ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

        Закрашенный дверной звонок сливался с темно-зеленой шкурой стены и явно не желал быть разбуженным. Павел ткнул пальцем в центр этого механического сна. Незнакомый звук понес в глубь чужого жилища моментальный срез имени Павла. Тут же вспомнилось: задверное пространство неминуемо окончится "летящим" (так было сказано в записной книжке отца) окном, выходившим на Знаменку.
        Павел позвонил еще раз. Он слушал, как за дверью накапливается тишина, набирая густоты, как зародыш в яйце... Вскоре в ее зеркальной плотности Павел увидел самого себя, стоящего по ту сторону двери. "В этом все и дело, - подумалось ему в продолжение своих мыслей. - Я все время буду натыкаться на самого себя, нелепо симметричного... да-да, во всем кратного своему представлению".
        Павел стал спускаться по лестнице вокруг столба старческого темного воздуха. Он перегнулся через перила, но поглядел не вниз, а вверх и встретил золоченную предвечерним небом глазницу купола. Из бокового оконца бил густой вечный свет.
        Павел снова миновал фасадную часть дома, этого дома, своими отворотами теней напоминавшего полинялый сюртук, и пошел вниз по Знаменке. В собственной походке ему чудилась усмешка, словно он только что освободился от докучной ноши.
        У самого конца улицы Павла охватила волна дурноватых гастрономических запахов. Он поглядел на окно кухни, затянутое мелкой ржавой сеткой, за которой деловито плавали толстые женщины, и вошел в кафе. После пары горячих чебуреков и стакана водянистого кофе захотелось вина. Павел заказал крымского портвейна. Выпив полстакана, он достал записную книжку отца в кожаном, протертом на сгибе переплете; она раскрылась там, где меж страниц лежала, сдвоив крылышки, сухая капустница. Бисерный почерк отца сразу втягивал взгляд. "Я как эта бабочка", - сказал себе Павел.
        Выйдя из кафе, он поглядел в сторону Волхонки, которую должен был уже пересечь, если бы не кафе и прочее-прочее... Да, он поглядел туда, где в должное время не оказался, и направил свой шаг обратно, вверх по Знаменке. По пути он зачем-то всматривался под ноги, где было много занятного, если принять игру трещин, пятен, листвы и мусора и поддаться соблазну наделить все это смыслом... Он кого-то задел плечом, извинился, но глаз не поднял, зная, что предел его пути - свежевыкрашенная, со сплюснутой бобышкою стойка ограждения - ждет его рукопожатия.
        Оказавшись напротив "летящего" окна, Павел отступил в тень и вновь узнал себя возле стоянки, у чугунной боковины ограждения. Он опустил руку на черное глянцевое плато бобышки, напоенное летним, льнущим к коже теплом. "Скобка!" - мелькнуло у него, машинально соотнесясь с записью отца: слово "автостоянка" было взято в скобки. За прошедшие полчаса "летящее" окно стало чуть приземленней: солнечный блик теперь задевал только край стекла, уже угадывалась глубина комнаты, та глубина, из которой должна была появиться "она". В записной книжке отца именно так и значилось: "она в летящ.ем окне", причем вся фраза заключалась в цезуры, что было не свойственно убористой манере отца. Наклонное "о" остановилось удивленным, но удивлению, грозившему опрокинуться, подпоркою приставилось "н", потому, видимо, "а" осталась оторванной или, скорей, рвущейся к предлогу "в", после которого сплошным вензелем стояло "летящ" и точка, выдававшая спешку, сбивку дыхания, паузу, после которой отец все-таки отменил точку и приписал недостающий слог, тем самым невольно заложив возможность повторного проживания этой выделенной пробелами фразы. Да так оно и вышло: Павел помнил ту сбивку дыхания, когда после звонка стоял у незнакомой двери и слушал тишину, набиравшую отражательной плотности и начинавшую пропускать сквозь себя некое очнувшееся движение... движение то ли теней, то ли снов. Движение, родственное этому, Павел нашел на донце лупы, что парила над исписанными страницами записной книжки отца, когда Павел пытался разобрать его бисерный почерк.
        Теперь Павел думал, что мать, должно быть, знала эту фразу, когда позавчера передавала ему записную книжку отца; она не могла не обратить внимания на торопливые строки, сделанные карандашом, не могла не почувствовать нервный бег грифельного острия, иногда вспарывающего бумагу, - хотя бы по контрасту с чернильной зоной, где не было ничего, кроме адресов, фамилий, телефонов, памяток, случайной библиографии по химии, пояснений к терминам. "Слишком неожидан переход, - рассуждал Павел, выманивая увеличительным стеклом буквенные остатки отцовой судьбы, - чтобы ничего не заметить, слишком притягивают взор цезуры по краям фразы: "она в летящем окне", слишком откровенна сама фраза, так что заставляет искать другую или даже указывает на нее... да вот и она, такая же карандашная: адрес... Как все странно, отчасти нелепо, что спустя четыре года после смерти отца мать отдает мне его записную книжку, о которой я ничего не знал, причем не то что бы отдает, а скорей передает - как передают то, чему судьбой предусмотрена очередность. Да, есть вещи, с которыми нельзя жить как ни в чем не бывало... их нужно уничтожать или передавать другим. Вот она и передала". И теперь, спустя два дня после передачи, он понял, как все, все было к месту позавчера, все приличествовало скрытому торжеству передачи: и водка, и платочек на шее матери, и теплый хлеб, и бабочка - все подбиралось по бисеринке целых четыре года, - чтобы наконец сложиться так, а не иначе. К примеру, Павел так и не смог бы объяснить, почему вместо грузинского вина, которым у них с матерью было заведено поминать отца, он на этот раз купил водки. Впрочем, мать ничего не сказала, может быть, из-за того, что и вино-то она только пригубляла. Ее нежный друг тактично удалялся на вечер - так было заведено. Павел приходил после семи и не более, чем на два часа. Он входил, целовал мать, думал при этом одно и то же: она еще красива. Иногда он думал об этом заранее, и ему оставалось только воспроизвести эту мысль, когда он касался ее глазами, а потом губами и щеточкой усов. Потом они сидели на кухне и молча или почти молча (даже когда они говорили, ему казалось, что слов, по сути, нет) пили вино, точнее: мать пригубляла, сын отпивал. В центр стола всегда ставился стаканчик для отца, с кусочком хлеба сверху. Мать никогда не казалась печальной или задумчивой; она молча пригубляла вино и слушала сына. Значит, он все же что-то говорил; впрочем, через день ему уже казалось, что он весь вечер молчал и молчала мать. Они никогда не говорили об отце, может быть, поэтому у Павла оставалось ощущение, что вечер проходил молча.
        Но позавчера Павел принес водки вместо вина - и хлеба. Хлеб был мягкий, с сыроватым теплом. Павел отрезал кусок и положил его поверх стаканчика с водкой. Возможно, на запах мякиша и прилетела небольшая светлая бабочка. Сначала она села на край стола, возле неподвижной руки матери, затем перекинулась на ржаную плоть. Мать сначала улыбнулась, почти засмеялась, потом у нее навернулись слезы - и то и другое как бы не выходило за рамки обычного.
        От паров водки бабочка оцепенела, усики беспомощно разошлись в стороны. Павел склонился, чтобы рассмотреть ее.
        "Я не была с ним счастлива, - вдруг сказала мать. - Я никогда не говорила тебе".
        Только теперь Павел заметил на ее шее платочек белого шелка; она перебирала пальцами ткань, потом подобрала ее у горла, как бы нежась.
        "С самого начала?" - спросил молодой человек.
        Мать улыбнулась, провела рукой по его плечу и - особо - чуть царапая ногтями, погладила сыновью ладонь. "Не беспокойся: ты был желанным. Тот первый год... мы прожили его в Тбилиси... был самым удачным. Он оканчивал аспирантуру и заодно подрабатывал. Мы жили в заводской гостинице, в отдельном номере. Было весело. Бесконечные друзья. Много цветов, фруктов. Ты чуть не родился в Тбилиси..." Мать, продолжая улыбаться, потрогала мизинцем неподвижную капустницу; та переступила и плотнее сложила крылья.
        "Я сначала думала: твой отец просто мягкий... Внимательный и мягкий. Но потом поняла: это - отсутствие силы и настоящей цели. Все, что он делал, я имею в виду науку, давалось ему, как мне казалось, слишком легко, с улыбкой. Ведь он разрабатывал какие-то проекты, что-то внедрял, даже сделал "приоткрытия", как он выражался... и нисколько не мог позаботиться о карьере. Впрочем, я не об этом..."
        "О чем же тогда?"
        "В нем не было... как сейчас говорят... стиля. Самости".
        "В ком не было?" - прошептал Павел, разглядывая бабочку и не видя ее.
        "В твоем отце, - чуть погодя сказала мать. - Может быть, тебе неприятно это слышать?"
        "А ты знала его?" - спросил Павел, хотя не хотел этого говорить.
        "Не надо так!.." - попросила мать. Она беспомощно улыбнулась и провела ладонью по груди, поверх платка. Павел подумал почему-то, что платок - подарок ее нежного друга. То, что сказала мать, подумал он, было готово давно, слишком давно, чтобы не прозвучать однажды.
        "Прости, ма. Но все же уточни... это важно для меня... кто именно не имел стиля... самости, твой муж или мой отец? Ты понимаешь, о чем я?" - сказал Павел. Его удивляло и разочаровывало, что мать не ощущает знобкой поправки, закравшейся во все прошлое, во все, что связано с отцом. Пожалуй, бабочка как-то рифмуется с той поправкой... Павел прикрыл ладонью свою улыбку: это отец любил объединять понятия глаголом "рифмоваться", да, это его привычка.
        "Я знаю: для тебя он был иным, нежели для меня..." - ответила мать; ее голос до странности спокоен, даже прозрачен.
        Павел выпил водки, и она сразу сказала: "Не пей много".
        "У тебя нет лупы? - ответил Павел. - Я хочу разглядеть нашу гостью".
        "Нет".
        "А у твоего друга?"
        "При чем здесь он?"
        "А при чем здесь отец?"
        Мать хотела встать, но Павел удержал ее за руку. "Знаешь, я понял недавно, что в общем-то не знаю отца. Мы так и не поговорили. Хотя, признаться, я не представляю этот наш разговор. Но я знаю точно... это даже мне снится... что отец ушел неизвестным для меня... И, прости, мне кажется, что и ты, мать, не знала его. Иначе мы не сидели бы вот так... как двое глухонемых... не умея вспомнить его... то есть вспомнить так, как надо. Даже в этой бабочке памяти об отце больше, чем в нас. Я не упрекаю, ты пойми..."
        "Что ты хочешь от меня?" Мать отвернулась. Она сняла с шеи платок, разгладила на коленях и сложила несколько раз, так что получилась подушечка для куклы, затем опустила на нее свою ладонь.
        ...Впервые мысль о своем незнании отца предстала зримой года два тому назад, в Крыму. Полупустой катер отошел от Судака и, разминувшись со своим двойником, повернул в сторону Ялты. Рядом с Павлом, положив ему голову на плечо, сидела юная милая особа, о которой ныне в памяти остались только ее южнорусский выговор и грубоватая ласковость рук и губ. Стараясь не потревожить задремавшую девушку, Павел чуть развернул корпус и оперся на бортик ограждения, потому профиль пожилого офицера, сидевшего на соседней скамье, возник как бы из излишка усилия. И то ли запах волос девушки был тревожен, то ли тревожно стало от живой неподвижности отцова профиля, но Павел имел слабость сказать себе минуту спустя, что ради этого вот момента он и приехал в Крым... ведь не могло же, в самом деле, иметь достаточный смысл это пустое перебирание потертых отпускных четок: пляж, горы с высосанной к полудню прохладой, сам воздух, в котором растворены нежестокая праздная любовь, сонная ревность, безденежье и приветливая мысль об отъезде... Павел достал из подмокшего пакета, полного фруктов, яблоко и легонько катнул его в сторону офицера.
        Офицер обернулся на дробный звук. Фас был иным, не отцовским, до смешного инородным. Павел улыбнулся этому. Он повел ладонью, показывая, что боится потревожить девушку. Офицер понимающе закивал, быстро нагнулся, поднял яблоко. Павел поблагодарил и спросил, не хочет ли тот яблоко. Офицер покачал головой. Кажется, его задело это предложение. Офицер положил яблоко на лавку, в стороне от себя, и отвернулся. Он глядел в море; теперь в его профиле открылось что-то лишнее: подрушенность лба, толщь подбородка, но все же, все же...
        "Ты напрасно купил водку, - наконец сказала мать. - В следующий раз принеси вина. Как раньше. Или я сама куплю".
        Павлу стало жалко ее. Он обнял мать за плечи. Они постояли так. Он чувствовал, она хочет уйти. Точнее, уйти должен он. "Она будет стоять у окна и смотреть мне вслед, пока я не скроюсь за углом дома. Потом она станет готовить ужин для нежного друга. Интересно, о чем они говорят? Не представляю".
        "Ты сегодня в странном настроении", - проговорила мать с легкой укоризной; она снова набросила на плечи платок и вся подобралась, готовая к прощанию.
        "Ты хочешь узнать, почему?"
        "Расскажи", - отозвалась мать.
        "Но ведь ты уже кутаешь плечи..."
        "Что?! Я просто расправляю складки..."
        "Нет никаких складок", - Павел усмехнулся.
        "Я не понимаю тебя сегодня, - сказала мать. - Кстати..."
        "Что?"
        "Я нашла записную книжку отца и старые фотографии. Подумала: может быть, тебе будет интересно. Я принесу".
        Оставшись один, Павел налил себе еще водки и подвинул рюмку к самому краю стола. Отчего-то вспомнилось, что ту девушку на катере звали Мила, она ждала жениха из армии и на вопрос Павла, отчего же тогда она с ним гуляет, сказала с чуть старушечьей ноткой в голосе: "Ты мне на радость, а он - на всю жизнь".
        Мать вернулась с большим открытым конвертом в руках. Павел достал из конверта записную книжку в потертом кожаном переплете, раскрыл ее, понимая, что сейчас этого делать не стоит. Он листал исписанные страницы и чувствовал взгляд матери, как бы пытающейся вчитаться в то, что слишком быстро меняется, и он, Павел, поневоле начинал листать медленней - чтобы зачем-то удержать ее взгляд.
        "Налей и мне, - вдруг произнесла она. - Немного".
        Они не чокались, только согласно приподняли свои рюмочки. Выпив, Павел опустил свою рюмку рядом с отцовой. Затем он взял бабочку за смежившиеся крылышки и опустил в глубь записной книжки отца; осторожно закрыл.
        "Когда в экспедицию? - спросила мать. - Помнится, ты говорил: Саяны?"
        "Не знаю еще. Я позвоню".
        Пока молодой человек зашнуровывал свои полуботинки, мать стояла рядом. Она коснулась шеи, затылка сына. И тогда ему пришло в голову, что ведь и ее, свою мать, он знает бесконечно мало, впрочем, он знает почему-то, что ему не нужно ее знать, что на это как бы наложен запрет...
        Он помнил, что и тогда, два года назад, с Милой, он знал, слишком хорошо знал, что не следует идти в глубь ее странной фразы, что надо было только улыбнуться в ответ и отделаться какой-нибудь шуткой, - что он и сделал... В то же время он был благодарен матери за это рассеянное прикосновение: в нем было что-то безмятежное, из детского прошлого...
        Павел оглянулся. Вокруг брели-шагали-бежали старшие офицеры, высыпавшие из какого-то военного ведомства. "Что ж они все так похожи на котов?" - мелькнуло у него. Один попросил прикурить. Павел протянул свою сигарету. Тот всосался; над бровью дергалась заводная жилка. Медные глазки вдруг поехали в сторону, замерли, округлились. Павел невольно оглянулся и увидел со спины женщину в полосатом красно-белом платье. Она несла прозрачный пакет, в котором лежали черный виноград и лаваш, припорошенный мукой. У подъезда женщина сбавила шаг, доставая из бумажника ключ. Павел отвернулся и, коротко глянув в хваткие глаза майора, сказал: "Послушайте, а отчего вы все так похожи на котов?" - и ах! разом! - эта почти детская готовность к страху в зрачках. Павел отвернулся от прикурившего и, отбросив свою сигарету, направился к подъезду, вслед за вошедшей. "Виноград и хлеб... - крутилось у него в голове. - Замечательно: виноград и хлеб!"
        Тот, кто что-то крикнул позади, канул в себе самом.
        Она была уже на втором витке лестницы, когда оглянулась. Вопросительно поглядела на остановившегося Павла.
        "Здравствуйте", - сказал он, чтобы как-то услышать ее.
        "Здравствуйте", - чуть помедлив, ответила она, продолжая ровно подниматься.
        "Здравствуйте", - повторил он, полностью выходя из тени и кладя руку на перила, впадающие в ее руку.
        "Здравствуйте. Что еще?" - теперь она замедлила, и Павел наконец смог вглядеться в ее лицо. Невысокий, но широкий лоб, чуть выпуклые серо-зеленые глаза, правильный нос и явно большой рот - милая неловкость, казавшаяся упрямством. Что еще? Несколько впалые щеки и скорее худоба, чем стройность. Уже перед тем, как скрыться за лестничным поворотом, высмотрелись белые носочки и тупые красные туфельки... Какое-то время Павел еще держал перед глазами ее исчезающий шаг. Однажды она оглянулась и на всякий случай заспешила. Потом раздался хлопок двери, и Павел перевел дыхание. Женщина вошла в ту квартиру. "Так не бывает, - сказал он себе. - Надо бежать отсюда". Он перегнулся через перила и поглядел вверх: солнце ушло, ловчая сфера купола была заполнена синеватой вечерней тенью.
        Павел вышел на улицу. Ее наклон вновь сообщил желательное направление.
        Павла обогнала бездомная собака с закинутым на спину хвостом. Собака оглянулась на Павла; в ее желтых глубоких глазах плясали блестки смеха. Павел остановился. Он погрозил собаке пальцем и достал сигареты.
        Обратно, до стойки ограждения он шел, покуривая и, казалось, о чем-то размышляя, но на самом деле он просто доставлял самого себя на то место, где когда-то стоял его отец и глядел на "летящее" окно.
        Вскоре она появилась в том окне. Казалось, она завязывала поясок халата. Она определенно увидела его, перед тем как отойти.
        Когда минут через десять она появилась вновь, Павел сразу направился к дверям подъезда, и она не могла не видеть этого.
        Павел позвонил, дверь сразу открылась, но затенькала-задрожала натянувшаяся цепочка. С ее кулачком. Полусжатым, чтобы не поломать ноготки.
        "Здравствуйте", - сказал Павел. Она не ответила. Отстраненно белело лицо. Тяжелая прозелень халата. Павлу показалось, что это другая женщина.
        "Знаете... - начал Павел, и у него дрогнул голос, и тотчас стало стыдно, и он начал с конца: - Дело в том... Знаете, ужасно хочется выпить. Немного - пару глотков. Вы не бойтесь меня. Я - геофизик. Меня зовут Павел. Я понимаю: все это звучит странно..."
        "Что ж странного в желании выпить", - сказала она без выражения, причем, не нарочно без выражения, а скорей устало. Павел чувствовал, как она вглядывается в его лицо. Он посмотрел ей в глаза, покачал головой и улыбнулся как мог: "Давно не оказывался в столь глупом положении!"
        "Значит, оно для вас не свойственно? - улыбка приблизила лицо женщины. - Немного выпить найдется. Послушайте, а вы не маньяк?"
        "Нет. Признаться, я всегда немного боялся женщин", - ответил Павел. Он уже понял, что его впустят. Но ему все еще казалось, что это не она.
        "Ну, если так..."
        Цепочка звякнула и пропала. Павел вошел - чужое жилище раскрывалось перед ним как веер.
        Она сделала знак, чтобы он не разувался.
        Проходя мимо двери в комнату, он бросил взгляд на окно: теперь оно было занавешено полупрозрачными оранжевыми шторами.
        Кухня была светло отделана деревом, кажется, сосной. Он опустился на скамью. Она достала из шкафа початую бутылку коньяка. Поставила перед ним рюмку с белым кружевным рисунком по ободку, налила коньяка, почти доверху. Потом села напротив - полуоборотом к нему. Она глядела перед собой.
        "Посмотрите на меня", - сказал Павел. Она не сразу, но повернула голову и подняла глаза. Он тотчас все понял. Но понял и другое: своей фразой он заставил ее поглядеть на него так, чтобы он все понял.
        Он выпил коньяк. Она наблюдала за ним, и он, пока пил, глядел на нее поверх круглой рюмочной ножки.
        "Еще хотите?" - сказала она.
        Он покачал головой. Она не сводила взора с его лица, а он разглядел, как ее веки с некоторым усилием - малым и милым - покрывают глазные сферы.
        "Я хочу, чтобы и вы выпили", - сказал Павел. Он взял бутылку, выплеснул в рюмку бабочку коньяка.
        Она пила мелкими глотками, чему-то улыбаясь.
        Она-таки закашлялась, прижала ладонь к губам; ее ноздри побелели, стали выпуклыми. Она вскочила, бросилась к раковине.
        Она глотала холодную струю, разбивавшуюся о ладонь.
        Павел приблизился к ней. Взял женщину за плечи, развернул к себе. Он не мог долго глядеть в ее зрачки, он закрыл глаза. Губы ее были тонки - казалось, они сразу таяли. Ее язык был горячий и сильный, как и все ее тело, тугое и шаткое. Его язык был сильней.

        Павел проснулся среди ночи. Где-то невдалеке зажгли прожектор, и теперь светлые тени и сполохи двигались вдоль окна.
        Ольга лежала свернувшись. Ее темя упиралось в его живот. Павел провел ладонью от ее затылка до желобка ягодиц, не ожидая, наткнулся на маленькие сухие ступни - так она сжалась во сне. Он чувствовал: его рука не разбудит ее.
        Павел осторожно привстал, переступил через спящую, подошел к окну.
        Прожектор бил откуда-то сверху, целясь в площадь перед зданием военного ведомства. Автостоянка была залита светом.
        Через какое-то время он понял: Ольга смотрит на него. Он услышал, как она чиркнула спичкой, затянулась. "За вечер и полночи мы не сказали и трех десятков слов", - подумалось ему.
        "Знаешь, как называлась эта улица раньше?" - сказал Павел.
        "Знаменка, - ответила она. - В этом доме жила моя бабка, потом мать".
        "А почему - Знаменка?"
        "По названию церкви - Знамения Богородицы".
        "А где церковь? "
        "Снесли. После революции. Церковь стояла как раз на месте автостоянки. Так рассказывала бабушка".
        Павел оглянулся. Ольга лежала на боку, подперев голову. Сигаретка парила в свободной руке.
        "Хочешь покурить? Последняя".
        "...Летящее окно..." - сказал Павел, не оборачиваясь.
        "Что?"
        "Летящее окно, - Павел повернулся к Ольге. - Что ж ты молчишь?"
        "Откуда ты знаешь?"
        "Я его сын".
        Он следил, как она откинулась на спину... как засмеялась, тихо, как бы про себя, и долго. Ее тяжелые груди дрожали. Ему захотелось оборвать этот смех, и он подумал, что мог бы убить ее, если для этого было бы достаточно поцелуя.
        "Я ведь сразу так и подумала", - прошептала она, и по шепоту было понятно, что она все еще смеется. Он шагнул к ней. Ольга резко изогнулась и села. Когда он подошел к ней, она стояла. Он хотел обнять ее, но она уперлась руками ему в грудь. "Глаза, глаза...", услышал он ее шепот.
        "И губы", - сказал Павел. Он стал прижимать ее к себе, она упиралась, адресуя своим мыслям какую-то мучительную полуулыбку. Он заставил Ольгу прижаться к нему и стал опрокидывать ее на кровать.
        "Нет", - прошептала Ольга. Но тело ее было все так же податливо и мягко, хотя и безотзывно...
        Потом он докуривал все ту же последнюю сигарету и глядел, как она, сидя на краю их ложа, запахивает халат. "Все уже в остатках... - подумалось ему. - Ночь, сама Ольга, страсть, память... Все в послевкусиях. Все исчезает".
        "Сделаю чай", - сказала она и прошла мимо со вздохами шелка на коленях.
        Павел оделся. Одевшись, распахнул легкие занавески. Свет прожектора еще пересиливал утренние сумерки. "Надо поскорее уезжать. В Саяны, на Камчатку... Куда угодно", - подумалось ему.
        "Павел!.." - позвала Ольга.
        "В ее голосе есть вкрапления какого-то давнего отчаяния. Кто сказал, что я виноват в этом. Я сказал?" - Павел усмехнулся своим мыслям.
        Над двумя чашками крепкого чая стоял блаженный парок.
        "Почему окно "летящее"?" - спросил Павел, усевшись напротив Ольги. Из квадратиков крекера она составила домик и теперь своим взглядом как бы поддерживала его.
        "Ты такой же... сумасшедший, как и он", - сказала она просто, без нажима - так же просто, как отпила чаю. Таким образом, фраза была закончена видом ее смоченных, чуть вывернутых губ.
        "Как хорошо ты это сказала", - подумал вслух Павел, и уже про себя: "Она не знает, что лжет. Все изреченное ею становится именно тем, чем ему и положено быть, но в такой лжи есть рикошетное отражение в то, что дороже всего..."
        "Мне было хорошо с тобой", - сказал он вторую фразу из изреченного ряда. Во всем изреченном, понимал он, было насилие, уместное или нет, но именно его Ольга запомнит, и ничего больше. Сама фраза, фальшивая, затасканная, безадресная, останется чувственным ориентиром, почти проникающим касанием, она полностью заменит собою его, Павла, и сотрет память о нем...
        Павел вынул из чашки горячую ложечку, тут же высохшую, и дотронулся до щеки женщины. Ольга отдернула голову. Она мельком взглянула на него.
        "Посмотри же на меня. Я здесь и сейчас", - сказал он.
        "Что ты от меня хочешь?"
        "А что хотел он? Ты хорошо помнишь его?" - сказал он, кладя ложечку рядом с чашкой; в ложечке уже не было тепла.
        "Не очень, - ответила Ольга. - Но ты, кажется, заставил меня".
        "Да, похоже. Но прощенья просить не буду".
        Ольга поморщилась под его взглядом, встала; заполняя паузу своим движением, подошла к окну, выходящему во двор.
        Судя по чернильным веткам тополей, там утро еще не замышлялось.
        "Там все на час в прошлом", - подумалось Павлу.
        "Так почему ты здесь?" - сказала Ольга, глядя в окно.
        "Это долгий разговор, - ответил Павел. - В том смысле, что он давно начался... Может быть, он начался именно здесь, не знаю... Скажу только, что в один прекрасный момент мне стало важно кое-что узнать об отце".
        Ольга приподнялась на мысках, что-то высматривая в темноте двора, где было все на час в прошлом. Ее тонкие напрягшиеся ступни напомнили ему ту нежность, которую он ей подарил.
        "Он умер?" - сказала Ольга, чуть повернув голову к Павлу. В вопросе слышалась какая-то ложная законченность, делающая всякий разговор пустым.
        "Да. Четыре года назад. Позавчера была годовщина".
        "От чего же он умер?"
        "Рак. И еще... - Павел встал. - Послушай, милая..."
        "Да? - Ольга обернулась. Она глядела в глаза Павлу, чуть щурясь и напрягая ноздри, отчего казалась незнакомой, другой.
        "Ты хочешь найти его? - она усмехнулась и развязала поясок халата. - Ну, так ищи!.."
        Она шагнула к нему. Он дал ей пощечину, не рассчитав силу. Она отшатнулась и потеряла равновесие. Она не упала, скорее села на пол. Тотчас заплакала.
        Павел бросился к ней, встал на колени, обнял, тыкаясь своим лицом в ее, скользкое от слез, и целуя эту вмиг подурневшую и состарившуюся девочку. Она ответила на его поцелуи и, не переставая плакать, откинулась на спину. "Не надо, ничего этого не надо", - шептала она. А он, закрыв глаза, чтобы не видеть собственное презрение, стал торопливо ласкать ее.
        Несколько позже он отнес ее в комнату, опустил на кровать, лег рядом и все гладил ее по голове, пока она не заснула. Затем он разжал ее руки, обхватившие его шею, и осторожно встал.
        Через минуту он спускался по утренним гулким ступенькам лестницы. Он вышел на улицу и быстро, не оглядываясь и не позволяя себе наблюдать себя со стороны, пошагал под уклон, в сторону Волхонки.
        На работе с приятным безразличием Павел узнал о предстоящей командировке - сначала на Урал, затем на Кавказ - испытывать новый геофон. В течение рабочего дня это определенно его радовало. Но вечером, дома его обняла тоска, обняла Ольгиными руками, потому скоро он и шагал сначала по Пречистенскому бульвару, потом свернул в Антипьевский переулок, и хотя названия не совпадали, он шел в точности так, как было начертано в записной книжке отца, уже зная, что как бы несуществующий Большой Знаменский пересечется со Знаменкой... По пути он зашел в рюмочную и выпил водки, но от этого все стало еще отчетливей: ему пришло в голову, что он любит Ольгу и не может ей простить ее романа с его отцом. Об этом, собственно, он и сказал ей, когда пришел к ночи. Он говорил в щель, через цепочку, на которой висел ее кулачок.
        Еще не впустив его, Ольга сказала: "А ты не ревнуешь меня к тем, что были после него? Кстати, между мной и твоим отцом ничего не было..."
        "Почему же?! - вырвалось у него, и он чуть не крикнул: - Дрянь, как ты смела отказать ему!" Он почти выкрикнул это, но она сказала: "Он сам не захотел".
        "Вот как? - только и сказал Павел, потом попросил: - Впусти меня".
        "Мне ничего этого не надо", - сказала Ольга.
        "Да, ты говорила. И все-таки впусти. Надо поговорить. Я прошу..."
        Павел вошел, затворил за собой дверь. Он не стал снимать куртку - это было бы лишним движением. Он приблизился к Ольге и обнял ее. "Нам ведь ничего этого не надо", - сказал он мимо ее неподвижного лица. Он прошел на кухню. Бросил на стол пачку сигарет. Ольга достала из холодильника непочатую бутылку коньяка. Он подумал, что этой бутылки вчера не было. "Как глупо все. Все замкнуто, - сказал он себе. - Как же отец выбрался из этого лабиринта?"
        "Я знала, что ты придешь", - сказала Ольга. Только теперь он заметил, что она сделала новую прическу - укоротила прежнее течение волос.
        "Тебе идет".
        "Мне ничего этого не надо", - Ольга улыбнулась странно, словно кто-то стоял за спиной Павла.
        Павел улыбнулся в ответ и протянул руку к ее груди.
        "Это его слова", - сказала она, и рука Павла повисла в воздухе.
        "...Когда я попросила его обнять меня, он так и сказал: "Мне ничего этого не надо". Я даже рассмеялась: так странно мне показалось это... - Ольга провела пальцем по губам, и молодой человек заметил свежую блесточную помаду. - И он рассмеялся на мой смех, но не обидно, не отстраняясь, а так вот..." - и она вскинула руку и затрепетала пальцами.
        "Как бабочка", - сказал Павел.
        "Скорее как птица. Маленькая птица, - улыбнулась Ольга. - Да он и был похож на птицу, когда я увидела его из окна... В тот день я мыла окна и заметила его. Он стоял на углу автостоянки и разглядывал меня. Тогда были другие занавески, голубые. "Вы так улетите", - сказал он. Это было сказано вроде бы тихо, почти шепотом, но я услышала, будто только и делала, что вслушивалась. И мне захотелось ответить что-то, и я улыбнулась ему, и тотчас мне показалось, что одной только улыбки мало, тем более, что я улыбалась не ему, просто улыбалась... Я сказала: "Вы кого-то ищете?" А сама подумала: меня. Не знаю, почему так подумала. Он не ответил на мой вопрос. Возможно, он его не расслышал. Но зато я услышала, как он сказал: "Моете окна..." Это не был вопрос, но я ответила: "Ну да, мою. Потому что пора. Весна. К тому же выходной". Он сказал: "Как чудесно, что вы моете окна". - "Отчего же? Что тут чудесного?" - смехом спросила я. А он: "Это всегда чудесно, но сегодня особенно. Завтра Пасха. Алтарь будет открыт. А у вас под руками все уже светится. Прозрачная чистота. Прозрачно и светится". Так и сказал. Я и сама вижу, что светится, но не знаю, что ответить ему, только поглядела на него внимательней. Отложила тряпку и гляжу, а он сверху такой... раскрытый весь. В незастегнутом пиджаке. В белой рубашке без галстука... Лицо. Вся фигура птичья. Именно раскрытый. Я смотрю на него, жду, что он скажет. Он говорит: "Знаете, мне хотелось бы постоять у вашего окна. Летящее окно-то...". Я засмеялась и пригласила его. Он так и простоял с час или около того. Я успела вымыть окна на кухне. А он стоял и глядел в одну сторону, туда, где стоял до этого, на углу автостоянки..."
        "Подожди-подожди. Слишком много всего..." - прошептал Павел. Он выпил рюмку коньяка. Потом взял Ольгину ладонь, прижал к своим губам и закрыл глаза. Она погладила его по голове. Через минуту примерно он открыл глаза и попросил ее продолжать.
        "Потом мы пили чай. То есть я приготовила чай, но сесть к столу он отказался. Он так и стоял у окна с чашкой чая в руках. Иногда он опускал чашку на подоконник. Или держал ее прямо на ладони".
        "Да, у него была такая привычка", - улыбнулся Павел.
        "Потом мы о чем-то говорили. Помню, он как бы и не хотел разговаривать. Он стоял у окна, и все. В какой-то момент я подумала, что он кого-то выслеживает. Но когда он оборачивался ко мне, глаза его были... как бы это сказать?!.. - Ольга искательно коснулась лица Павла, но не найдя того, чего искала, просто погладила его щеку и губы. - Его глаза были как бы пусты... То есть не пусты, как отсутствие, а скорей наоборот... они были заполнены тем, чего ни в тебе, ни во мне нет. Я не знаю, как сказать... Я, помнится, спросила его: "Вы верующий?" Он ответил с улыбкой: "Скорее - знающий. Хотя так говорить не следует"."
        "Повтори-ка", - приказал Павел.
        Ольга повторила.
        "Ты хотела соблазнить его?" - спросил Павел.
        "Нет. Я хотела, чтобы он обнял меня. Это трудно объяснить... но с ним у меня не могло бы быть так, как с тобой, милый. И даже когда я попросила его обнять меня, я знала, что прошу о невозможном и совершенно... нестыдном. Он улыбнулся и ответил: "Мне ничего этого не надо", и сказано это было так просто и в самом деле свободно от..."
        "От чего же свободно?" - спросил Павел.
        "Свободно от всего, что нас разделяет. Словно я - не женщина, а он - не мужчина, и можно было входить друг в друга и не задевать друг друга... Меня нисколько не обидел его отказ. Я смотрела на него и мне казалось, что я обнимаю его: так ясно запомнился его облик: этот старомодный пиджак, белая великоватая рубашка... Это лицо".
        "Расскажи мне о его лице".
        "Его лицо было... правильным. Оно было каким-то завершенным. Ничего лишнего. И как бы промытое. Даже морщинки были правильными и тихими. У тебя, милый, все гладкое. У тебя еще ничего нет. А у него вот тут проходила морщинка..." - Ольга провела краем ноготка по лбу Павла, и ему показалось, что засочилась кровь. Он потрогал свое лицо, и его пальцы споткнулись на гладком.
        Ольга вынула из пачки сигаретку; прикурив, отошла к окну, но сразу вернулась, обняла молодого человека и так замерла, глядя сверху вниз и покуривая.
        "Не смотри на меня так, - проговорил Павел и досказал про себя: - А то мне кажется, время остановилось".
        "Теперь я знаю, почему ты здесь... - чуть нараспев сказала Ольга. - Ты, верно, в чем-то виноват перед своим отцом?"
        "Виноват? Ты сказала: виноват!" - Павел вскинул голову, пытаясь поймать выражение лица Ольги.
        "Извини", - сказала она и снова отошла к окну.
        "Если и виноват, то только в том, что не мог знать его, как надо бы... - Павел приблизился к Ольге, обнял ее со спины, взял ее руку и раскрыл ладонь, чтобы именно она встретила его взгляд, а не черный двор. - Я понял недавно: в нашей семье была всегда какая-то... прирученная ситуация. Мы как будто знали, что все самое важное должно случиться позже, и даже если между отцом и мной случалось что-то вроде разговора по душам, то разговор этот никогда не дотягивал до нужного уровня. Я знаю, что был не готов к этому. Может быть, только сейчас..." - Ольга попыталась развернуться, но он удержал ее на месте. В папиллярных линиях ее ладони, напоминающих снимок со спутника, он узнал свой маршрут, свое настоящее бытие, которое для него бывало возможным только в экспедициях: да, по бороздке у самого запястья, по этому пересохшему ручью и на взволок, чтобы к полудню достичь гребня, потом под камнем развести костерок... пучок сухих щепок, завернутых в бересту, лежит в рюкзаке, рядом с геофоном... потом вскипятить воду в стальной кружке и заварить чай, потом откинуться на спину и несколько минут, пока чай заварится, лежать и глядеть в небеса, всегда открытые для тебя... Как для жертвы. Я всегда помню о жертве, которую должен отдать природе, всем этим богам гор, рек, ручьев, лесов, и под вечер я вспоминаю о ружье, и какая-нибудь кедровка или куропатка пожертвует собой вместо меня...
        "После института я мало жил дома, работал на Камчатке, потом за границей, после - в Якутии... Отец умер без меня. Я не смог прилететь на похороны, успел только на поминки. Это, знаешь ли, странно: человек был и вдруг его нет. Я приходил к матери, а в квартире - дыра! В квартире, где прошло мое детство. Впрочем, дело, конечно, не в том, что я не видел, как он умирал, или что я не хоронил его. Дело в другом".
        Павел приставил свою ладонь к Ольгиной, их пальцы переплелись.
        "Мне больно", - сказала Ольга, и Павел разжал пальцы.
        "Конечно, я не мог не понимать, что мое незнание отца, особенно последних месяцев жизни и самой смерти, не случайно. Я должен был спросить самого себя: почему все это встает передо мной? И что мне с этим делать?"
        "Я не досказала тебе, - Ольга развернулась к нему, обняла и зашептала, хотя этого не требовалось. Павел наклонил голову, боясь пропустить хоть слово. - Уже прощаясь, он сказал, что получил место служки в церкви. В какой, спросила я, не знаю почему. Он улыбнулся: "В церкви Знамения Богородицы". Я засмеялась как шутке, но вижу: он смотрит на меня внимательно и ласково, как на ребенка, и непонимание мое ему тоже приятно. Потом добавил: "Я на вас иногда буду с колокольни поглядывать. Она как раз приходится против вашего окна..." Я подумала: он шутит, конечно, шутит, и говорю ему: "Вы уж тогда в гости заходите, ведь рукой подать"... Сама смеюсь, и он вот-вот засмеется. Он засмеялся, но не так. "Может статься, и зайду как-нибудь", - сказал. Так и сказал... - Ольга крепче прижалась к Павлу, почти повисла на нем, и договорила: - Вот и зашел! Вот и зашел!"
        "Что? Как ты!.." - вскричал молодой человек, срываясь с ее руки.
        ...Через минуту Ольга появилась на пороге комнаты. Павел стоял у окна. Он глядел не отрываясь в сторону автостоянки.
        Ольга вернулась на кухню и стала готовить ужин, передавая всем предметам свое молчание. Услышав в комнате смех... смех незнакомый, она подумала: "Ну вот и попрощались". После хлопка двери положила на стол нож. Рядом с вилкой.