ЭРОТИКА, ИЛИ СТЁБ ПО ТЕЛУ
Сочинением, вызвавшим едва ли не самый громкий резонанс в критике и читательской среде, стал написанный в разгар подготовки к чеченской войне (осень 1994) рассказ Владимира Маканина "Кавказский пленный"33, где - без указания на конкретные временные рамки - один из русских завоевателей Кавказа, некий солдат Рубахин, захватывает молодого горца, с тем чтобы впоследствии обменять его на своих плененных повстанцами однополчан. Из опасения, что горец выдаст его проходящим мимо соплеменникам, Рубахин вынужден задушить юношу. Перед убийством солдат испытывает, однако, сильнейшее половое влечение к своей жертве. Эротическое сопровождение господствует в рассказе над военно-исторической философией "покорения Кавказа" и предлагается Маканиным в качестве некоей абстрактной альтернативы войне: Рубахин остается служить "в горах своей любви". Это несколько слащавое сочинение, исполненное в стиле "ремейка" русской кавказской прозы 19-го века, указывает на другой распространенный мотив, господствующий в прозе начала 90-х годов и свидетельствующий о кардинальном разрыве теперь уже не только литературного авангарда с советской традицией асексуальности34. Если в годы перестройки и первые послеперестроечные годы эротическая литература проходила по ведомству эпатажа ханжеского вкуса (Эдуард Лимонов), то к середине 90-х годов в критике появляется даже эпитет "затхло-эротический" (Александр Архангельский) - столь вездесущим и набившим оскомину стал этот мотив в литературе.
Вместе с тем, в массовом внимании писателей к сексуальности, остающемся частью переживания свободы, можно заметить новый подход к осмыслению всего советского исторического опыта. А именно ту область этого опыта, которая в современной беллетристике увязывается с эпохой "позднего застоя"35. Социалистический блуд, соседство официального лицемерия и ханжества с унылой нечистоплотностью половой жизни советского времени все теснее увязываются с социальной природой режима. Тайна и насущность полового влечения в обрамлении тайны советского общества, с его страхами и готовностью к насилию, поляризовали сексуальность, создав напряженное поле между лицемерно-романтической фригидностью одних и мало сдерживаемой похотливостью других членов общества.
Появление в России открытого сексуального дискурса36 сопровождается с конца 1980-х выходом к широкому читателю целого пласта русского языка, который в обиходе называется нецензурной, или матерной, бранью и прежде составлял основу неофициального устного обихода и стилистическую особенность шестидесятнической литературы и неоавангарда 70-80-х годов37. В литературе начала 90-х легализация обсценного речевого пласта не только придает достоверность ("реалистичность") тексту, но и обнаруживает, что долгое время остававшаяся немой, то подавляемая, то разнуздываемая, сексуальность советского человека не вполне еще ясным для современников образом увязана с царящей в обществе агрессивностью, склонностью к беспричинному насилию38. Половая жизнь как область одновременно и наибольшей свободы, и наивысшего принуждения остается и для постсоветского человека главной проблемой частной жизни. Судя, например, как по характеру описания половой жизни в текущей словесности, так и по публикуемой переписке журналов с читателями, секс принимается значительной частью общества не за естественную стихию частной жизни, но за позорный "низ" жизни вообще, а эротический дискурс объявляется "свинской литературой"39.
Параллельная публикация произведений современного русского фольклора40 и ламентаций писателей-почвенников по поводу эротической "диверсии на бытовом уровне"41 создает гротескную картину, в коей писатель уподобляется типичному жалобщику советского времени, пишущему разоблачительное письмо куда-нибудь в ЦК КПСС. Во впервые публикуемых фольклорных текстах проводится прямая связь между бесправием человека, абсурдом советских политических ритуалов и грубой вольницей "простого коммунистического секса": обсценная поэтика вместе и отрицает ханжеский мир официоза, и воспроизводит грубое насилие как принцип социальной организации. Шокированные правдой о собственном обществе обыватели приступают к поискам виновников неприемлемой для них ситуации, которую они называют "моральным разложением". Какова, однако, роль самих в прошлом добропорядочных совграждан в этом моральном разложении, остается не вполне ясным. Острее других задавал в конце 80-х - начале 90-х годов именно этот вопрос драматург Марк Волохов, заставивший своих героев "вытеснить" на сцену все свое советское бессознательное, выраженное почти исключительно на матерном языке. Первое издание сочинений42 этого живущего в эмиграции писателя не вызвало особого отклика в России. Пафос покаяния, пронизывающий его драматургию, возможно, отошел в тень вместе с ушедшей в прошлое перестройкой. Но в широко публикуемых сборниках офицерского, студенческого, интеллигентского и тому подобного фольклора текущего десятилетия обнаруживается преемственность советской традиции низменного секса и отвратительной наготы: в этом мире, как в уже упомянутой повести В.Пьецуха, нормально "трахаться прямо под столом, за которым играют в домино", нормально залезать в постель к похотливой матроне с единственной целью - узнать у той подробности интересующего тебя дела, как в рассказе Анатолия Азольского43.
Эротика в рассказе Азольского характерным и для других сочинений этого периода образом переплетается с уролого-психологическими подробностями восприятия всего позднесоветского периода (1963-1990) из середины 90-х годов: герои рассказа - дочь высокопоставленного партийного чиновника и засекреченный инженер, свидетели похабно-распутной советской жизни, всю молодость и зрелые годы сдерживавшие истинные свои желания, - запоздало разнуздывают остатки сексуальности и одновременно ищут ответа на главный вопрос всей жизни. Это же - и главный вопрос России: кто совратил отца героини, некогда достойного человека, ставшего впоследствии верным псом советской власти, или, как сказано у Азольского, кто был виновником его "падения в пропасть политического разврата"44.
И здесь мы сталкиваемся с распространенным стилистическим приемом, применяемым в литературе середины 90-х годов и кратко именуемым на новом русском стёбом. Стёб - это саркастическое снижение, заголение персонажа, запечатление предмета описания в издевательски подчеркнутой наготе, окончательный эстетический приговор и самой реальности, и тем традиционным литературно-критическим условностям, которые требуют от "поэта быть больше, чем поэтом".
Герои "Розысков абсолюта" А.Азольского обнаруживают, что точкой "падения в политический разврат" была не какая-нибудь сложная интрига КГБ против честного, но мягкого человека. А это был стебный эпизод в автомобильной пробке на Смоленской площади в Москве, возле высотного здания МИДа СССР. Отец героини и в скором будущем - высокопоставленный партийный чиновник, Андрей Т-в, был вынужден, выскочив из машины, на глазах у всех помочиться под ноги милиционеру. Сидевший за рулем черной "Волги" кагэбэшник Кока, не позволивший Андрею Т-ву справить нужду прямо в машине, и произносит великое заклятие, оно же - высшее оправдание всем последовавшим негодяйствам: "Все можно, дорогой товарищ. Но - не всем!"45
В этой постсоветской пародии на Достоевского ("все дозволено") приговор "империи зла" произносится в новой стилистике и с новым пафосом, объединяющим писателей разных направлений. Это - не пафос шестидесятников-диссидентов, всерьез разоблачающих бесчеловечный мир (как А.Солженицын в "Архипелаге ГУЛаг"), но это и не сатира в манере Гашека, высмеивающая абсурдность мира кромешного (как у В.Войновича в "Иване Чонкине"). Стёб описывает и советскую действительность, и то непонятное нечто, что за нею последовало, как физиологическую несдержанность и неудержимость, как нерефлектируемую драму подвластности телу46. Но - драму для советского насквозь социального дискурса ничтожную, не стоящую никакого серьезного разговора47. Тот же, кто о ней заговаривает, оказывается и по ту сторону литературы, и по ту сторону добра и зла. Но в этом своем качестве - человека из мира, где все позволено, - ёрник, стебарь и обретает свою полную - воспользуемся одним из ключевых слов наших дней - легитимность.
Бросается в глаза соответствие стёба как элемента художественного стиля в литературе - и стиля политического поведения. Единство стиля объединяет политических деятелей и художников слова: Владимир Жириновский с его "сексуальной историей СССР"48, дерущийся в Думе с одной из российских депутаток или обнимающийся с итальянской депутаткой Чиччолиной, Борис Ельцин, в подпитии дирижирующий оркестром или в похмелье просыпающий встречу с иностранным политиком, Юрий Лужков, купающийся перед телекамерами в проруби, Александр Лебедь, ищущий случая рассказать солдатский анекдот, - политические агонисты завоевывают голоса публики тем, что ловят в свои паруса дух времени, или атмосферу свободы, "отвязанности", как называется это в современной России. Родовым признаком "отвязанности" стала за последние годы и необыкновенная литературная плодовитость первых лиц государства. Простая технология (диктовка - расшифровка - литературная запись - авторизация) позволила главным действующим лицам России выпустить по книге воспоминаний. По сравнению с литературной продукцией их советских предшественников49, такие самородки, как Ельцин, Жириновский, Лебедь, Лужков, явно отнеслись к изданию своих воспоминаний как к важной составной политической рекламы50. Особенно интересна для нашей темы передозировка неприятной правды о себе. Ельцин с поразительной откровенностью рассказывает, например, о провокации, с помощью которой его помощник Барсуков помогает группе "Альфа" выполнить приказ президента51. Генерал Лебедь признается в склонности к рукоприкладству, Жириновский рассказывает в книге воспоминаний о половых проблемах ранней юности. Это совершенно новый уровень откровенности, когда кажется, что вам готовы сказать всё52. Главное для жаждущего успеха политика - не стесняться своих слабостей: promotion - это сегодня и в политике - exhibition.
Но вернемся к литературе. В советское время описание полового акта или гомосексуального влечения, мочеиспускания или похмельного синдрома были окрашены идеологически - как чистый прорыв к свободе: "Мы не хотим притворяться наивными и говорить - почему нас не печатают? Правильно не печатают. Потому что есть Закон и Порядок нашей жизни, есть Закон что положено печатно показывать людям и о чем молчать. Какой есть Закон и порядок Родины, такой он и должен быть. Порядок для людей художественного взгляда всегда фатально прав. Мы привязаны к нему! он нужен нам: в нарушении его нерв наших художеств. Изменись он, нерв наш будет из нас вынут и почва уйдет из-под ног. Наши сочинения, в основном, непечатны. А хочется, чтобы где-то, на какой-то нейтральной полосе они были сохранены. В память о годах нашего труда, и чтобы мы законно могли считаться людьми, которые пишут и в этом их жизнь"53. Эти слова были написаны писателем гомосексуальных катакомб за 15 лет до перестройки, после которой вся литература оказалась на "нейтральной полосе", и в это бесцензурное постсоветское время экзистенциальная драма катакомбного человека стилистически воспринимается многими как стёб, как вульгарное нарушение приличий, злокозненный отказ от некоего постоянно действующего общественного уговора54. Публикации в 1993 году двухтомника Евгения Харитонова, в который включены заметки литераторов-современников об особенностях бытования подпольной литературы накануне перестройки, а также и комментированного издания Венедикта Ерофеева указывают на неизбежную аберрацию в восприятии не только отдельных писателей, но целой литературной эпохи (1970 - первая половина 1980-х гг.), исчезнувшей в тени "возвращенной литературы" (конец 1980-х годов)55.
Литература, прорвавшаяся в конце 70-х - начале 80-х годов к проблематике Генри Миллера56 и П.-П.Пазолини 50-х - 60-х гг., в рамках первых публикаций подвергается вторичной идеологизации: бывший официоз и традиционалисты видят в ней манифестацию идеи подпольности или культа безобра́зного (согласно этому взгляду, "Веня Ерофеев - алкоголик и подпольный человек", "Евгений Харитонов - гомосек и порнограф"). Публикаторы подчеркивают: то, что сегодня воспринимается как стёб, в свое время было очагом свободной, неприкрытой человечности, подвергаемой каждодневному насилию со стороны государства и его людей-винтиков57.
Запоздалая публикация важных литературных памятников недавнего прошлого создает сложную ситуацию: такой писатель, как Евгений Харитонов, по-прежнему воспринимается как "свой" только небольшой частью нового литературного истеблишмента; для большинства издателей и читателей он проходит по разряду чернухи и порнухи или как эстетический эксцесс. Так на уровне эстетики воспроизводится сардонический комизм советского исторического опыта: именно в Советском Союзе гомосексуализм преследовался по закону как уголовное преступление58; одновременно, однако, гомосексуальное насилие стало основным поддерживаемым тюремной администрацией инструментом подавления личности в зоне59. В современном обывательском сознании гомосексуальная ориентация воспринимается или как уродство, или как преступление; тем легче антиидеологический пафос "гомосексуального авангарда" 70-х годов растворился в потоке новой литературной чернухи, оказав сильное влияние на действующую в литературе языковую модель тотального детабуирования60.
Отношение к снятию всех табу - в большей мере показатель принадлежности к определенному поколению, чем к идеологии. Вместе с тем, литератор "почвы" в борьбе с чуждой ему эстетикой скорее облачается в доспехи высокой культуры, полномочным представителем коей себя считает, и стремительно переходит на личности в порядке отправления отеческого долга: защиты детей от скверны. Так, для истолкования копрофагических мотивов у Владимира Сорокина или "постматерщины" Виктора Ерофеева философ и литератор-охранитель Арсений Гулыга вооружается Фрейдом, дабы призвать обоих авторов и к медицинскому, и к политическому ответу. Отказываясь выбирать - между "душевнобольными импотентами" и "передергивающими циниками", критик выдвигает диалектически-синтетическую концепцию "никчемности женоподобного мужчины". "Чем больше секса на словах, - пишет он, - тем меньше на деле"61. Поскольку Сорокин и Вик.Ерофеев, по мнению Гулыги, открыто фиксируют свою "сексуальную неполноценность", их литература становится "преступлением не только против культуры, но и против цивилизации, <...> и против обмена веществ в природе"62. Подхватив вслед за постмодернистами модное слово "текст", Гулыга вынужден вести спор за пределами собственной логики. Автор книг о Канте и Шеллинге, он попадает в дискурсивную ловушку несимпатичной ему литературной молодежи. "Нас уверяют, что любой текст есть литература. Но среди текстов есть и такой: история болезни. Не нам ставить диагноз, однако отмечу: иные страницы гг. Ерофеева и Сорокина напоминают нечто описанное в книге доктора Карпова "Творчество душевнобольных" (М., 1925)".
БИЗНЕСМЕН, ИЛИ ЧЕЛОВЕК БЕЗ ДУШИ
Открытость секса, связанная в массовых представлениях прежде всего с порнографией, продажность всякого рода, процветание проституции и распространение наркотиков - клубок представлений, в первую очередь связанных с бизнесом, коммерцией, рыночной экономикой вообще. Картина этой, новой российской рыночной жизни в литературе при всем ее разнообразии опирается - вне зависимости от идеологической принадлежности авторов - на общий подмалёвок.
Это - аморальность, изначальная порочность всякого денежного дела. Нормальный бывший советский человек, пускаясь в коммерцию, должен отказаться либо от всего человеческого в себе, либо от бизнеса. Успех в деле и сохранение души одновременно возможны лишь в порядке чуда63. Из более чем полутора сотен подряд и без предварительного отбора прочитанных мною романов, повестей и рассказов 1993-1996 годов, опубликованных в журналах разных направлений, мне не встретилось ни одного, где бы бизнес, собственное дело были показаны как нечто такое, в чем человеческое, достойное и полезное все-таки преобладало над бесчеловечным, аморальным и злонамеренным. Даже в романе Ильи Штемлера64, известного своей нейтральностью бытописателя, мир коммерции и бизнеса представлен скорее как беспрерывный эксцесс. Не случайно, если кому-то и удается что-то в этом мире, то баловень оказывается при ближайшем рассмотрении бывшим "партократом" - успешным советским чиновником: у них и получается что-то путное, потому что и раньше имелись организационные способности, за которые и по партийной линии они продвинулись, но души не было, так что и надеяться не на что.
Бизнесмены-интеллигенты теряют душу, стоит им только чуть-чуть нырнуть в бизнес. Поколение людей, знавших беззаботную советскую жизнь, и даже те, кто пострадал от этой "беззаботности", проходит полосу траурного прощания с эпохой. Новый, "рыночный" фон этого прощания - тяжкий, не окупаемый моральными утратами груз. Те, кто хотел бы сохранить прежний мир "внутренней" свободы, кажется, впервые в жизни признаются своему читателю в том, что они не могут понять новой эпохи, того, что они называют "бесформенным ужасом жизни"65. Фигура непонимания передается грустной иронией, с какой чуткий автор пытается увязать прошлое и настоящее в некое непротиворечивое целое. Поскольку именно эта процедура, как правило, не удается, литература смиряется с "разорванностью" повествования66, с отказом от "художественного постижения действительности", чего продолжает требовать от писателей традиционная философски-нацеленная критика67.
Прямым ответом на социальный заказ - в духе шестидесятнического понимания миссии художника - можно считать "двучастный рассказ" Александра Солженицына68.
Герои рассказа - хозяйственник-оборонщик старой закалки Емцов и молодой физик Толковянов - впряглись в реформу и оказались - каждый на свой лад - успешными бизнесменами. Первый исстрадался, наблюдая, как разваливается под ударами приватизации некогда безмерно могучая оборонная промышленность России, второй чуть не стал жертвой покушения. В конце рассказа, по схеме Солженицына, эти честные и душой страдающие за страну люди должны соединиться. Сосредоточенный на описании того, как советские люди в идеале должны были бы воспринимать свою историю, Солженицын рисует безотрадную картину: оба его честных бизнесмена действуют в котле безумия: "девяносто пять из ста" (с.11) руководителей производства у него - это бессильный, выродившийся кадровый материал. Да и некий Косаргин, "хороший человек из Органов", может только наблюдать это "новое смурное проклятое время" (с.21), захваченное новыми хозяевами жизни, но не знает, что делать, как смириться хорошему человеку (и официальному борцу с организованной преступностью) с тем, что во всей России "переслоились скрытые силы с тяжелой валютой, и выскочки-грязнохваты, и прямые бандиты" (с.23). Солженицын в этом произведении, которое местами напоминает агитку в духе пролетарских писателей 20-х годов, формулирует главный вопрос: а есть ли еще в России то общее мы, которое объединяет людей так, как очутились у него в одной лодке честный банкир, честный гэбэшник и честный оборонщик. Не видя этого мы в реальности, писатель создает его в рассказе как чудо, которое и должно было бы спасти Россию. Кристаллизаторами чуда оказываются у него пока еще порядочный предприниматель-оборонщик, порядочный банкир-физик, порядочный кагэбэшник-патриот.
С точки зрения писателей-почвенников, противостоять преступному и человеконенавистническому новому бизнесу обычными средствами уже невозможно: в дело вмешался сам Сатана. Как заговор сатанинских сил описываются, например, события сентября-октября 1993 года - противостояние президента Ельцина и российского парламента, сопровождавшееся уличными беспорядками и стрельбой. События эти стали центром повествования в нескольких рассказах и романах69, написанных по горячим следам в стиле дидактических материалов на тему "слияние криминального бизнеса с преступным политическим режимом".
Писатель, не желающий ввязываться в грязное дело политики, тоже проникнут отчаянием. Бизнесмен или политик для воспитанного на шестидесятнических идеалах литератора - насекомое или обрастающий шерстью зверь. У человека новой, переломной эпохи начинает расти хвост (Юрий Буйда70), появляются мохнатые челюсти и хоботки (Евгений Богданович), или он превращается в рыбу или дохлую мышь. Эти и подобные им превращения создают развернутую метафору непонятности нового мира, непонятности языка, на котором новые люди - и новые по роду деятельности, и молодые по возрасту - говорят с "простыми современниками": от их лица и пишет большинство литераторов.
Другой, реалистической, метафорой жизни оказывается подробное описание состояния похмелья, повторяющееся у разных авторов и с порога отметающее всякие претензии к ним по части "осмысления" действительности. В похмельном или наркотическом тумане растворяются реальные жесткие контуры "новой рыночной России". Тот же, кто не хочет сам погружаться в этот мир, может найти утешение в людях не от мира сего, бродящих по России как путеводные "светлячки", ровным счетом никак не участвующие в жизни всех этих убийц, рэкетиров, демократов или патриотов: это - человечные бомжи, странники, провинциалы, сохранившие традиционные добродетели и как-то, с Божьей помощью, переносящие свои ценности в неопределенное будущее71.
"НОВЫЕ РУССКИЕ" В УСТНОЙ СЛОВЕСНОСТИ
Господствующий в беллетристике морализаторский тон по отношению к "новым русским" как литературному типу оттеняется возродившимся после кратковременной постперестроечной паузы важнейшим жанром устной русской словесности - анекдотом. Несмотря на уже упомянутый публикационный бум вокруг анекдотов советского периода, после Горбачева - последнего героя советского анекдота - наступило длительное затишье, и только к середине 1990-х годов анекдот вернулся в общество, причем отчетливо определился лидер новой волны - "новый русский".
Возникшие как гомункулус из обратного перевода с английского и в порядке эксперимента первой советской предпринимательской газеты "Коммерсантъ"72, "новые русские" анекдота - это не совсем человеческие существа. Лучшие представители этой породы приматов - добродушные богачи, которые хотели бы истратить побольше денег, но просто не знают, как им это сделать. Они ходят (обычно вдвоем) по саунам, автомагазинам и аукционам:
- А мне-то ты зачем мерседес купил?
- Ну как же, ты ведь за мой ужин вчера заплатил.
- Сколько ты отдал за этот галстук?
- Пять тысяч баксов!
- Тебя надули: за углом он продается за семь!
Выложив на аукционе за картину Ван Гога тридцать миллионов долларов, новый русский звонит жене по спутниковому телефону и напоминает:
- Ты не забыла, что мы сегодня идем на новоселье к Петровым? Так вот, открытку я уже купил.
Они, разумеется, бесконечно грубы и бесконечно невежественны:
Агент по недвижимости знакомит нового русского с только что приобретенной им усадьбой в Англии и показывает тому угодья:
- Вот ваши поля, вон ваши леса, а вот на холме и сама усадьба - дом, первая половина 18 века...
- Ну-ка говори, куда вторую половину дели?!
Новый русский покупает распятие и, выбрав самый тяжелый и дорогой крест, просит продавца:
- О, это то, что надо: только, если можно, гимнаста с крестика убери.
Они - пионеры новейшей техники:
Новый русский в сауне говорит по телефону без всякого аппарата в руке. Потрясенным собеседникам он объясняет, что трубка и прочая техника вшита ему искусным хирургом - чтоб не терялась.
- Такой мастер, блин, всё может...
Тут вдруг на "нового русского" нападает икота:
- Извините, ребята, это факс пошел...
Но и они же возвращаются в старую сказку.
"Новый русский" анекдота сплетён из взаимоисключающих, на первый взгляд, элементов. Так в традиционной для советского анекдота комбинации ксенофобии и интернационализма обыгрывается модная ныне проблематика "этничности":
- Вы думаете, Рабинович - старый еврей? Он - новый русский!
- Дедушка, я грузин?
- Грузин.
- А мама и папа - тоже грузины?
- Тоже.
- А дядя Гиви?
- А дядя Гиви - новый русский.
Мечта маленького человека о несбыточном богатстве и творимая в средствах массовой культуры легенда о самых больших бандитах, самых крутых мафиози, самых невероятных богачах в мире соединяются по все еще действующей советской схеме: каждый "простой советский человек" скромен и незаметен, зато страна у нас - "самая-самая". Понимание того, что "новые русские" для "престижу" требуют от своих служащих приобщить их к "настоящей цивилизации", не мешает исполнителям и зрителям-слушателям анекдотов отказывать ненавидимым нуворишам в элементарных достоинствах. "Новый русский" в устной словесности и беллетристике совпадает в общих чертах с персонажем криминальной хроники газет и телевидения, но имеет мало общего с тем портретом, который рисуют наблюдатели этого нового класса. Для массовой литературы естественно повышенное внимание к потребительской и публичной стороне жизни, тогда как производственно-деловая рутина, фактически лишающая "90 процентов "новых русских", т.е. преуспевающих бизнесменов, досуга и просто свободного времени"73, публике едва ли интересна. Резким отличием "нового русского" в устной словесности от такового в беллетристике мне представляется неприкрытая симпатия к нему анекдотчиков: большое и грубое животное, "новый русский" в анекдоте часто как-то по-коровьи мил. Массовая жажда смешного, удовлетворенная за счет какого-нибудь отмороженного киллера, бросает обратный луч приязни на этих "санитаров рыночных джунглей".
Вместе с тем, одним из самых сильных впечатлений сплошного чтения является разнообразие отторжения, каким встречает предпринимателя, бизнесмена, нового русского писательская среда74. Одно из редчайших и даже странных исключений составляет, пожалуй, рассказ Солженицына. Можно подумать, что великий диссидент, привыкший к тяжкому труду, решил противопоставить распространенному и во многом, видимо, оправданному стереотипу восприятия богатства как преступления - иное представление о трудовой и творческой природе бизнеса. "Банк - это нервное сплетение всего живого и творящего!" За этой почти богохульной пародией на "животворящего" в устах солженицынского героя, бывшего короля "оборонки", - безмолвное признание новой действительности как она есть - той действительности, силою которой сам писатель смог вернуться в начале рассматриваемого нами периода из Америки в Россию.
МОЖНО ЛИ УЙТИ ИЗ НОВОГО МИРА, НЕ УМИРАЯ?
Противостоящему убийцам и прочим негодяям "простому человеку" остается, если пользоваться нашим беллетристическим путеводителем, не так уж много путей. Самый распространенный - прыжок в фантазию. Не справляющийся с окружающей его действительностью герой либо засыпает и исчезает в каком-то словесном мареве75, либо обращается к религии, уходит в провинцию, в деревню - на островок любви и частной жизни, по возможности свободный от криминального богатства, которым постепенно насыщается страна76.
Бросается в глаза параллелизм в жизнеописании героев и в житейской программе некоторых из наиболее известных современных писателей, ищущих золотую середину, достойный путь. Любопытен, например, сюжет нового романа Александра Кабакова (прославившегося в годы перестройки пророческой повестью "Невозвращенец") о России 2096 года77, которую писатель представляет неким гибридом Америки с нынешней Россией. Кабаков, познакомившийся в последние годы с западными странами, собирает под крышей одной страны равно не приемлемые для России политическую корректность и культ меньшинств, безопасный секс и охрану природы от человека, но также - злонамеренную электронную цензуру вполне советского образца и несменяемость президента, переходящего в победившую на референдуме партию. Живя в России и полагая, что западная модель жизни в ней побеждает, писатель опасается, что с Запада перенимается худшее, самое пугающее, по его мнению, русского человека. "В этой стране, - пишет он о воображаемой американизированной России 2096 года, - мужчина, прямо взглянувший на красивую женщину, подлежал суду, который чаще всего приговаривал его к смерти в вакуумной камере; в этой стране невегетарианцев не пускали в рестораны" и т.д. "Двойная оптика", сделавшаяся возможной в последние годы благодаря знакомству, пусть поверхностному, с заграничной жизнью, постепенно перекрашивает интеллигента-либерала эпохи перестройки в своеобразного неоконсерватора-антизападника.
"Я пишу сказки, - говорит и о своем творчестве, и о своем жизненном кредо Александр Кабаков. - Сказка заключается в том, что человеку удается освободиться... У меня добро побеждает зло. Между сказкой и антисказкой я выбираю сказку"78. Постмодернист по отношению к российской действительности79, сказочник выступает в роли критического реалиста в отношении Запада. Переводя разговор в сферу практической жизни, нужно сказать, что писатель духовно и физически живет в России и интересами России, но материальная сторона его существования во многом зависит от степени "американизации" (или шире - "вестернизации") его профессиональной деятельности. Та же западно-восточная житейская конструкция характерна и для авангардистов позднесоветской эпохи (таких, как Виктор Ерофеев), и для бывших официально признанных, но подозрительных реалистов (таких, как Чингиз Айтматов): технология их литературного успеха целиком позаимствована на Западе ("нефтедоллары") и здесь же опробована, в то время как предметом творчества ("нефтью") остается "русский вопрос". В России они являются, таким образом, и выразителями западной литературной моды, и носителями опыта рыночного успеха.
А для западной публики такие писатели, как Владимир Сорокин, Валерия Нарбикова или Виктор Ерофеев, - такие же представители современной русской литературы и ментальности, какими в 60-70-е годы были Евгений Евтушенко, Андрей Вознесенский или Чингиз Айтматов. Сам этот опыт организации имиджа, однако, будучи их "коммерческой тайной" (одно из ключевых слов постперестроечной России), пока не стал предметом литературной обработки, хотя и обсуждается он именно как опыт рыночного успеха. Так, в приглашении на встречу с одним из самых популярных в 70-х годах советским драматургом и автором успешных на Западе романов Эдвардом Радзинским в программе Франкфуртской книжной ярмарки 1996 года подчеркивается, что предметом интереса является в данном случае не литератор Радзинский, но технология издательской работы с "новым русским" в области массовой литературы. 2.10.1996: Edward Radzinsky and his publishers - an international roundtable. Der Autor von "Stalin" und "Der letzte Zar", Edward Radzinsky, wird Ehrengast einer Gespr(chsrunde sein, zu der seine Verleger aus Ost- und Westeuropa, Amerika und Japan eingeladen sind. Die Teilnehmer werden (ber verlegerischen Strategien diskutieren, die den bekannten russischen Dramatiker und Historiker zu einem gro(en, internationalen Bucherfolg gemacht haben.80
Для писателей, прежде принадлежавших к советскому андерграунду, но не добившихся в силу разных обстоятельств рыночного успеха, характерно изображение "шоколадно-пряничного" Запада как наваждения, сулящего гибельные обольщения81. Если для писателей "новорусской" ориентации виртуальным пространством стала Россия, "без проблем включенная" в космополитический оборот, то их собратьям по цеху с ориентацией социально- или культурно-"шестидесятнической" чуждо или неведомо само понятие виртуального пространства, им враждебна рипарографическая эстетика. На этом водоразделе мы снова приходим к тому, с чего начали наш путь, - к фантасмагории, или представлению о свободе как недостоверности самого присутствия в мире.
РЕЗЮМЕ
Подводя кратчайший итог эксперименту "сплошного чтения" беллетристики середины 90-х годов в поисках того, что можно назвать новым - новым мотивом, стилем, типом поведения и самовыражения, мы не без удивления обнаруживаем определенное единство литературной атмосферы. Свобода бытования литературы поверяется не только снятием табу, но и принудительным включением нового конъюнктурного контура - массового спроса на частное свидетельство, шок, секс и стёб. Можно подойти к господствующей атмосфере консервативной тоски по прошлому или по утраченным идеалам как к предметному "отражению" неких общественных настроений - в духе понимания литературы как "зеркала жизни". Можно смотреть на нее как на очередную историческую рипарограмму и воспользоваться драгоценной возможностью понять эту атмосферу экзистенциальной неуверенности как воплощение новизны, а эстетику отвратительного как залог нового обращения русской литературы к антиидеологической тактильности.
Сентябрь 1996
Примечания
33 // НМ 1995, 4.
34
Здесь можно сказать даже о переосмыслении всей русской традиции восприятия Кавказа и кавказцев времен колонизации, а значит, в значительной степени, и школьно-обывательского стереотипа. См. подробнее: Susan Layton. Eros and Empire in Russian Literature about Georgia // SR 1992, 51 (2), 195-213; "<...> Russians sought to resolve their cultural anxiety about being unsufficiently European by projecting violence, libido and mad frenzy onto peoples of the Caucasus <...> In conformity with this syndrome, Georgia as oriental woman is double-sided: she holds sensuous appeal and the pastoral promise of great instinctual gratification but also exhibits irrationality, murderous vengeance, sexual voraciousness and sheer blood-lust. <...> Russian male writers readily embraced such native traditions about inordinately wicked power residing in the female and then superimposed the myth of European authority over Georgia. The prerogatives of sexual and imperial domination converge completely in the virile, level-headed, purposeful and westernized Russian of the literature" (p. 212-213). Критик Павел Басинский видит в гомосексуальной теме признаки "имперской эстетики", паразитирующей "на чужой крови" (см.: П. Басинский. Игра в классики на чужой крови // ЛГ. 1995, 23).
35 См., например: Асар Эппель. Рассказы // НМ. 1993, 9; его же. Чулки со стрелкой // НМ. 1994, 12; Владимир Галкин. У Рогожской заставы. Рассказы // Октябрь. 1994, 8; Михаил Рощин. Рассказы // Октябрь. 1994, 7; Александр Хургин. Страна Австралия // Знамя. 1993, 7. Александр Мелихов. Эрос и Танатос, или Вознаграждение послушанием // Нева. 1993, 12.
36 См. подробнее: Laura Engelstein. The Keys of Happiness: Sex and the Search for Modernity in Fin-de-Siecle Russia. Ithaca: Cornell UP, 1992; Igor Kon and James Riordan (Eds.). Sex and Russian Society. Bloomington: Indiana UP, 1993; Jane T. Costlow, Stephanie Sandler and Judith Vowles (Eds.). Sexuality and the Body in Russian Culture. Stanford: Stanford UP, 1993; Bibliographie zur Frage s. in: Irina Paperno, Reginald Zelnik, Thomas Laqueur u.a. Symposium // SR. 1994, (53), no.1, 193-224.
37 В неофициальной литературе советского времени матерным языком щедро пользовались Василий Аксенов, Юз Алешковский; живую форму общепонятной перелицовки скупо употребляемых в его книгах матерных слов внедрил в начале 60-х годов А.И.Солженицын.
38 См. об этом подробнее в романе Инги Петкевич "Плач по красной суке" (главы опубликованы: Инга Петкевич. Свободное падение // НМ. 1994, 6).
39 Анатолий Королев. Смена запретов // ОГ. 1995, 38.
40 Озорные частушки с картинками. Составитель Владимир Кавторин. СПб., 1992; Русский смехо-эротический фольклор. Составитель Сергей Борисов. СПб., Атос, 1994; Русский Эротический Фольклор. Составление и научное редактирование А.Л.Топоркова. М., Ладомир, 1995; Житейские частушки 96. Составитель А.Егоров. М., Оникс, 1996; за последние три года вышли в свет несколько десятков сборников анекдотов.
41 Валентин Распутин. Сеня едет // Москва. 1994, 7: герой рассказа, насмотревшийся по телевизору рекламной порнухи, собирается из своего далекого поселка в Москву - наводить утраченную городом нравственную чистоту. Ср. описание этой нравственной чистоты в рассказах В.Яницкого // ДН. 1995, 11, 12. О послеперестроечной порнографии см. подробнее: Helena Goscilo. New Members and Organs: The Politics of Porn. Pittsburgh, Carl Beck Papers, no. 1007, University of Pittsburgh, 1993.
42 Марк Волохов. Игра в жмурики. Пьесы // Глагол. 1993, 2.
43 Анатолий Азольский. Розыски абсолюта // ДН. 1995, 11, с.13-44.
44 Там же, с. 23.
45 Там же, с. 44.
46 Один из советских источников этой традиции - роман Александра Зиновьева "Зияющие высоты", в котором ключевыми метафорами советского общества выступают "крысятник" и "канализационная система".
47 Любопытно, например, как Азольский в той же стебовой манере высмеивает диссидентское сознание: героиня его книги носит белье, сшитое из одежды Сталина, дабы таким образом посмертно унизить "отца народов" (Азольский, указ. соч., с. 23-24).
48 См. подробнее в моей статье о языке Жириновского: Gassan Gussejnov. "Die Elemente der Freiheit zersetzen das Volk". (ber die Sprache des russischen Nationalismus. - In: Der Schirinowski-Effekt. Hrsg. von Wolfgang Eichwede. Reinbek bei Hamburg, ro-ro-ro, 1994, S. 81-100.
49 М.Горбачев, В.Фалин, Ю.Квицинский и ряд других политических деятелей и чиновников в порядке сбора перестроечных дожинок опубликовали обширные и иногда анекдотически бессодержательные мемуары за границей.
50 А иногда выступают в качестве рекламных агентов крупных концернов. Так, если на страницах еженедельника "Цайт" (Германия) 1994-1995 гг. реклама компьютеров "Макинтош" украшена фотографией Михаила Горбачева в роли главы фонда "Зеленый крест", то в выпущенных в 1993 году в Москве мемуарах Бориса Ельцина (литературная запись Валентина Юмашева) уже президент России в авторском предисловии сообщает, что писал "иногда ночью в кремлевском кабинете, иногда в самолете, иногда у камина, а чаще всего за компьютером "Макинтош", когда шла самая горячая работа над рукописью" (Борис Ельцин. Записки Президента. М., Издательство "Огонек", 1994, с. 9).
51 Указ. соч., с. 11-13.
52 Вспомним уже вошедшее в словари политического языка высказывание последнего главы СССР Михаила Горбачева 22 августа 1991: "Всего я вам не скажу никогда".
53 Евгений Харитонов. Непечатные писатели. - В его кн.: Слезы на цветах. Тексты, комментарии // Глагол. 1993, 10 (1), с. 266. Фундаментальная важность и этой посмертной публикации, и самого явления проявляется с особой силой при сопоставлении оригинального текста с блестящим немецким переводом Габриеле Лойпольд (Jewgenij Charitonow. Unter Hausarrest. Ein Kopfkissenbuch. Aus dem Russischen (bersetzt und mit einem Nachwort von Gabriele Leupold. Rowohlt Berlin, 1996, 339-340). В случае перевода Лойпольд мы сталкиваемся с феноменом, косвенно знакомым советским читателям по 60-70-м годам, когда, например, перевод "Черного принца" Айрис Мэрдок мог "замещать" для широкой литературной общественности "Лолиту" Набокова. Харитонов в переводе Лойпольд не только "замещает" в немецко-русской литературной тусовке вакансию русской трагедии телесности 70-х годов: еще ждет своих переводчиков литература свидетельства. Переводчице удалось нечто гораздо более важное, а именно искусное воссоздание европейского субкультурного контекста, который был, но о котором мало кто знал или хотел знать.
54 Подробнее см.: Ярослав Могутин. "Каторжник на ниве буквы". От составителя. [Предисловие к сочинениям Евгения Харитонова (1941-1981)] // Глагол. 1993, 10 (1), с. 12-17.
55 Как вехи для периодизации могут быть предложены публикации в "Огоньке" стихов расстрелянного в 1921 году Николая Гумилева и в "Новом мире" "Архипелага ГУЛаг" изгнанного в 1970-х А.Солженицына.
56 См. подробнее: Henry Miller. Years of Trial & Triumph, 1962-1964. Southern Illinois University Press, London & Amsterdam, 1978.
57 См. подробнее: Gabriele Leupold. Ein Held der Schwuche. - In: Ewgenij Charitonow. Op. cit., S. 361-380.
58 121-я статья УК РСФСР.
59 См. подробнее: В.Ф.Абрамкин, Ю.В.Чижов. Как выжить в советской тюрьме. В помощь узнику. Красноярск, 1992, с. 96-107.
60 Подробнее см.: Светлана Беляева-Конеген. По-прежнему под домашним арестом. - В кн.: Евгений Харитонов. Слезы на цветах // Глагол. 1993, 10 (2), с. 173-178.
61 Арсений Гулыга. О постматернизме, художественной импотенции и прочем // Москва. 1995, 6, с. 155-156.
62 Там же, с. 156.
63 См.: Борис Екимов. Гнедой // НС. 1994, 11-12.
64 Илья Штемлер. Коммерсанты // Нева. 1994, 2-3; 9.
65 Леонид Юзефович. Колокольчик. 1990 // Знамя. 1994, 11. См. также: Леонид Юзефович. Бабочка. 1989 // Знамя. 1994, 5.
66 См., например, роман о писателе, пытающемся идти "в ногу со временем": Валерий Попов. Будни гарема // Звезда. 1994, 2; его же: Осень, переходящая в лето // Знамя. 1995, 5.
67 Виктор Камянов. Космос на задворках // НМ. 1993, 3.
68 Александр Солженицын. На изломах // НМ. 1996, 6, с. 3-25.
69 Василий Белов. Семейные праздники // Москва. 1994, 10; Сергей Есин. Затмение Марса // Юность. 1994, 10; Александр Трапезников. И дам ему звезду утреннюю... // НС. 1994, 10.
70 // Знамя. 1995, 4. Обращение к бродячим сюжетам или кафкианским штампам отчасти обязано своим распространением эмигрантской литературе третьей волны, "вернувшейся" в Россию на рубеже 80-90-х годов. Таковы и мотивы людей-насекомых, и хвоста, ведущего самостоятельную жизнь (см., например: Леонид Межибовский. Хвост // Камера хранения. Вып. 2. СПб., 1991, с. 24-26).
71 Григорий Петров. Жизнь здешняя. Рассказы // НМ. 1994, 4; Борис Евсеев. Где-то посреди России. Рассказы // Москва. 1994, 10.
72 И история термина, и формирование социальных групп, к которым он прилагается, широко обсуждается в русской печати; см., например: Владимир Пастухов. Новые русские. Эволюция советской номенклатуры // М-Э. 24.2.93; Валентина Федотова. "Новые русские". Что в них нового? Что в них русского? // Российская Федерация. 1994, 18, с. 51-54; Ольга Крыштановская. Элита "новых русских" усердно работает, в том числе и над собой // Известия. 12.8.95; Gassan Gussejnov. Materialien zu einem russischen gesellschafts-politischen W(rterbuch. 1992-1993. Einf(hrung und Texte. Dokumentationen der Forschungsstelle Osteuropa. Bd. 2. Bremen, 1994, S. 184-185.
73 И.Бунин и др. Бизнесмены России. 40 историй успеха. М., АО "ОКО", 1994, с. 266.
74 Ср., например: Зоя Богуславская. Окнами на юг. Эскиз к портрету "новых русских" // НМ. 1995, 8.
75 Петр Злыгостев. Самодуриха. Неспетая песня // Волга. 1995, 1-3.
76 Алексей Варламов. Рождение // НМ. 1995, 7.
77 Александр Кабаков. Последний герой // Знамя. 1995, 9-10. Отд. изд.: М.-СПб., "Вагриус", 1995.
78 Александр Кабаков. Я с государством не играю. Интервью Елене Сеславиной // ДН. 1996, 3, с. 181.
79 Так, во всяком случае, называет себя сам писатель (см. вышеуказанное интервью).
80 Programm Ost-West-Treffpunkt. 48. Frankfurter Buchmesse 2.-7. Oktober 1996.
81 Михаил Берг. Последний роман // Волга. 1994, 2.
"Постскриптум", вып.6:
Следующий материал
