорога-то? Хоть бы деревню какую-нибудь - переночевать.
Встрепенулся Фрейд, пенсне свое надел одноглазое.
- Э-э, - говорит, - видите ли... Зачем же нам деревня, если мы можем попасть в город?
- Это как? - осточертел он мне, правда.
- Вы просто не осознаете, где вы находитесь и как вы попали сюда.
- Я в лесу. Нахожусь. А попал пешим ходом. Понятно? - А уже стемнело совсем, и я перешел с ним на "ты".
- Это иллюзия, - сказал Фрейд. - Вы находитесь во мраке собственного ego, во тьме подсознания...
И понес. Ученые все - старики. От науки человек стареет быстро. Вот этот Фрейд - я думал, ему лет тридцать восемь. Ну, сорок. А он в маразме.
- Фрейд, - оборвал я его излияния. - В потемках хуже заблудимся. - Отчего-то я стал говорить с ним, как с деревенским старостой. И вообще хотелось у него спросить как-нибудь под рюмку самогона, а не служил ли он при немцах в комендатуре?
Фрейд сделал стойку, как спаниэль:
- Вы имеете в виду, что нам пора устраиваться на ночлег?
Женщина тоже остановилась, спрятав руки в длинных рукавах куртки.
- А куда мы все-таки идем? - фальшиво ужаснулась она.
Фрейд почесал щеку: явились комары. Я сорвал ветку, изображавшую отчетливо букву русского алфавита, и замахал ею.
В лесу что-то рушилось и квакало. От Фрейда все сильнее пахло папиросами, конюшней, пенсионерскими сердечными каплями. Он полуобернулся к даме:
- Хотите, я почитаю стихи?
О!! Все ясно. Нам отсюда не выбраться. Сексуальный маньяк. А у меня ноги в мокрых портянках окоченели. Господи! Лучше бы я встретил лесника. Пьяного. Или дровосека. Лесоруба. Нет, браконьера. С ружьем. И с ножом. Бывшего уголовника.
Фрейд опять мелко подрагивал - это ощущалось в темноте. Резиновая девушка словно случайно, медленно, бочком, задвинулась за мою спину.
Да, браконьера. Он ест куропаток живьем, гогоча и облизываясь. Он снайпер. Садист...
- Скр-рытая агрессивность... - заскрипел Фрейд, похлопывая себя по голенищу кончиком хлыста...
Да, продолжал я мечтать, ежа пальцы в портянках, пропитанных болотной водой. Да. Садист! Он бы передернул затвор, выплюнул окурок папиросы "Север" и сказал (скупо, по-мужски): "Иди!" Он ударил бы меня прикладом в спину. Сильно. Больно. Два раза. Он бы вывел меня к людям. А Фрейд не выведет. Он рефлексирует.
Мгла упала на подосиновые поляны, мгла, усеянная движущимися голубоватыми огоньками. То ли туман, то ли болотные испарения - что-то мешало темноте, и не было ни луны, ни звезд. Мимо бегали на длинных ногах истеричные невидимые животные. Прямо над головой орали какие-то хамские птицы. Идти было некуда.
Да еще Фрейд начал хрустеть в тумане пальцами, выдергивая по очереди суставы и вставляя их на место.
- У! Ну, перестаньте же! - взвизгнула наконец женщина. Фрейд хихикнул и совсем растворился в сырой темноте. Я решил разжечь костер. Спички были в куртке.
- Разрешите... - обратился я к невидимой даме, нащупывая ее в темноте и стараясь найти на ней свой собственный карман. После недолгой борьбы она замерла и обмякла, жарко дыша резиновой грудью, и я смог вытащить спички из кармана, не уронив их во мрак.
Я сунул спички под кепку, чтобы высохли, и начал шарить под ногами в поисках веток или чего-нибудь, не насквозь промокшего. Долго, ломая ногти, обдирал кору с каких-то неведомых деревьев, рвал на тонкие полоски, тер в ладонях. Заползал в чащу, теряя портянки, вертел гибкие ростки, не желавшие отделяться от корня, откапывал из-под палых листьев костяные сучки. Все колени ободрал, искололся; и все время слышал, как бубнит в пронизанной туманом темноте Фрейд. Ориентируясь на этот монотонный голос, я возвращался на поляну, стаскивая к Фрейдовым сапогам добытое. И хорошо мне было ползать так, ударяясь головой о невидимые стволы, стряхивавшие в отместку ледяные капли за воротник мокрой рубашки, и рад был я, хрустя коленями по твердым подосиновикам, жестким шампиньонам, суставчатым корням.
Один раз я врезался лбом в ногу Фрейда, и он переступил, как лошадь, не перестающая жевать.
Наконец, собрав дрова и разметав до самой почвы прелые листья недалеко от Фрейдова голоса, принялся я выкладывать колодцем палки потолще, на них - сучки, а в середине шалашиком драную кору и гибкие палочки.
В лесу мрачнело. Тонким ветром потянуло над самой землей, тихим ветром. Туман медленно сдвинулся и потек слоями, лентами, рваными полосами. Незаметно исчезли последние клочья бесцветного, уступив место черному. Выпала роса. И в ней отразились белые звезды, не видимые человеческим глазом. Высоко надо мной монокль Фрейда изобразил восход луны в первой фазе. Стало слышно, как постукивают от холода зубы его искусственной спутницы.
Спички, еще влажные, вспыхивали и гасли возле сырой коры. Была бы березовая, давно бы загорелась. Я лег животом в росу и прицелился в щель дровяного колодца пятой спичкой. Огонек, подхваченный слабым ветром, полизал щепки, пробежал по былинкам, стал пульсировать на изломе черной ветки, вдруг треснул, взорвав каплю смолы, зачадил и разгорелся красным самоварным пламенем, брызнувшим во все стороны. Я обжег пальцы, но не отдернул их, пока спичка не сгорела совсем. Ток воздуха смял огонь, отрывая его от дров; вместо огня повалил сизый дым. Вскочив, я замахал кепкой, рискуя развалить костер. Фрейд отступил в темноте, кашляя и шелестя стеком по траве. Пламя взнялось по свивам драной коры, охватило шалашик, потом забилось под ветки, припало к земле и стало сушить себе пищу, облизывая дрова снизу. Только тут я заметил, что искусан комарами и искус продолжается.
Огонь фыркнул, поднялся и заговорил с ветром, постреливая жаром. Фрейд отскочил от костра, потом, глядя на меня, стал выбирать место, усаживаться.
Дама устроилась у огня, расстелив мою куртку, вытянув резиновые ноги, покрывшиеся гусиной кожей. Стало тепло. От Фрейдовой плащ-палатки вкусно запахло псиной.
Кое-как нажарил я грибов. Фрейд попробовал, но есть, кажется, не смог: таскал из кармана какие-то галеты и потихоньку хрустел ими, закрывая рот ладонью. Костра он боялся, сидел к нему боком, по-птичьи прикрыв глаз тонким веком.
Мне стало жаль его. Захотелось сказать ему что-нибудь, чтобы не сидел он такой несчастный. Пошутить...
- Фрейд, - сказал я, - а вы немец?
- М-мм... Почти... А что такое? - вскинулся он.
- Тогда скажите, а как будет по-немецки: "После ужина всем построиться во дворе"?
- Где? Что вы имеете в виду? - Он завертел головой на жилистой шейке, демонстрируя птичий нос. - Я не желаю улавливать ваши намеки!
- Да погодите вы. Какие намеки! - засмеялся я.
- Ну, знаете ли! - Фрейд даже вскочил на ноги. - Если уж вы столь бестактны, то я вам отвечу... Извольте... Никакой я не немец! Гм... Моя родина - Австрия, Ав-стри-я!!! Понимаете?! Это недопустимо... Вы - неандерталец, у вас нет ни малейшего представления о культуре... Пещерный тип! Это... Это негуманно! Немец... Немец!!! Не желаю. Не желаю вникать в ваш людоедский юмор! Каннибал!
- Но позвольте!..
- Не позволю! Не позволю глумиться! Унижать! Оскорблять достоинство! Намекать! Ущемлять!
Фрейд затопал ногами, разбрасывая осколки шампиньонов. Костер зашипел, взметнув злое пионерское пламя.
- Да садитесь, ну, успокойтесь, что вы... Не японцем же я вас назвал...
- Японцем? А что плохого в японцах? Чем вам не нравятся японцы? Что они вам сделали?
- А Пирл Харбор? - обрадовался я, жуя гриб. Мне уже было весело. - Ведь американцы были нашими союзниками. А вы говорите... А Порт Артур? А Цусима? А "Варяг"?
- Шовинист... - зашипел Фрейд. - Расист! Сами вы - японец! Монгол!
- Да! Скифы мы!
- У вас варварская психология!
- Мы просто ближе к природе! Мы естественнее!
- Вот-вот! Что для вас - культура! Что вам - цивилизация!
- Эх, Фрейд! Что вы о нас знаете! Впрочем, ведь вы - ученый, вы можете понять...
Фрейд насупился и затих обиженно. Галеты, видимо, кончились. Я же размяк от грибов, согревшись. Не хотелось обижать его. Да и ночь была хорошая - развиднелось, мигали звезды; из болота несло фиалками. Подкатив под голову толстую валежину, я накрыл ее высохшими портянками и устроился, лежа на спине, чтобы видеть небо.
- Да, вы можете... - Я замолчал на минуту, и стало слышно, как глубоко в зарослях взводится какой-то сложный механизм: словно большой будильник ставят, готовя пробуждение усопших... Смазанные части - пружины и шестерни - долго шуршали сталью о сталь, медью о медь. Потом в тишине над болотом зашипело, ударило со звоном, и единожды прокуковало гигантской кукушкой, так, что с деревьев местами посыпался пятипалый лист. Фрейд заерзал, торжествующе косясь на меня: должно быть, решил, будто я испугался.
- Разве это лес??? - протянул я как бы разочарованно. - Вот у нас лес так лес... Не веришь? Эх, это надо видеть. Вот вы меня шовинистом ругаете. Так? А вы знаете, что такое русский лес?
Фрейд засопел, но сдержался.
Я продолжал, не давая ему возразить.
- Я, знаете ли, грешным делом, сам люблю Европу. Клянусь. Востока боюсь, не люблю Востока. А Европу люблю. Мне тамошних людей даже жаль, ей-богу. Взглянешь иной раз на карту, а там пятнышко зеленое, все-то оно - с ноготь на мизинце. А ведь это - Англия, старушка Англия... Лондон. Лон-дон... Словно лодка о дно... Дом ледяной, холодно, или звон - не колокольный, денежный... Недолгий. Да, знаю: дельные люди там. Иное - у нас, иное... Зима упала - все придавила; кажется, выжить бы, не до дня, не до света, сон опять наваливается...
И все же восточнее - еще хлеще - природа скудна, мир там больно стар... Снега нет - один ветер - нечем укрыться земле...
Раз в тысячу лет прогремит копытами гонец Чингисхана по железной земле, да пьяный свободой орел упадет из войлочного неба на чей-нибудь череп... А он пустой, да чистый весь. Никто здесь давно не жил, не умирал. Череп этот звери вырыли, или ветер курган источил. Он еще до гуннов свет-то видел. Вот орел разве подхватит его, понесет низко, выше - блеснет желтой костью возле солнца, да и выронит смерть. А череп брошенный и не разобьется. Скулы - литые, на месте лба кость на кость наросла, только углы у глазниц приподняты чуждо, безжалостно: сколько таких орлов еще? Еще не смерть - разве жизнь была? Жил этот? Из всех чувств человеческих разве голод изведал, даже похоти не замечал - так, беспокойство какое-то; догнал на своем коне раскосую бабу - вон, как каменная, что на кургане стоит, - свалил, насытился невидимо в высокой траве, помочился тут же...
Да, Фрейд, это тебе не Стокгольм... Не собор Парижской Богоматери. Такому голову не заморочишь, не отравишь кровь сомнением! Смертью не напугаешь. Этот греха не знал. Грех - другое. И Смерть - другое. Если жизнь была, осмыслил себя - смертен стал. Со страхом, с будущим, с предстоящим, с остающимся, тающим без тебя прошлым. У жизни место должно быть. У смерти тоже... Увидел какой-нибудь... пригорок в цветах, вспомнил - жизнь была; дерево сухое, дорога ли заросла по колено молодым кленом, рябина ли слабо вспыхнула из-за зелени лесной, насекомое прошепчет крыльями по воздуху - оглянешься - была жизнь, была...
Не было еще никаких соборов, ни одной колонны мраморной в мире не было, а тут входил человек в бор сосновый: о, лесная страна! Ведет глаза кверху, а неба мало, и далеко оно, как у ваших католиков, и вдаль не гляди - вот они, колонны, вот темень; тихо, и двери прикрыты за спиной: чем тебе не храм. Любую веру поймешь в лесной стране, любую. А останешься в своей, никому, кроме нас, не понятной. Вот зайдешь в дубраву - тут бога не ищут - идут к нему прямо, к святому, крепкому, бессмертному, вершиной в небе, корнями - в земле. Ясность - языческая! Изобрести такой символ? Даже лист - как кожа могучего существа, избытком силы волнистым краем расправленный, в зеленой крови - солнечный отлив - не хватит отваги придумать. Что ваши шатры, арки, башни - вымышленные с трудом божьи дома!
Еще из дальнего, дымного, словно вена под кожей, леса выберешь глазом зубец - вершину. Полдня идешь на нее: кажется, кругом землю обходишь; уже и в затылок светило, и с другого боку, - только когда тучей предвечерней закроется свет, выйдешь под еловые лапы, почуешь муравьиный запах. Приблизишься к ели, мал перед ней, виноват ли в чем, что так слаб и незаметен на земле. Что - суеверия! Вера проснется, когда, глаза опрокинув, вдоль незыблемого, триохватного ствола поднимешься взглядом едва до половины, заговорит в висках кровь лесного народа, и легче отчего-то станет, если заметишь: ель и в самую тихую погоду медленно, но раскачивается - слишком тяжела, далека вершина, длинна ее жизнь; или вращение лун тянет за собой такие деревья, словно самые высокие валы в океане лесном?
Единый луч, перед закатом низко над лугом светящий, пронзит перекрестье сучьев, засохших возле земли, и взожжет - весь уйдет в свечение смолистой слезы еловой - так полыхнет, и с синей искрой, и с красной - не поверится, что может такое само, без надрыва, без пота-крови, без страданий перемалываемой плоти, без вопящей о себе изысканной казни...
Если жертва - принесена она будет безмолвно, если истлеет этот величественный ствол - то в свое время, а суждено - и примет удар молнии, чтоб остался лес, - жизнь была!
Коли бредешь гарью или вырубкой - почудится: недоброе место, голо. А там - степь! Степь накатилась. Слились мы с Азией, не растворились едва. Отсюда - иное. Иная вера, неспокойная за себя, неистово кричащая, людей в толпы созывая, кумиров творящая, страх надо всем возносящая, толпы доводящая страхом до болезни, до озверения. Воет страх-ветер в степи, визжит по-человечьи. Себя в ней потеряешь, бога не найдешь, не ищи. Нет тут нам места для жизни, нет и для смерти.
В степи налетел конный на пешего, на одного - двое, и не было жизни. Тут от погони не уйдешь, рану не залечишь. В лесу - нашел ручеек, значит, не заблудился. Иди себе по берегу: глядь - деревенька: две избы, а жизнь - была... А город в пустыне каменный грязен, выжжен, стража его день и ночь на замке держит. Воды не допросишься. Женщины в дома загнаны. Стены оспенные, костяная белизна...
Нищий руку вытянул не от живота - от самого горла. Не о хлебе уже - о жизни просит. Козлом пахнет, серой, верится в страшное. Простое слово - драгоценность на родном языке. Ночь накатит - велик Восток - а так, под звездами, видишь вокруг: там - город, там - руины в песке, а между - тьма, пустыня и степь, пронзаемый ветром мир, и все - прошлое...
Станешь фаталистом, живя спиной к плоской равнине, - пыль над горизонтом, земля ли колеблется гулом - вера в скорую смерть. Была ли жизнь? Уже настоящее зыбко, будущего же ведать не дано.
Песню ли взвыли, или голосом истязаемого младенца выводят коты в высохшем садике за высокой стеной - в остывающем медленно доме сон, свет неверен, сквозь оконце величиной в малую луну, одна звезда над крышей, другая восходит со дна колодца... Еще не утро, а караван растаял из ворот - очнешься под полднем, оглядишь небо, пустотой своей притягивающее равнину, - где мера? То ли - слепящее? Это ли, под копытами, - мертвое? Так и останешься сказкой, не найдя места для жизни на плоской земле.
Вот мы у костра греемся, лес нас от ветра-холода укрывает, грибами кормит. Так это - чужой какой-то лес, непонятный. И то - прячет. А в нашем лесу мы бы сейчас лап еловых, мха набрали, да спать легли у костра, пока утренняя роса не выпадет. Это тебе не Азия... И не Европа. Так-то вот.
Я сделал паузу, чтобы подбросить в костер валежника покруглей. Фрейд глядел в огонь, жуя ночной воздух сухими бескровными губами.
- Да, наш лес - не этому чета... - закончил я.
Пальцы Фрейда, сжимавшие стек, зашевелились.
- Так вы - атеист? - неожиданно спросил он.
Задумавшись, я ответил не сразу.
- Конечно, люди везде живут... А, я-то? Верующий я.
- Во что же вы, позвольте поинтересоваться, верите?
- А знаете, - оглядев деревья, подступавшие к костру, сказал я, - из окружения только лесом выйти можно. Вот они и увязли... Все...
- Кто? О чем это вы? - переспросил Фрейд. - Какое окружение?
- Да так, ничего, ничего; я вас слушаю. Извините, вспомнил я, задумался как-то.
- Кхе... Гм!.. Голова забита черт знает чем... - полуразличимо бормотнул Фрейд. - Вот вы рассуждаете о фатализме...
- Я не об этом. Я о нем не рассуждаю. Это так, к слову.
- Бранчливо отзываетесь о другой культуре...
- Я не о культуре, я о природе...
- Тем более. Азия вам, видите ли, не по нутру! Европа не угодила. Это... Это мания величия в национальном масштабе! У вас какие-то чудовищные убеждения, человеконенавистнические взгляды!
- Я вам про лес рассказывал. Про наш лес...
- Да не может, не может быть нашего леса и не нашего леса! Как не может быть какой-нибудь особой математики или физики - греческой, фламандской, южноафриканской! Вот лес! - он ткнул пальцем в черноту стволов, туда, где медленно таял дым костра, подсвеченный вспыхивающим огнем. - Hic Rodos! Уф-ф! Это ведь то же самое, как если бы я стал вас уверять, что НАШ огонь, лучше ВАШЕГО огня!
Я пожал плечами, не заботясь, заметил ли он:
- Каждому свой огонь лучше.
- Откуда, ну откуда это? Это у вас от литературы! От ВАШЕЙ литературы, лживой, передергивающей, да еще вывернутой наизнанку за последние сто лет. Поймите, вы отравлены! Обмануты! Навоз - это навоз, и не больше. А дым - это дым, и не может он быть сладок и приятен. Миром правят объективные законы, а не иллюзии. В паровом двигателе есть золотник - он помогает маховику пройти мертвую точку. В этом нет фокуса - это механика, элементарная физика. Но и чуда в этом тоже нет, потому что золотник работает, как и весь двигатель, под действием пара. Он так изобретен, он так устроен, придуман, черт возьми; но если бы вода не расширялась, обращаясь в пар, он был бы ничто. Функция мертва без живого свойства. Человек наделяет предметы функциями, но использовать вынужден свойства сущего, данные свыше. Такова разница между функцией и свойством. Идея, отравившая ваше сознание, во всех своих функциях мертва. А свойств у нее нет. Нет! Это даже не паровая машина - налей воды, подожги дрова - и маховик зашевелится... Свойства воды и огня оживляют мертвую функцию, ибо она однозначна - вращать вал по часовой стрелке. А идея, которой вы отравлены, может по, а может и против стрелки; может вращать, а может и тормозить развитие. Это миф. И он породил другие мифы. Ни одна религия не уводила так далеко от объективного мировоззрения...
- Религию не трожь, - сурово возразил я. Помолчали. Над лесом взошла красная луна.
Искусственная женщина как легла навзничь, так и лежала плашмя: то ли спала, то ли думала свою невеселую резиновую думу.
В болоте что-то екнуло и поперхнулось. Какие-то звери подходили, прячась в тени, и нюхали издали костер, осторожно высовывая из подосинового буйства долгие морды с блестящими влажными носами.
Фрейд завозился, пересел к огню другим боком и продолжал спокойнее:
- Миром правят желания и страх. Ваш страх сильнее ваших желаний, вот в чем беда... Ну, неужели вам не хочется жить по-человечески? - он умоляюще заглянул мне в глаза, насколько позволяли колеблющиеся отблески.
- Вот вы любите лес. Деревья... А в Америке есть секвойи, насчитывающие от роду по две с половиной тысячи лет! Представляете, они помнят Александра Македонского!
- В Америке не было никакого Македонского. И самой Америки тогда не было!
- Ну как же не было? Как же не было? - вкрадчиво уговаривал меня Фрейд.
- И секвой я не люблю. - Я вздохнул. - И Африка мне не нужна.
- Да я и не говорю об Африке. Я - об Америке.
- Это песня такая есть, про Африку.
- Вы не представляете, какое богатство растительности...
- Представляю, - перебил я его. - Богатство представляю.
- Ну, так что же вы? - Фрейд просительно склонился ко мне, блестя глазом из-под капюшона. - Вам ведь стоит только пожелать...
- И что?
- И мы - в Америке!
Тишина леса опять дала трещину, в которую поползли разные звуки. Снова будто взвели гигантские курки, завозились, зафыркали в чаще за гнилыми топями, дико засмеялись из мрака выпьим голосом, человечьим голосом закашляли... Не копытами, не лапами - босыми ступнями по трясине пробежали, из ветвей лицом окаянным глянули... Стихло все, только капли тяжелые где-то рядом падают: раз, два, три...
Тут Фрейд извился весь пенькой сученой, хлыстом знаки огненные над костром выделывая; плащ - колоском, нос навострил:
- Думайте же скорее! Ну, решайтесь же!
Вдруг что-то как ударит за бучилом, как по сухостою зазвенит, и прокуковало дважды оглушительно.
Я и рта не успел открыть.
Фрейд с досады по земле рубанул хлыстом с присвистом - женщина резиновая во сне замычала, заохала, рассеченный лист над костром закувыркался.
Сел Фрейд, на меня не смотрит, в плащ-палатку закутался. Опять мне его жалко стало. Ученый ведь человек! А такой несдержанный...
- Фрейд! - позвал я его. - Фре-ейд!
- Ну что вам еще? - неохотно отозвался он.
- Да что вы там про Америку говорили? Хорошо, небось, в Америке-то? А?
- Вам-то что с того? Вы же патриот!
- Всяк кулик в своем болоте обвык.
- Вот именно. В болоте! Кхе! И гордитесь... неизвестно чем. Плели мне тут про какой-то лес...
- Лес не трожь. Я из лесу вышел!..
- Вы дикий, ограниченный человек! - Фрейд раскачивался, как от зубной боли, обхватив голову руками. - Вы же этого не видели, не знаете, не можете знать! Кто же вам сказал, что у вас там, - он махнул пальцем, указывая за спину, - лучше, чем в Америке?
- Никто. А зачем говорить? Да и кто это велел всем жить там, где лучше?
- Ну, вы - демагог! - восхитился Фрейд. - Я думал, вы обманутый пропагандой, а вы - демагог! Убежденный! Опасный!
- Позвольте, - удивился я. - Чем же я опасный? Для кого?
- Не желаю, не желаю полемизировать с демагогом! - замахал он руками. - Да люди - и не такие, как вы, - в супермаркете в обморок падают, сознание теряют при виде изобилия... Рассудка, дара речи лишаются от контакта с высшей цивилизацией!
- Ну, это, наверное, какие-нибудь тонко чувствующие... поэты...
- Америка - это шок! Это встреча с будущим, переворачивающая сознание... И подсознание - тоже! Это страна осуществленных желаний! Только там можно освободиться от комплексов!
- Но у меня нет комплексов.
- Ага! Все вы так говорите! Значит, есть они у вас, есть! Вот и ответ, вот и причина всего: вы боитесь освободиться от шор, расковаться, выплеснуть эмоции...
- Фу! Будто это помои...
Фрейд лег на живот и быстро пополз ко мне:
- Где же ваш интернационализм? Где любовь к ближнему?
- Любовь - не грош, в одиночку не наживешь! - ответил я сдержанно.
- Вы - циник! - взвился опять Фрейд. - Вы обязаны...
- Ничего я не обязан! - парировал я
От возбуждения он оступился, стоя на четвереньках, поскользнулся ладонью на раздавленном подосиновике и упал лицом в грибы. Видя, как он барахтается, я было засмеялся, но тут Фрейд охнул, перевернулся на спину и завел глаз на луну, хрипло дыша.
- Ва... а... Америку... в А... - задыхался он.
- Вам что, плохо? - встревожился я. - Что, сердце? Валидол есть? А у нее нет? - кивнул я в сторону спящей куклы.
- Вы... должны... согласиться... в Америку... Пожелать...
- Ну ладно, ну хорошо, - утешил я его. - Желаю, хочу я в вашу Америку...
Сказал вроде вполголоса, лишь бы его успокоить, но что тут началось! Как захрюкало в кустах, захлопало крыльями, хвостами заплескало по жиже торфяной, в омутах забулькало, и ударил сверху неземной свет. Залетало что-то вокруг, завертелось, прокуковало за болотом трижды, но как-то неуверенно; затрещали позади деревья, и, оглянувшись, увидел я в сиянии неземном троих американцев. Сами они росту большого, прямо огромного, одежда у них блестящая, а за спиной аэробус, или уж не знаю, как назвать: круглое и светящееся.
Подошли они и, не говоря худого слова, хвать Фрейда на руки, хвать резиновую даму подмышку, и мне показали, что, мол, лететь подано. Я вошел в их самолет не без опасения - завезут, а обратно? Вот тебе, бабушка, и one way ticket!
Внутри у них было темно - только звезды в окошках замелькали, как тронулись. Фрейда уложили в кресло, и он захрапел тихонько. Летел я с ними и думал, что и Фрейда с его дамой, и кукования болотного выше горла мне уже хватило бы и еще на три жизни осталось бы, а тут еще сплоховал я насчет жалости к старику - он ведь маньяк, припадочный - и лечу совсем не в ту сторону...
Посмотрел я еще на звезды мелькающие и ощутил тоску небывалую. Зачем? Куда лечу? Чтоб Фрейда потешить? Вот лежат они по сторонам от меня - он и его женщина - волосы у нее льются по щекам, а живая она или притворяется живой - этого ведь я не знаю. Да и сам Фрейд не первой свежести - ему, если хорошенько припомнить, в прошлом году сто двадцать должно было стукнуть. Американцы какие-то вялые...
Только подумал - почернело все, не стало звезд, и в окнах промелькнул не то город целый, неземным сиянием в ночи светящийся, не то аэропорт. Приехали. Фрейда вывезли вместе с креслом. Девушке, кажется, укол сделали в шею, и она проснулась, ожила.
Я вышел в ночь. Посмотрел - город. Дома вдали. Не врал Фрейд про Америку. Ведь не может быть таких домов! А они есть! Вот, стоят - какие-то горы прозрачные километра в два высотой. И по ним бегут светящиеся змейки: поезда? Вроде метро? Или цепи неведомых мне фонарей?
И сам я иду по дороге светящейся. Никто меня никуда не ведет: американцы - народ совсем простой. Привезли и выпустили. Вот и секвойи, которыми Фрейд соблазнял, - ну-у!!! Этим-то, наверное, куда больше тыщи лет. Посмотрел в ночное небо, не узнав ни одной звезды. Америка... Другое полушарие. В темноте целыми роями плыли и плыли разноцветные круглые аэробусы - это было красивее всякого фейерверка. И что-то так мне стало тревожно, так страшно...
Кинулся я к проходившему американцу, хотел припомнить по-английски что-нибудь вроде "I wonna get back in USSR!" А он только глянул так, понимающе, мимо проходя, и я сразу подумал: "Надо вернуться к аэробусу. Я выгляжу странно. Здесь так не ходят. Фрейд меня ищет. Это не Америка".
Я повернулся спиной к этим домам, странным деревьям и побежал. Я хотел прибить Фрейда. Я мог убить его. Это он затеял такую прогулку.
Мимо прокатила машина с людьми. Хотя, собственно, и не прокатила: колес-то у нее не было. Плыла себе над землей. И не машина. И не с людьми...
А чистота на сверкающих дорогах была такая, словно здесь ни дождя, ни пыли не было никогда. Никогда... И тихо все, бесшумно: машины, аэробусы, лестницы какие-то ползучие...
- Фрейд! Фрейд! - закричал я как можно громче, но голос мой, сдавленный ужасом, не мог разорвать всеобщей ватной тишины. Я бежал, шлепая босыми ногами изо всех сил, но не слышал собственных шагов. Одна из машин мчалась мне наперерез, но поднялась выше и бесшумно перелетела через меня. Где она, Америка?! Где Фрейд?! Где я?! Где?!
Я почувствовал себя потерявшимся ребенком. Я не знал, куда бегу, но не мог остановиться.
Это был осуществившийся кошмар. На газонах, покрытых желтоватой светящейся травой, вдалеке от дороги, лежали какие-то, похожие на белых медведей.
Вот здесь стоял аэробус. Или там? Поле горело ровным светом, и всюду на нем приземлялись и взлетали мерцающие шары и тарелки.
Я сел на землю, или на пол - не знаю, что это было для них. Здешние люди шли мимо, не глядя на меня. Они ловко прыгали из зависающих своих машин, и те уходили, догоняя друг друга, в сторону города, как трассирующие пули. Другие прилетали, за ними тут же приплывали машины и уносили их за горизонт. И все молча, без единого слова, без звука, без смеха.
Я понял: им всем очень хорошо. Им нет до меня никакого дела. И никто в этом не виноват. Сила тяжести здесь отменена. И Достоевский тоже не действует. Они богаты? Они счастливы? Почему я чувствую такое унижение, почему я, словно давно умерший, болтаюсь здесь? Да, они богаты. "Роскошь человеческого общения"... Они и это превзошли, роскошь эту презирают. Вот летят они. У нас бы сейчас: "Ой, сто лет не виделись, как семья, как здоровье?" Какое уж тут "здоровье"... У них бессмертие на лбу написано. Не до здоровья им. Они все - одного возраста. И никто никого не встречает. Не провожает. Правильно. Если ты умирать не собираешься, куда же тебя провожать? Что о тебе волноваться? Ждать? Кому ты нужен, такой здоровый, сильный, бесстрашный? Кто о тебе заплачет, если ты сам не плачешь ни о ком? А эти - не плачут. Они умные. Ничем себе не навредят. О чем им сокрушаться? Кто их унизит, гладких таких? Кто им прокукарекает, сколько им жить осталось?
А они шли мимо, и в лицах у них ничего обнадеживающего я не прочел, кроме того, что все они хорошо позавтракали.
Босой, брюки в репьях, рукав где-то оторвал, ладони от грибов посиневшие... Так и стоял я и смотрел на этот парад благоденствия, к добру и злу постыдно равнодушный. Вдруг сзади налетели с разбегу - я задумался и даже не услышал - повалили, я было удивился... А это - Фрейд!
- Ну что вы со мной боретесь, как сорок тысяч нанайских мальчиков! - у меня аж слезы подступили от радости.
- Это... это не Америка! - он тоже был в ужасе.
- Фрейд, братишка, да какая уж там Америка... - я обнял его и тут же рванул за руку: - Бежим!
- Куда?
- Сядем в любую тарелку, может, довезут?
- Я не могу... Не могу бежать...
Но я уже тащил его. Мы впрыгнули в мерцающее брюхо, и тут Фрейд вправду заплакал, упав в кресло.
- Да брось, брат, брось... Другую найдешь... Она же резиновая!
Но он только махал рукой.
Долго не мог он успокоиться, всхлипывая и сморкаясь в платок.
Вышвырнули нас строго на прежнем месте. Тарелка взмыла, и мы остались в полной темноте: костер догорел, и угли слабо тлели под слоем золы.
Лес без нас как будто вымер. Еле слышно прокуковало трижды за болотом. Я споткнулся обо что-то и чуть не упал. Фрейд радостно взвизгнул, я вздул костер и увидел посреди поляны неподвижно лежащую резиновую женщину. Сапоги мои стояли тут же, а рядом были аккуратно сложены куртка и свитер.
- Ну, Фрейд, - сказал я миролюбиво. - Надеюсь, вы меня больше ни на какие прогулки приглашать не будете! И ни в какую Америку я не хочу! И вам не советую.
Фрейд поежился, придвигаясь к огню, и проворчал:
- Это все образы, продуцируемые вашим подсознанием. Напрасно я так расписывал Америку... А вы упрямы. Вы оч-чень упрямы. Признайтесь, куда это вы захотели попасть? Где мы с вами побывали? Мифы? Идеи? А? - и он по-стариковски шутливо погрозил мне пальцем.
P.S.
Добрый доктор Зигмунд Фрейд, открыв, что люди страдают и гибнут главным образом от пошлости сердца, вздумал победить ее, как болезнь. Он не читал Гоголя и не верил в ад, не мог ценить он нашей славы и только на старости лет понял, на что он руку поднимал. Пошлость великолепно ему отомстила, сделав своим символом, если не синонимом. Так ему и надо, наперснику разврата: чуть не сделал нас смешными в собственных глазах. Якобы жизнь состоит из метафор самообмана. Смотрите ж, дети, на него: как он угрюм и худ, и бледен! Смотрите, как он наг и беден, как презирают все его!
|
