VII. МАГИЧЕСКИЙ КРИСТАЛЛ
Конечно, Шурик (я имею в виду частного сыщика) вобрал в себя все лучшие черты язычника Веселина Соколова. Жаль, сам Веселин об этом не знает. А вот Люха наоборот - набрался от всех понемножку, часто отнюдь не лучшего. Не случайно в Домжуре кто-то с восхищением отозвался о Люхе - вот фрукт! вечно в депрессии.
Раз уж я упомянул Виктора Петровича Астафьева, вот одна из его бесчисленных историй, рассказанных сентябрьскими вечерами 1972 года на борту теплохода, спускавшегося вниз по Оби.
Несколько пригорюнясь, как это умеет делать только он, Виктор Петрович рассказал о своей первой поездке за границу, причем в ГДР. До этого Виктор Петрович никуда не ездил. Как он сам пояснил, стеснялся. Вот приеду, говорил он, косясь на замерших слушателей, а там что-то говорить надо. Или, еще хуже, спущусь в какой-нибудь ресторан, а за столиком сидит немец. Ну, как я. Глаз косит, ключица выбита. И не дай Бог, на Днепре...
Тем не менее, Виктора Петровича уговорили. Руководителем писательской группы назначили В.Ардаматского. Как только поезд пересек государственную границу и миновал Бялу Подляску, В.Ардаматский превратился в классика советской литературы и начал командовать: "Витька, за водкой! Витька, за закусью!"
Короче, когда поезд пришел в Берлин, Ардаматского и Астафьева поселили в разных отелях. С горя Виктор Петрович спустился со своего этажа в бар, заказал стаканчик шнапса, сделал глоток, поднял огорченные глаза и замер. Перед ним, прямо как в его собственных жалобах, сидел немец. Один глаз у него косил, ключица была выбита, и вполне возможно - именно на Днепре. Немец тоже глянул на Астафьева, как глядят в зеркало. Отражение ему не понравилось. Чтобы чем-то занять себя, немец потянулся вилкой к последней горошине, оставшейся в его тарелке из-под салата, подцепил ее и понес ко рту.
Промасленная горошина упала.
Немец снова подцепил горошину, понес ее ко рту и снова не удержал на вилке. Это почему-то несколько успокоило, даже обрадовало Виктора Петровича. Вот, били мы вас и всегда будем бить, несколько даже заносчиво подумал он, имея в виду скорее не немцев, а некоторых лжеклассиков советской литературы.
Немец понес горошину ко рту, она упала.
Немец вилкой подцепил горошину, она снова упала.
И так несколько раз.
Настроение Виктора Петровича сильно улучшилось. Он выпил еще один стаканчик шнапса и окончательно утвердился в той мысли, что били мы вас и бить будем.
А немец меж тем сделал огромный глоток пива из такой же огромной кружки, настороженно покосился на Астафьева, взял в левую руку нож, прижал ножом к вилке злосчастную горошину и съел ее.
Дойдя до этого места Виктор Петрович чуть не заплакал. Он горестно уронил голову на руки, в огромных его глазах стояла неугасшая обида.
И тогда я понял, заключил он, что когда-нибудь они нас победят.
Осознав, что несколько дней я, писатель, нуждающийся в постоянном дружеском партийном внимании, провел где-то без всякого надзора, а возможно, даже со шведками, интересующимися искусством Средиземноморья, поэт К. и прозаик П. приняли меры. В Варну мы ехали в одном купе, даже курить в тамбур выходили вместе. Утомленный надзором, в Варне я сразу заперся в своем номере, решив отоспаться от всего пережитого в Шумене и выйти на волю лишь утром.
Дом творчества писателей в Варне находится неподалеку от моря. Номер оказался прохладный и тихий. Солнце не могло прорваться сквозь густую виноградную лозу, сквозь листья, укрывшие со всех сторон здание, но соленое дыхание моря проникало в комнату сквозь широко раскрытые окна.
Я понял, наступила минута, о которой в своей книжке Миша Веллер почему-то ничего не писал. Минута, которую во всех смыслах можно назвать Началом. В тебе что-то созрело, поднялось, ты можешь брать карандаш и бумагу и быстро записывать то, что тебе диктует Тот, Который Диктует.
Приняв душ, я устроился с блокнотом на диване под окном. Орали штурцы, но это был не шум. Наверное, они вспоминали, стараясь перекричать друг друга, Овидия, высланного когда-то цезарем в эти гибельные места.
Сноровистый Шурик... Грубый Роальд... Сентиментально настроенная Люция Имантовна... Молодые фантасты, молодые поэты. Люха... Как-то сама собой подобралась компашка, я отчетливо слышал голос каждого... Я даже улавливал уже отдельные фразы...
В дверь постучали.
Я рассердился:
- Антре!
Вошла домакиня, обслуживающая номера. Я знал ее по прежним поездкам.
- Геннадий, - сказала домакиня голосом человека, лично ответственного за мой отдых, - говорят, ты привез очень известных советских писателей и поэтов.
Я кивнул:
- Это они меня привезли.
- Тогда почему вы еще не в баре?
- Что мне там делать? Выпить я могу и в номере.
- Дело не в выпить! - всплеснула руками домакиня. - В баре наши друзья никарагуанцы пропивают свою революцию. Они очень славные парни и приехали в Болгарию по приглашению Земледельческого союза. Они привезли фильмы с Лолитой. Не с этой вашей Лолитой, с которой вы все носитесь, которая совращает даже маньяков, а с Лолитой Торрес. Никарагуанцы пьют виски, плачут и слушают голос Лолиты Торрес. Пойди поплачь с ними. Почему ты не хочешь поддержать наших никарагуанских друзей?
- Потому что я не один. Со мной приехали очень известные советские прозаики и поэты.
- Много хубаво! - обрадовалась домакиня. - Не могу смотреть, как страдают мужчины. Бери своих писателей и иди в бар. Нельзя оставлять мужчин, когда они плачут.
Я поднялся в номер прозаика П.
- Это точно никарагуанцы? - подозрительно уточнил прозаик.
- На все сто.
Подняв с дивана поэта К., дождавшись пока он, как и прозаик, натянет на себя черный глухой пиджак и завяжет черным узлом черный глухой галстук, мы спустились во двор и пересекли раскаленную асфальтовую дорожку. Яростное солнце слепило глаза, загоняло птиц под стрехи, в уют виноградных зарослей, зато в подземном баре, вместительном и уютном, снова оказалось прохладно.
Домакиня не преувеличивала, в баре мы нашли наших никарагуанских друзей.
Правда, они не плакали.
Все они были небольшого роста, но крепкие, бородатые. Сгрудившись у дальнего конца стойки, они с самым суровым видом расправлялись с виски и с пивом. По их виду нельзя было сказать, что они страдают, но ведь известно - настоящее страдание прячется в душе. Увидев меня (я им чем-то понравился), один из никарагуанцев пустил по цинку стойки бутылку пива, призывно и весело пузырящуюся. Я принял ее, сделал глоток и послал никарагуанцам бутылку шампанского, намекая на то, что дружба наших народов скреплена самыми разными вещами.
К сожалению, прозаик П. и поэт К. решили, что наша дружба развивается не в том направлении, и, строго хмурясь, повели меня в кинозал, где уже пела и плясала на экране восхитительная Лолита.
Не та, о которой вы подумали.
Но я все равно сбежал. Меня ждали карандаш и блокнот. Меня ожидала шумная компашка моих героев.
- Возьми газету, - сказал Шурику грубый Роальд. - С сегодняшнего дня будешь ходить в Домжур как на работу. Наблюдай, расспрашивай, но не бросаясь в глаза. В таких дебрях, как Домжур, могут водиться интересные звери.
- Каждой твари по харе! - грубо добавил Роальд.
Вечерело.
Дальние зарницы полосовали темнеющее болгарское небо.
Все скинув с себя, я валялся на диване, стараясь не упустить ни одной фразы, нашептываемой Тем, Кто Диктует. Приемник, настроенный на программу "Хоризонт", тихо мурлыкал, подмигивая зеленым глазом.
Я уже знал, что Шурик из тех, кто даже в самый дождливый и бессмысленный день считает, что стоит зайти за угол, а там уже другая погода, а там уже совсем другая, наполненная смыслом жизнь. В газетном киоске Шурик купил тоненькую книжку - сборник молодых фантастов, изданный тихим и воспитанным издателем М. С книжкой фантастики Шурик смело отправился к Домжуру.
Шел снег. На углу дома с часами стояла очередь. Шурик не видел, что там давали, но очередь росла на глазах. Бог с ней. Шурик думал о Люции Имантовне. Действительно, с чего вдруг человек так резко влюбляется, так резко не желает свободы другому человеку?..
У Домжура Шурик задержался. Он не хотел привлекать внимание вахтерши. Если дождаться молодых фантастов, решил он, войти с ними, замешаться в их компанию, вахтерша быстро к нему привыкнет и проблема, как незаметно войти в Домжур, будет снята.
Шурик стоял под тихо падающим снегом, остро ощущая особое тайное очарование большого заснеженного вечернего города.
Шурик любил такие вот снежные вечера. В такие вечера с ним всегда что-то случалось. Он и сейчас был полон предчувствий и обрадовался, завидев оживленную компанию молодых фантастов и поэтов. Впереди величественно шагал военный фантаст в военной папахе и в длинной военной шинели, из-под которой не было видно высоких военных сапог.
- Ребята, - кинулся Шурик навстречу, потрясая зажатой в руке книгой. - Это ваша книга?
- В каком смысле? - сдержанно удивился один из фантастов, маленький, худой, в маленьких темных очках, которые он не снимал с хитрых глаз ни при какой погоде.
- Ну, в смысле... Вы ее написали?
- А-а-а... - облегченно протянул фантаст в темных очках. - Автограф?
- Если можно.
- Почему же нельзя? Вали с нами.
Перед Шуриком гостеприимно распахнулись двери Домжура.
Бар гулял.
Музыка, дым столбом, смутные лица. Дым, собственно, стоял не столбом, он стоял над столиками как локальные атомные грибы. Пахло сложно. Пахло подожженным кофе, югославскими сигаретами, просто водкой. На холодных курах, уложенных в плоское блюдо, лежала бумажка - "Птици". Они и выглядели как птици. Игнорируя новый вид кур, Шурик взял свои сто пятьдесят (на казенные деньги) и присоединился к молодым фантастам. Он быстро и профессионально разобрался, кто из них кто и к кому следует прислушиваться.
После этого он неторопливо обвел взглядом бар.
Мамаево попоище.
Как странно.
За стеной - снег. Медлительный, белый. За стеной тишина позднего вечера, там душу отпускает, а тут... Тьма... Тут, можно сказать, веселье...
Разумеется, Шурик не заблуждался в природе этого веселья. У каждого тут были свои заботы. Например, догадался Шурик, рыхлая женщина со следами былой красоты на лице, очень сильно на кого-то похожая и по-хозяйски восседавшая во главе двух сдвинутых столиков, явно проводила презентацию нового мужа. Муж сидел рядом с ней - маленький и ничтожный. Он низко и смущенно наклонял маленькую голову, уже отягощенную будущими рогами. Зато его владелица (богиня плодородия, вот на кого она походила) голову держала прямо высоко и ни на секунду не закрывала подвижный и хищный рот.
- У меня эйдетизм, - сказал Шурику фантаст в темных очках, отмахиваясь от бутылки с соком. - Не путай с идиотизмом. Я просто запоминаю и чувствую все запахи. Понимаешь? Я просто не умею забывать однажды услышанный запах. Ни плохой, ни хороший.
- Ты мой генерал, - важно настаивала рядом богиня плодородия. - Ты мой генерал, - настаивала она, весело двигая подвижным и хищным ртом.
- Не преувеличивай, - скромно отвечал ее ничтожный муж, чем-то привлекательный даже в своей ничтожности.
- Ну, полковник, - шла навстречу богиня плодородия.
- Не преувеличивай.
- Ну, тогда майор, - обиделась богиня плодородия. - Для меня ты всегда, по меньшей мере, майор. Разве ты не чувствуешь себя майором?
- Не преувеличивай.
В другом углу задымленного бара назревал скандал. Безбровый рыжий человек, низко пригнувшись к столику, торопливо бормотал своему растерянному собеседнику:
- Да извини, ладно, чего там. Главное, извини. Экое дело, сам подумай. Ты извини. Что говорить, сам ведь знаешь...
- Отстань, - отбивался от рыжего растерянный тучный человек в вельветовом, как бы задымленном костюме. - Не стоит. Какие, к черту, извинения?
- Как не стоит? - все быстрей и быстрей бормотал безбровый и рыжий. - Как не стоит? Ты извини. Это главное. А то тоже - не стоит. Нет, извини, брат.
- Да хватит, черт побери! Хочешь извиниться, считай, уже извинился.
- Я извинился? - забормотал безбровый еще быстрей. - Ты извини, ты ведь знаешь. Ишь, извинился! Ты, брат, того. Ты извини, значит.
- Рыжих замуж не берут, - загадочно заметил фантаст в темных очках. Он наконец подписал книжку Шурику и пустил ее по кругу.
- Нет, ты все же полковник.
- Не преувеличивай.
Улучив момент, Шурик вынул из кармана газету.
- Смотри, - сказал он фантасту в темных очках. - Про вас тут пишут. И снимок имеется. Вот тут... Это ты, да?
- Похоже.
- А это? Кто рядом?
- А вот, - кивнул фантаст в темных очках в сторону военного фантаста. - Не узнал?
- Узнал, конечно. А это кто?
- А это Люха, - мотнул головой фантаст в темных очках. - Он не писатель.
- А как он попал на снимок?
- Да как? Известно... Гуляли.
Я валялся на диване, вдыхал вечернюю прохладу, иногда делал глоток из пивной банки, стоявшей тут же рядом с диваном. Я слышал музыку, передаваемую программой "Хоризонт", и умолял небо об одном - пусть никто мне не помешает!
Ведь Шурик все чаще и чаще оглядывался на дверь бара. Как так? Неужели потерянный муж Люции Имантовны действительно здесь, в городе? Неужели он действительно посещает Домжур?
И дверь бара приоткрылась.
Шурик напрягся.
Фантаст в темных очках назвал человека, снятого вместе с молодыми фантастами и поэтами, Люхой, но в бар вошел Иван Сергеевич Березницкий - тот самый пропавший муж Люции Имантовны, доставивший ей столько переживаний. Что, интересно, он совершил такого, что в Домжуре его приняли как своего и стали называть Люхой?
Незаметно, хотя в дыму все равно никто ничего не видел, Шурик перебрался к стойке. За этим Люхой или Иваном Сергеевичем стоит присмотреть, уж очень уверенно он подсел к столику... Нескладен, но фигура массивная... Прекрасный экземпляр для электрического стула... Что-то протягивает военному фантасту. Военные купюры... Должок, наверное... И правильно... Рассчитываться всегда следует купюрами, а не здоровьем...
О, черт!
Он, Шурик, уходя, оставил на столе газету. Люха подобрал ее, рассмотрев, спросил о чем-то фантаста в темных очках.
Насторожился. Обвел зал глазами. Встал.
Уходит!
Теперь уж точно ни на кого не обращая внимания, Шурик протолкался к выходу. Темный коридор, на подоконнике обжимается парочка. "Ты чё? - донеслось в промежутке между долгими поцелуями. - Такую чепуху в суп?" - "Ха! - донеслось между поцелуями. - Еще какой суп!"
Шурик рывком открыл дверь туалета.
- Ты чё, козел? - дохнул на Шурика густым перегаром писатель Петрович. - По рогам схлопочешь!
- Извини.
Снова коридор.
Куда подевался Люха, он же Иван Сергеевич Березницкий?
Даже не накинув на плечи куртку, Шурик выскочил на плоское крылечко Домжура.
Совсем стемнело. Сквозь густой падающий снег просвечивали фонари. Следы еще не занесло. Ровная цепочка крупных овальных следов, очень похожих на следы снежного человека, уходила в глубину двора к каким-то неясным пристройкам.
Шурик сделал шаг, потом другой. Что там делает Люха? Почему он пошел именно к пристройкам? Он что-нибудь заподозрил? Почему, черт побери, не вышел на улицу, не растворился в толпе, а пошел к каким-то пристройкам?
Сжав кулаки, Шурик осторожно двинулся по цепочке следов и вдруг боковым зрением уловил какое-то движение справа. Он отпрянул, выпрямился и тут же получил чудовищный удар ногой прямо в живот.
VIII. ГОРМОНЫ СЧАСТЬЯ
"...чудовищный удар ногой прямо в живот".
Только я поставил точку, как дверь моего тихого номера заходила ходуном. Ломиться в дверь таким образом домакиня не могла, прозаик П. и поэт К. тем более.
Люха! - с испугом подумал я.
И опомнился.
Какой Люха? Я в Варне. Я далеко от Домжура. Люха - плод моего воображения.
Бросив блокнот на стол, я крикнул:
- Антре!
И в номер ввалился, черт побери, самый настоящий Люха - гигантский человек весом пудов под десять, одетый всего лишь в плавки, зато гигантские.
Это был поэт Петр Алипиев.
В одной руке он тащил гигантскую гроздь бананов, в другой огромную бутыль выдержанного шотландского виски.
Перед снегом последние дни, листья кленов алее заката. И, последние, реют они, как старинные аэростаты...
Петр Алипиев сам напоминал любимые им аэростаты. Правда, затянутые в плавки.
- Геннадий! - зарычал Петр Алипиев, не делая в речи никаких пауз. - Я приехал, я назначил встречу прекрасной женщине, я купил самую большую бутыль самого дорогого виски, но женщина оказалась змеей, ее притягивают мерзкие подземные норы, мой солнечный край больно режет ей глаза, я не хочу больше о ней говорить, Геннадий.
- И правильно. Оставь эту тему, - посоветовал я.
- Если даже она задержалась у друзей, - продолжал рычать Алипиев, - если даже она сломала ногу, или у нее сгорел дом, или она продалась в гарем, польстившись на подогретый бассейн и почасовую оплату в долларах, она все равно должна была прийти, потому что она знает, как я этого хочу, как я этого хотел, - поправил себя Петр. - Но она не пришла. Я думаю, она самка, Геннадий.
- В некотором смысле все женщины самки, - осторожно заметил я. - Об этом позаботилась природа.
- Ты знаешь, - с новой силой зарычал Алипиев, - у меня никогда не было никаких претензий к природе, я всегда с большим чувством описывал природу, даже самую бедную, но природа этой женщины такова...
Я мягко прервал его:
- Я могу для тебя что-нибудь сделать?
- Еще бы! - зарычал Алипиев. - Я потому и пришел. Мы сядем рядом, мы будем пить виски, мы будем закусывать бананами, мы всю ночь будем читать печальные стихи.
Было видно, как ему нравится такой вариант. Его глаза восторженно сверкнули:
- Домакиня сказала, ты привез известных советских писателей и поэтов. Она сказала, что вы пропили никарагуанскую революцию. Может, это и правильно, не спорь. Пока я достаю стаканы, зови известных советских прозаиков и поэтов. Все люди - братья, особенно старшие. Мы всю ночь будем читать печальные стихи и пить виски.
Я сильно сомневался в реальности такого предположения, но, гонимый неистовым духом Петра Алипиева, натянул плавки и рубашку и поднялся на следующий этаж.
Постучав в дверь прозаика П., я услышал, как взволнованно бегает он по комнате. Не знаю, что он подумал. Может, решил, что к нему явилась партийная ревизионная комиссия. Не буду врать, правда, не знаю.
Поразительно. И прозаик П., и поэт К., они составили нам компанию. Они вошли в номер, когда мы с Петром уже пропустили по стаканчику. Они были в полном официальном обмундировании известных советских писателей - глухие черные пиджаки, такие же глухие черные брюки, ослепительно белые рубашки и черные глухие галстуки, тщательно подобранные к цвету башмаков.
- Боже мой, - испугался Петр. - У вас опять кто-то умер?
Шотландское виски. Стихи. Ночь.
А дым встает над тающим костром и пропадает где-то на вершине, тревожаще напомнив нам о том, что мы не все, конечно, завершили.
О том, что птицы тянутся с земли, туманы ватой пеленают башню, и многие цветы не расцвели, а семена не все упали в пашню.
Выпивка в принципе не бывает плохой. Крепкое виски проняло даже прозаика П. Но он стоял на своем.
- Это все химия, - стоял он на своем, утирая со лба бисеринки пота. - Жизнь самого обыкновенного среднестатистического человека - химия. Даже любовь - химия.
Он торжествующе обвел нас взглядом:
- А поскольку любовь - химия, у любви есть точная формула. Именно точная, как и подобает истинной формуле.
- Формула любви?! Как она звучит? - потрясенно спросил Алипиев. Он смотрел на прозаика и поэта с некоторым испугом.
- Це восемь аш шестнадцать, - добил Алипиева прозаик.
- И ты тоже так думаешь? - спросил Алипиев поэта К., даже в такую жару не расстегнувшего ни одной пуговицы пиджака.
Поэт К. кивнул.
- Нет, правда? - Петр был сломлен открывшейся ему истиной. - Любовь это просто химия? Как спирт? - он с отвращением взглянул на бутыль. - Как нефть? Как искусственная икра?
- Да, - твердо сказал прозаик П. - Как нефть. Как икра. Любовь - это химия и игра ферментов. Ферменты вырабатываются в нашем мозгу. Существует, кстати, не менее семи гормонов, содержание которых в крови резко повышается, если рядом с вами появляется предмет вашего восхищения.
- Мон дьё! - простонал Алипиев.
- И с этим ничего не поделаешь, - добивал Алипиева прозаик П. - Все на свете - только химия. Даже любимый вами человек.
- Мон дьё! - Алипиев действительно был потрясен. - Платиновые волосы, высокая грудь, длинные ноги... И это все химия?
- Исключительно! - прозаик П. грозно постучал палкой о пол. - Если вы видите перед собой любимого человека, ваш гипофиз незамедлительно приступает к выработке адреналина и других гормонов счастья.
- Гормонов счастья?!
- Вот именно. И вообще... - прозаик П. широко обвел комнату рукой. - Так широко разрекламированные поэтами любовные игры по сути своей являются неким отравлением, типа наркотического. Стоит предмету вашей любви...
- Мон дьё!
- Стоит предмету вашей любви свалить с горизонта, как выработка гормонов счастья прекращается и ваш организм начинает страдать.
Алипиев не выдержал.
- Геннадий! - взревел он. - Я живу много лет, я человек не новый. Я написал много стихотворений о любви, говорят, среди них немало хороших. А на самом деле любви нет, есть только химия?
- Только химия, - безжалостно подтвердил прозаик П. Он не хотел обижать Алипиева, но дорожил правдой.
- Платиновые волосы, высокая грудь, длинные ноги... - Алипиев был безутешен. - Выходит, сегодня я шел на встречу с химией? Я страдал от того, что химия ко мне не явилась? Выходит, мы сами сейчас - химия?
- Химия. Ничего больше, - жестко подтвердил прозаик П.
Возьми меня в Калькутте.
Разве кто-то желает меньшего?
Поразительная штука, - у поэта К. не оказалось печальных стихов.
У него были разные стихи. О рубке леса, когда, значит, щепки летят. О снулых рыбах, одаряющих счастьем человечество. О правиле, требующем от человека не высовываться. Высунулся, пеняй на себя. Как говорил Роальд, каждой твари по харе. Наконец, были стихи о счастливой разделенной поровну любви, напоминающие "Кама-сутру" в школьном переложении на четырехстопный ямб. Но печальных стихов у поэта К. не оказалось.
- Это как в шахматах при ничьей, - констатировал потрясенный Алипиев. - Никто не проиграл, но никто и не выиграл.
Он стиснул стакан в своей чудовищной руке.
Платиновые волосы, высокая грудь, длинные ноги... Женщина, которой он назначил свидание, обманула его дважды. Один раз, когда не пришла на свидание, другой, когда скрыла от него, от Алипиева, тот простой факт, что она хуже бактерии, она всего только химия! Я даже испугался за Петра. Его гипофиз напрочь отказался вырабатывать гормоны счастья. Петр зарычал, как зверь, сжимая в руке стакан. Он зарычал: вот ведь паскудство! Паскудная жизнь, паскудные люди, паскудные законы природы! Он зарычал: я и раньше знал, что в каждой семье есть паскудный мальчик, который умнее всей нации, а в каждой писательской организации есть паскудный писатель, который умнее всех остальных вместе взятых писателей, но он, поэт Петр Алипиев, впервые видит такое. Его сердце не может терпеть! Оно не вытерпит! Это ж сколько энергии затрачивает оно, зарычал Петр, увидев перед собой химию в виде платиновых волос, высокой груди, длинных ног?!
Вопрос был задан чисто риторически, но прозаик П. жестко ответил:
- Самое обыкновенное среднестатистическое человеческое сердце ежегодно расходует такое количество энергии, какого хватило бы для того, чтобы поднять груз весом более девятисот килограммов на высоту почти в четырнадцать метров.
- Мон дьё! - простонал Алипиев. - Геннадий, мне пятьдесят. Я всю жизнь увлекался химией. Не зная того, я поднял на большую высоту очень большой груз химии. И все равно это только химия?
- Только химия, - жестко подтвердил прозаик П.
- Я хочу утонуть, - Алипиев грузно поднялся. - Идемте к морю. Я не могу. Мое мировоззрение не просто расшатано, оно уничтожено, как при прямом бомбовом ударе...
- Надеюсь, вы не собираетесь идти к морю в плавках? - строго спросил прозаик П. Он смотрел на нас взглядом умудренного человека, много видевшего, много знающего, с горечью, но щедро он раскрывал нам глаза на истинную природу мира и человечества. - Здесь оживленное шоссе, а мы - официальная делегация.
В мозгах Алипиева что-то сгорело.
- Мон дьё! - простонал он. - Твои друзья - большие люди. Они подарили мне знание, отняв счастье. Я не виню их.
Покачиваясь посреди комнаты как большой старинный аэростат, Алипиев высвободил из плавок сперва одну, потом другую ногу:
- У твоих друзей большие мозги. Они знают правду жизни. Они правы. Идти ночью в плавках!.. К морю!..
И зарычал на меня:
- Снимай плавки!
Наверное, и сейчас живут в Варне люди, видевшие, как глубокой ночью в мае 1985 года оживленное шоссе неподалеку от Дома творчества болгарских писателей пересекала странная группа - два абсолютно обнаженных человека, а за ними два человека в черных глухих пиджаках и при таких же галстуках.
И все это химия.
Окончание повести Геннадия Прашкевича
"Постскриптум", вып.6:
Следующий материал
|
