Последний раз старого англичанина видели в 1946 году. Дело было на большом пляже возле Сен-Тропез. Подъехала машина. Сначала из нее вышел шофер и открыл правую дверцу. Тогда появился старый англичанин. Не снимая пальто, он медленно пересек пляж в направлении к морю и подошел к самой воде. Концом зонтика он попробовал воду, постоял немного, как бы в сомнении, и начал раздеваться.
Несколько десятков полусонных купальщиков подняли головы и усмехнулись озадаченно. Они увидели долговязого старика в полосатом купальнике образца 1899 года. Странное зрелище.
Старый англичанин обернулся, смерил взглядом лежащих вповалку наблюдателей, приветственно помахал им рукой и пошел в воду. Вскоре над водой виднелась только большая седая голова. По-видимому, носитель этой уникальной головы плыл, но никто уже не смотрел в его сторону. Народ больше интересовался купальником. Но раз уж купальник скрылся под водой, смотреть, собственно, было не на что.
Голова медленно удалялась в сторону горизонта, становилась все меньше и меньше и наконец потерялась в лазурном блеске залитой солнцем воды...
Некролога не было. На это тоже никто не обратил внимания, хотя как раз стоило. Что ни говори, а старый англичанин был, если можно так выразиться, властителем умов целого поколения. Обожали на него ссылаться, просто обожали. Кто не поминал - на того смотрели косо, беспокойно, угрюмо, недовольно, с подозрением, с сожалением, с осуждением. Уж на что народ обнищал и стал прижимистым, а книги его покупали. Как-то так сложилось, что без намека на старого англичанина и разговор был не разговор.
Но - коротка человеческая память, нет в людях благодарности. Человек исчез, может, помер? Если помер, так где ж некролог? В конце концов не учитель какой-нибудь, не поляк, не певичка, не сторож, не сосед, а человек с большой буквы, лауреат, академик, фигура. Куда девался? Никому и в голову не пришло спросить. В момент исчезновения старому англичанину было 68 лет.
Долго ли коротко ли, а еще тридцать лет провалились туда же. И еще столько же провалилось бы, если бы не пришел в нашу контору новый редактор. Говорят, новая метла чисто метет. Это очень верно, потому что новый редактор полистал-полистал наше изданьице и обнаружил, что мы сильно запаздываем. В частности, про старого англичанина сказано, что, дескать, родился в 1878 году, а год смерти не указан, хотя должен был состояться, потому что - что же ему теперь, девяносто восемь, что ли, кто же в наше время до такого возраста дотягивает? Вы что, спросил новый редактор, спите, что ли? Где-то тут между сорок шестым и семьдесят шестым помер великий представитель, а вы ни уха ни рыла? Сейчас навести справки.
Стали наводить справки и никаких справок не навели. Оказалось, что никто ничего не знает. Ни "Тайм", ни "Таймс", ни "Нью-Йорк Таймс", ни даже "Плейбой". Старого англичанина след простыл.
Тут можно было бы и закончить, если бы не одно обстоятельство. 28 февраля ко мне в кабинет пришел один старичок и спросил, не я ли буду Н. Узнав, что попал по адресу, он сообщил мне, что старый англичанин, о котором теперь пишут все газеты, на самом деле жив, и он может указать, где его найти. Дотянул-таки черт до 98.
Честно говоря, я этого ожидал. С самого раннего детства я был убежден, что со старым англичанином не все в порядке и что он еще всем покажет, на что годится старая школа. Было в его писаниях нечто, что заставляло подозревать...
Его детские книги были восхитительны. Читая их, любой ребенок должен был понимать, что ему делают честь. И что вы думаете - понимали. Когда я стал взрослым, я любил смотреть на детей, склонивших свои белокурые головки над книгами старого англичанина.
Его романы для взрослых были и того лучше. Чести он нам, взрослым, не делал, но зато заставлял хорошо попотеть. Захватывающее чтение!
Но всего замечательнее были его статьи. Это было что-то совсем необыкновенное. Казалось бы - что такое статья? У кого из нас не свернет челюсть на сторону и не заноют зубы при одном только звучании этого оскорбительного слова? Но старый англичанин и тут успел. Журналисты его просто боялись, и не диво: в виду статей старого англичанина их собственные... Это даже они сами понимали.
Узнать, что он до сих пор жив, было для меня истинным облегчением. Пять дней в неделю я сижу за столом, так что ноги сводит, пять дней в неделю я переписываю с переписанного дураками для дураков, нет у меня жизни. И вдруг такое событие. Можно сказать, перепало и мне, не иначе как за мои тяжкие муки, за страдания мои беспросветные, за труды мои ненужные. Многим в жизни я обязан старому англичанину. И теперь он подает мне руку чуть что не с того света.
Рано утром я прибыл в маленькую деревушку, указанную мне накануне услужливым старичком. Чертеж был составлен им толково, и, сбившись с пути всего дважды, я за какой-нибудь час достиг места, помеченного на чертеже крестом.
Я остановился перед большими дубовыми воротами и постучал. Минут через пять ворота, хотя и со страшным скрипом, отворились сами, я вошел - и оказался перед другими воротами, на этот раз железными. Я пожал плечами и постучал опять. Эти ворота отворились тут же, но и на этот раз ничего, кроме еще одних ворот, я за ними не обнаружил.
После пятых ворот мое терпение лопнуло, и я громко крикнул: "Эй! Есть тут кто-нибудь? Что за шутки?"
В ответ над моей головой что-то щелкнуло и кто-то засмеялся. Я поднял голову и увидел, что над воротами висит динамик. Посмеявшись, динамик откашлялся и сказал человеческим голосом: "Не извольте беспокоиться. Эти ворота последние. Добро пожаловать". Ворота распахнулись, я бы сказал, даже с некоторым шиком, и я наконец очутился на небольшом открытом пространстве. Разумеется, я ожидал увидеть дом, но я его не увидел. Участок был пуст.
Впрочем, не совсем так.
Посреди участка стоял человек. Я сразу узнал его: это был он, старый англичанин, совершенно такой же, как и сорок лет назад на последних своих фотографиях.
- Рад приветствовать вас в добром здравии, - приподнято начал я, но он перебил:
- Не в таком добром, как хотелось бы, но, думаю, получше вашего. Зачем пришли, молодой человек?
- Надеюсь, вы не откажетесь ответить на несколько вопросов? Газета береговой охраны, пять тысяч подписчиков, самое распространенное издание между Дувром и Кале, публикуем статьи, новости, обзоры, письма читателей...
- Стоп, - сказал он, - стоп, машина. Что за вопросы вы хотите мне задать? Спрашивайте что-нибудь поумнее.
- Прежде всего: что произошло в июле 1946 в Сен-Тропез?
- Ничего особенного. Отплыл милю, сел в лодку, вылез подальше от пляжа и скрылся прямо сюда.
- Зачем вы это сделали?
- Надоело все, а помирать не хотелось.
- Вы разочаровались в человечестве?
- Ух ты! Если вы мне, балбесы, поднадоели, так уж сразу: в человечестве. Нет, сынок. Я ни в чем не разочаровался. Кто верит в Бога, а я верю, в людях всегда видит смысл, и я вижу. Просто устал. Надоело каждый день долбить им одно и то же, а толку никакого.
- Вы думаете, что публика не отнеслась к вашим идеям с достаточным вниманием?
- В том-то и дело, что отнеслась. Слушали, развесив уши, и повторяли за мной каждое слово по десять раз в день. Они же из меня куклу сделали, бумажного идола, будь они неладны. Они превратили меня в пустой звук. Лучше бы не признали совсем. Тогда через пару поколений какой-нибудь шустрый доктор философии вытащил бы меня, стряхнул бы пыль и запустил в оборот. Глядишь, больше толку было бы. А теперь что? Съели они меня, съели и не поперхнулись, и теперь меня как бы и нет.
- Вы думаете, что широкая популярность сделала вашу проповедь бесплодной?
- Нет лучшего способа обезвредить идею, чем сделать ее популярной. Люди быстро теряют интерес к тому, что известно всем.
- Надо ли понимать вас так, что свои идеи вы считаете опасными?
- Они были опасны для всех. Во-первых, для широчайших масс. Если бы они приняли мои советы всерьез, им пришлось бы здорово поработать над собой. А они не хотят, черти ленивые. Они хотят спокойной жизни, а какая уж тут спокойная жизнь, если работать надо. Мои идеи опасны и для умственной, с позволения сказать, публики. Мои идеи делают ненужными все те полуглупости, которые они в поте лица ежедневно производят и продают на великом рынке за неплохие деньги. Сегодня одну глупость, а завтра другую, сменяющую первую. На интеллектуальном рынке без моды не обойтись. Смена моды порождает вечное движение интеллектуального товара между головой горе-изобретателя, горе-головой потребителя и всемирной свалкой идей. А какое количество людишек еще кормится подержанными глупостями? Извлекут со свалки, почистят, подштопают - и опять на продажу. Дельные идеи, если они будут приняты к сведению, остановят эту карусель, и выйдет так, что вся эта орава останется без обеда, а чтобы заработать себе на обед, вынуждена будет слиться с массами, то есть взяться за настоящую работу, землю пахать. А промышленники, гады? Если бы мои идеи были хорошо усвоены, то вся фабрика полетела бы к чертям собачьим, крупный капитал, собака, пошел бы по миру. Кто был никем, тот стал бы самим собой, а кто был всем, тот стал бы никем и даже, пожалуй, в буквальном смысле, то есть испарился бы как нечистая сила. Они объявили мои идеи утопией. А что такое утопия? Утопия это то, чего люди не хотят делать. Хотели бы - сделали бы. Сами, черти, ленивы, а потом орут, что им не посоветовали ничего практически полезного. Они объявили мои идеи также парадоксальными. Это очень удобно. Это позволило им поигрывать моими идеями и не допускать их всерьез. Э, парень. Голь на выдумки хитра. Чего только не придумают - только бы не работать.
- Человечество лениво? Звучит парадоксом.
- Вам кажется, что это парадокс, потому что идея вам нравится, но вы ее боитесь. И вы хотите сесть на два стула: присосаться к этой идее и одновременно остаться в сторонке. Ваше отношение к ней парадоксально, но сама идея проста, однозначна и абсолютно точна. Доказательств этому сколько угодно. Возьмите, например, Средние века. Какие тогда были поставлены задачи! Но они остались не выполнены, потому что надо было долго и упорно работать, а терпения и энергии не хватило. Вот все и бросили.
- Позвольте, позвольте, но если люди ленивы, то, может быть, лучше оставить их в покое? Пусть живут как живется. Зачем ставить перед ними невыполнимые задачи?
- Все неверно, приятель. Во-первых, никто перед ними невыполнимых задач не ставил. Трудновыполнимые - да. Но это совсем другое. Дальше. Вы говорите, мил друг, пусть люди живут как могут. А ведь из этого ничего все равно не выйдет. Вот это утопия так утопия. Если вы не ставите перед людьми хорошую задачу, боясь их побеспокоить, завтра вы будете взнуздывать их голодом, лагерями, расстрелами, ну, по меньшей мере - штрафами и налогами. И это вы называете щадить людей. Ваши люди теперь еле ноги таскают: работают в десять раз больше, чем раньше. Но это еще пустяки. Потребляют в сто раз больше! Вот работа так работа. А что такое потребление? Переработка добра на дерьмо, а с некоторых пор и вовсе дерьма на дерьмо. И скорость этой переработки растет и растет. Совсем ошалели. Я говорил: не делайте этого, придурки, собственным дерьмом захлебнетесь, да куда там...
- Тут, пожалуй, я готов согласиться. Лишку хватили. Как вы думаете, однако, можем ли мы теперь остановиться?
- Теперь, я думаю, уже нет. Слишком далеко дело зашло и, надо думать, теперь дойдет до конца.
- Вы думаете, что человечество себя уничтожит?
- О нет, это вам не выйдет, бездельники! Кому следует, присмотрит, чтобы вы так легко не вывернулись. Но я думаю, что человечество себя высечет.
- Как?
- Не знаю. Всяко может случиться. Наиболее вероятным мне кажется широкое распространение неврозов и психозов. Забота о комфорте надорвет человеческую душу, чрезмерно напряжет и расслабит одновременно. Приступы круговой зависти будут сменяться приступами черного квиетизма, паника охватит миллионы, и они побегут неведомо куда и зачем... Слыхали про китов, которые большими стадами время от времени выбрасываются на берег, или про крыс, которые вдруг ни с того ни с сего бегут к морю и топятся? Что там у них происходит? Какое-то их охватывает томление. Так же будет и с вами. Истомитесь.
- Массовое самоубийство?
- Возможно назвать и так. Но, скорее, оно будет происходить в вялотекущей форме. Наркотики, например, или физическое одичание в джунглях городов. Неуютные каменные джунгли, бродят по ним несытые твари, на каждом углу ты можешь получить нож в спину...
- Экологический кризис, сэр?
- Или дегенерация потомства, не хотите ли?
- Не хочу.
- То-то же. Я предупредил, я свое дело сделал, а вы уж там как вам угодно.
- Выходит, наша цивилизация хуже других?
- Разве тем только, что верит, будто она лучше. И получит же она по лбу, ой получит.
- А что вы думаете о ядерной катастрофе?
- Это романтические бредни. Она почти невероятна. Почти. Но не совсем. Случайно может произойти. Поэтому, внучек, я к ней и готовлюсь. Все остальные беды произойдут наверняка. От них не уберечься. А вот ядерная катастрофа настолько маловероятна, что было бы просто обидно погибнуть ни за что ни про что в результате такого глупого события. Единственно правильная стратегия капиталовложений сейчас - это строительство противоядерных бомбоубежищ. Извольте обратить внимание.
С этими словами он ткнул пальцем себе под ноги. Там была какая-то не то металлическая, не то каменная плита. Старый англичанин нажал ногой на какую-то педаль, и в земле открылась дыра.
- Добро пожаловать, юноша, в мое жилище, - торжественно возвестил мой хозяин и стал спускаться первым.
Я спустился за ним.
Так вот почему на участке не было дома! Старый англичанин спрятал свой дом под землю. Этот дом был невелик. Коридор был так узок, что в нем едва могли разойтись два человека. По одну сторону коридора было несколько дверей.
- Тут у меня все, что надо, - пояснял хозяин. - Жратвы на сто лет, спасибо новой технологии - придумала всякие концентраты. Что ж, с паршивой овцы хоть шерсти клок. За этой вот дверью - библиотека. Видите, тут два шкафа. В одном собраны умные книги, в другом глупые. Умных, как видите, больше. Я думаю, все стоящее я тут собрал. Глупых же книг совсем немного. Это только образцы, да и тех удалось наскрести раз-два и обчелся. Глупость удивительно однообразна. Идем дальше. Вот моя спальня. Пошли дальше. Вот моя любимая комната, и здесь я провожу почти все время. Читать - я уже давно не читаю. Писать - не пишу, потому что все, что мог, уже написал. Основные мои занятия: проверяю, в исправности ли оборудование моей берлоги, и подстригаю лужайку. Не так уж много времени на это надо. Так что по большей части сижу вот здесь.
Он отворил дверь.
Комната, в которой мы оказались, была английской таверной шестнадцатого или около того века. В таверне было четыре столика. За каждым из них сидел человек. Монах, крестьянин, каменщик и сельский джентльмен. Я вздрогнул.
- Не пугайтесь, - сказал старый англичанин, - это куклы. Они сделаны из воска. Я разговариваю с ними. Это мое общество. Очень разумные люди. Ведь таверна - чрево и смысл демократии. Ее смысл - совместная жизнь. А смысл ваших ресторанов - обслуживание. Я презираю идею обслуживания. Вся ваша экономика держится на обслуживании. Отношения людей свелись к тому, что все по очереди прислуживают друг другу. Сегодня ты мой официант, а завтра я твой официант. Сегодня ты мой господин, а завтра я твой. Вместо равенства - поочередное помыкание и сервильность. Идея взаимного обслуживания превращает каждого в холуя-слугу и хама-господина, хотя и поочередно. Пошли дальше.
Последняя комната была пуста. В ней стояло два ящика - и всё.
- Здесь, - торжественно сказал старый англичанин, - все написанное мной. Ящики сделаны из материала, способного выдержать две тысячи лет. Я думаю, этого хватит, чтобы культурное наследие продержалось до тех времен, когда все опять начнется с начала. Надеюсь, хватит... Для следующих цивилизаций, вот для кого надо себя сохранить. Умные люди всех предыдущих цивилизаций совершали одну и ту же непростительную ошибку. Они надеялись осуществить свои идеалы руками непосредственных потомков в пределах собственных цивилизаций. Они думали о чем угодно, только не о консервации собственных идей для их передачи в следующие геологические эпохи. Поэтому нам остались от них одни следы на камне, в лучшем случае какие-то отрывки из обрывков. Сколько потеряно. Страшно подумать, какой парад человеческого ума остался даже не сфотографирован. Слава Богу, на счет нашей цивилизации можно записать замечательное достижение: она изобрела чудесные методы консервирования. Вот это действительно шаг вперед. Представляете себе, какие преимущества получит следующая цивилизация. Все надежды на это...
Я смотрел на старого англичанина с возрастающим беспокойством. Он свирепел на глазах.
- Кое-что наша цивилизация действительно сделала. Новых идей она, Боже упаси, никаких не придумала. Но зато дала нам средства надежно зафиксировать старые. Например, негниющая бумага. Техника герметизации. Можно все напечатать на химических листах, обернуть в пластики, закатать в консервную банку, зарыть на километр в землю. Залить сверху бетоном.
- Простите, а что именно надлежит сохранить?
- Да все можно. Ей-Богу, не жалко. Но лучше не надо. Достаточно сохранить то, что я им говорил. Этого хватит. Да что я! И то, что я говорю, давно было известно. И вообще, все это один раз уже было. Между прочим, человеческая мудрость уместится в одной банке из-под соевых бобов. Может быть, где-то в пределах нашей земли уже зарыта такая банка, там все сказано. Искать надо как следует. Чешут затылки, стучат себя по лбу, делают вид, что думают. Лучше бы ту банку поискали. Все уже давно известно...
Маньяк, как есть маньяк, думал я, рассеянно управляя автомашиной и удаляясь от затерянной деревушки...
P.S.
Здравый смысл, помноженный на нравственность и превращенный в деятельность, равняется счастью! Тотчас видно, что автор - русский, даром что лондонец: этот Старый Англичанин отчитывает человечество за обломовщину, как ее понимали Штольц и Герцен. Однако и Честертон, и Льюис, к примеру, обращались с современниками несравненно сердечней; да и все настоящие Старые Англичане очень хорошо понимали, что вовсе не лень, а меланхолия сводит нас в ад. Вот и Чарльз Лэм сочинял как бы "для некоего укромного сообщества утопических раблезианских христиан, не важно где собирающихся".
Кстати о христианстве. Как это Старый Англичанин мог позабыть, что две тысячи лет - заведомо недостаточный срок для усвоения необычной мысли?
"Постскриптум", вып.7:
Следующий материал
|
