"Карлики (праслав. korliki, ед. ч. korlikus, "маленький король") - мифические существа, по внешнему виду сходные с людьми, но отличающиеся от них малым ростом. Упоминания о К. встречаются в легендах и сказаниях самых разных народов. К. живут в лесах, в горах, в полях, в пустынях (т.н."верблюжьи К.") и даже на дне морском ("морские К."). К. обладают разными волшебными свойствами, среди которых особенно удивительна их прожорливость. Очень часто К. являются хранителями древних сокровищ или магических талисманов. Некоторые К. враждуют с людьми. Как дружественные человеку, так и враждебные ему К. предпочитают без крайней необходимости на глаза людям не показываться. Часто скрываются от преследований под псевдонимами, см., например, гномы".
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Жил я тогда в двухкомнатной коммунальной квартире, в доме номер 8 на углу Никольской и Банного переулка. Квартира моя с первого же взгляда поражала воображение пустым своим видом, возникавшим уже при вхождении в прихожую. Прихожая, в свою очередь, простиралась длинно, на манер коридора, и человек в ней сразу же терялся среди трехметровых стен, оклеенных старыми, как бы опаленными, и лохматыми обоями, в стиле, может быть, нарышкинского барокко. (В первый год своего пребывания здесь я пытался было переклеивать вместо них другие, не такие грязные и дырявые, но и новые очень быстро соскрючились на стенах под влиянием то ли сырости, то ли какой-то особой радиации, испускаемой самим домом. Да, так обои скукожились и приняли тоже совершенно нецензурный вид. С этого мгновения я перестал ими интересоваться, и если в квартире появлялся какой-то гость, я заставлял его прямо прошмыгивать в мою комнату, не давая полюбоваться обоями и вообще не отвлекаясь на прихожую.) Раз потерявшись среди этих стен и обоев, человек дальше уже так и жил - с чувством потерянности - много дней, а кое-кто и гораздо дольше.
В коридоре, помимо обоев и тусклейшей лампочки, присутствовал телефон на железной, поеденной коммунальной ржавчиной тумбочке. Тумбочка была опытным экземпляром и совмещала в себе тумбочку и несгораемый шкаф, а телефон так и просто был доисторическим, и казалось странным, что он, так явно вынырнувший из глубины веков, не порос даже волосами, как, скажем, родственник его мамонт. В постоянной вонючей полутьме, от которой щипало глаза, невозможно было разглядеть расцветки ни тумбочки, ни, тем более, телефона - все маскировалось в цвет равнодушного милицейского хаки. Тумбочка хоть по видимости для чего-то служила, телефон же вообще никому ничем не был обязан и звонил раз примерно в полгода, когда кто-нибудь ошибался номером.
Помимо моей комнаты в квартире была еще одна комната, кухня (5,5 метра), кладовка и туалет. В другой комнате жила моя соседка, Агриппина Семеновна, а в кухне, кладовке и туалете было пусто - государство позабыло вселить в них постоянных жильцов, - и мы с Агриппиной Семеновной пользовались этими помещениями в своих целях, признаюсь со стыдом, далеко не всегда возвышенных.
Соседка моя была дама лет пятидесяти, живая, а по праздникам даже и юркая, но одержимая неприличными бесами. Она настойчиво выдавала себя то за мать-одиночку, то за пенсионера персонального значения. Впрочем, это ей можно было простить - может быть, она полагала, что из всего населения страны право на существование имеют только две указанные категории граждан.
Едва только я въехал в квартиру, Агриппина Семеновна немедленно решила развлечься на мой счет, но я неожиданно для себя сумел отстоять свою честь, бросаясь в соседку с ближней дистанции разными предметами, в том числе и вышеупомянутой тумбочкой. (К стыду своему сознаюсь, что снайпер из меня вышел никудышный и попадал я в соседку дай Бог два раза из пяти.)
Полежавши месяца три в больнице, Агриппина Семеновна несколько усовершенствовала свою натуру. В характере ее образовалась приятная тихость, при сильном испуге переходящая в прямую деликатность.
Правда, она сделалась со мною как-то молчалива - боюсь, все-таки на нее нехорошо повлияла больница.
С соседкой моей в комнате жил сомнительный карлик, который изображал из себя ребенка, но который, как уже сказано, на самом деле был карлой. Догадаться об этом было нетрудно. Во-первых, ребенок этот не ходил в школу, во-вторых, совершенно не рос. Но окончательную его принадлежность к карликам выдавала большая лысина, которая, конечно, ребенку была бы не к лицу и не по чину. По этим трем признакам я с несомненностью изобличил в ребенке переодетого карлика.
Мне, собственно, было все равно: карлики, дети - я их всех презирал одинаково; меня возмущал сам факт обмана. Другое дело - соседка. Она своего карлика любила как собственное дитя, хотя, по-моему, без всяких к тому оснований: был он даже не особенно крупный. По вечерам я слышал, как они в доказательство своих родственных связей часами смотрели телевизор. Слава Богу, меня невозможно было купить никаким телевизором. Я так и не поверил в этого карлика, что он ребенок, не взял греха на душу и, как показали дальнейшие события, правильно сделал.
Он и вел-то себя как настоящий карлик - топотал маленькими ножками, пробегая из комнаты в кухню, писклявил, как эстрадный певец, и часами торчал в уборной.
Однажды я, проходя мимо туалета, поймал его на месте преступления.
Из-за фанерной двери было отчетливо слышно, как он вел сам с собою тайные переговоры.
- Буль-буль, - говорил он сам себе. - Буль-буль-буль.
Разговоры эти показались мне странными, и я притаился под дверью. (В детстве я мечтал работать в контрразведке и разоблачать шпионов. Карлика, конечно, едва ли можно причислить к полноценным шпионам, но на худой конец, для почина, неплохо было бы разоблачить и карлика.) Некоторое время я слушал его, как вдруг он затих, видимо, учуяв меня и раздумывая, что ему теперь делать. Молчал он довольно долго, потом из-за двери крикнула разрываемая бумага, и карлик, желая напугать меня, по-змеиному зашипел унитазом.
Ужаснувшись, я бежал прочь и долго еще сидел в своей комнате, не решаясь выглянуть наружу. Образ бушующего над унитазом карлика приводил меня в трепет.
С тех пор карлик потерял ко мне всякое уважение и стал всячески мне мстить неизвестно за что и портить мне жизнь, проявляя при этом сатанинскую изобретательность.
Однажды я застал его за тем, что он нюхал мой суп, который варился на плите. Застигнутый на месте преступления, карлик грязно засуетился, пытаясь замаскировать свои намерения, а когда я сделал ему замечание, говоря, что за такие штуки ведь и убить можно, отвечал, что хотел только проверить, соответствует ли мой суп гигиеническим нормам. (Нанюханный суп, естественно, потерял всякий аромат, никаким нормам не соответствовал и есть его было невозможно.)
Кроме того, всякий раз, как я собирался, скажем, помыться, карлик, подстрекаемый ненавистью, выскакивал из своей комнаты и, прошмыгнув мимо меня, сам запирался в ванной, мылся там часами, и добыть его оттуда мирным путем не было никакой возможности.
Расстроившись, я отечески указал Агриппине Семеновне на недостойное поведение ее карлика, на что она мне отвечала в том смысле, что дитё шаловливое, подрастет - возьмется за ум. Я в этом не был уверен, но, чтобы не вступать в пререкания, сказал только, что если так будет продолжаться дальше, я обращусь в ветеринарную службу, чтобы карлика усыпили.
Но соседка мне не поверила - и правильно сделала. Я не мог причинить вреда ни одной живой твари, даже карлику.
Отчаявшись уничтожить карлика силою своего интеллекта, я завел железные гири и стал с ними заниматься, надеясь в случае необходимости вызвать к себе уважение своею физической силой. Но интриги мои не остались без внимания: соседка и карлик вступили в злобный и противоестественный альянс и стали строить мне ответные козни. Карлик притащил из продовольственного магазина гири для весов и по утрам выходил для устрашения на балкон и, оголившись по пояс, кряхтя и скрипя подмышками, упражнялся там по целым часам.
Эти процедуры очень хорошо сказались на его здоровье: от постоянных упражнений и свежего воздуха он сильно поздоровел, весь распух, как бубон, и не ходил даже, а перекатывался по квартире на манер колобка. Смотреть на него стало страшно - по всему телу его и даже на лице и лысом черепе шевелились мускулы. Возрастающую свою могучесть карлик подкреплял криками и оскорбительными в мой адрес лозунгами.
Нервы мои сдали окончательно, и я, продавши фамильные перламутровые брелоки, купил себе у знакомого двустволку, в которой по разным причинам ни один ствол не стрелял. Но я держал эту особенность своего оружия в секрете и полагал, что само существование двустволки может нагнать страх на самого отчаянного карлика, не говоря уже о сумасшедших старухах.
Оружие мое, демонстративно носимое мною на спине на веревочке, действительно, немного напугало соседку: она поменяла свой вечный застиранный халат на официальное платье закрытого типа и устроила карлику внушительный нагоняй - я слышал, как он верещал за стеной, словно заяц или верблюд, которого живьем свежуют арабы-кочевники.
После этого педагогического случая карлик немного остыл: я лишь изредка встречал его в коридоре. На лице его при виде меня всякий раз появлялся суетливый ужас. С униженным видом целыми днями сидел он теперь на корточках у телефона, как будто ждал звонка из вечности. Невооруженным глазом было видно, что ему приходится туго: весь он как-то облез, замызгался и напоминал отдаленно ежа, долгое время катаемого под кроватью, а потом вынутого на свет, - в пыли и прошлогодних огрызках. Мускулы его опали, как осенние листья, одни только глаза на круглом лице были прекрасны - в них отражалась почему-то вся скорбь еврейского народа. И это было вдвойне удивительно, потому что, во-первых, карлик не был евреем, а во-вторых, у карликов все обстоит не так, как у всего прогрессивного человечества, и они отнюдь не делятся на евреев и неевреев, у них даже нет национальности и возраста, хотя временами карлики размножаются в неволе, и тогда у них рождаются дети, которых все прогрессивное человечество зовет пыжиками.
Некоторое время я приглядывался к нахохлившемуся карлику, а он приглядывался ко мне. Наконец мне стало его жалко, и я решил добавить ему бодрости.
- Что, брат, сидишь? - спросил я его довольно демократически.
- Сижу, - неожиданно и дерзко отвечал карлик.
Сраженный этой его наглостью, я не нашелся, что сказать, и ушел к себе в комнату. Пока я добирался до своей двери, карлик, мне чудилось, злобно пялился мне в спину - я все боялся, что он метнет в меня какой-нибудь предмет. Так неудачно закончилась наша первая попытка установления контакта.
С той поры прошло совсем немного времени, и что-то сломалось в отношениях между Агриппиной Семеновной и карликом, рухнула между ними какая-то труба. Сперва я не мог этому поверить, но затем, приглядевшись получше, понял, что так оно и есть. Судя по всему, карлик перестал устраивать мою соседку. Может, она захотела завести себе нового карлика, а может, просто решила сменить его на какой-нибудь другой, более приятный предмет. Только все чаще по вечерам и по утрам я стал слышать за стеной гневные крики соседки и заячье верещание ее подопечного. Все чаще мне приходилось усмирять эту союзную какофонию мощными ударами кулака по перегородке, так что наконец стала отваливаться с потолка штукатурка.
Эти знаки моего могущества привели удивительным образом к тому, что в одно прекрасное утро я проснулся в своей постели прямо нос к носу с карликом. До сих пор мне непонятно, как это могло произойти, до сих пор я теряюсь в различных на этот счет догадках.
В первый момент меня обуял совершенно неприличный ужас. Если кто-то думает, что есть что-то приятное в том, чтобы просыпаться в присутствии совершенно постороннего карлика, тот пусть поставит этот бесчеловечный опыт на самом себе. Я, во всяком случае, никакого особенного удовольствия не испытал, скажу даже больше - не испытал вовсе никакого удовольствия. Карлик этот одним видом своим бросал меня то в жар, то в холод.
Сам он в этот момент тоже открыл глаза, и, видимо, ему выражение моего лица тоже не показалось очень приятным, потому что он скорчился и хотел спрятаться под одеяло. Но я его там легко выловил и вытащил на белый свет - даром, что карлик был маленький.
- Ты что здесь делаешь, негодяй? - гневно спросил я его, сам находясь между тем в совершенном смятении ума, но стараясь этого не обнаружить.
Карлик принялся в ответ молоть какую-то совершенную чепуху, из которой можно было понять только одно - он и сам ничего не знает. Чепуху свою он сопровождал разными рассуждениями, иногда довольно интересными, но все равно не имеющими прямого отношения к делу. Он, наверное, и сам это понял, потому что вдруг замолчал и жалобно поглядел на меня.
Тут в голову мне пришла довольно страшная мысль. Может, это соседка решила таким образом избавить себя от надоевшего карлика, а заодно и меня свести в могилу, чтобы потом завладеть моей комнатой? От этой мысли я даже вспотел и тут же изгнал карлика из постели.
Карлик поначалу принял это как должное, но потом все же дрогнул нервами и стал носиться у меня по комнате, вереща и разбрасывая вокруг себя вещи. В этот миг он похож был на крысу, застигнутую в амбаре котом и мечущуюся в ужасе и в поисках норы. Насилу я его привел к порядку и, связавши по рукам и ногам, чему он был несказанно рад, потому что ждал гораздо худшего, уселся и стал думать, что делать дальше.
Во-первых, конечно, следовало вернуть его в родные палестины. Я развязал притихшего карлика, и, вооружась парламентерскими знаками, мы двинулись к соседской двери, в которую я и застучал со всей отпущенной мне Богом силой. Пока я стучал, карлик стоял рядом со мной и вид у него был, как у осла, довольно понурый.
На стук из двери высунулась соседка, но, увидев нашу делегацию, тут же спряталась обратно. В ответ на все мои просьбы показаться и забрать карлика она отвечала неясной бранью, делая особенный упор на то, что даже замужем не была, и потому, дескать, ни о каких карликах не может быть и речи.
Услышав это, карлик ничего не сказал, только побледнел довольно убедительно в духе Станиславского и мстительно ударил в соседкину дверь ногой. Дверь слабо хрустнула.
- Жестокая! - пискляво прокричал карлик и размахнулся для повторной мести.
Но соседка в этот момент включила на полную громкость радио, и все притязания карлика потонули в адском шуме, который подняла со своими лизоблюдами народная артистка России Алла Пугачева. Карлик, неспособный на равных сражаться с народными артистами, совсем сник, ослабел и, содрогнувшись в коленях, устремился падать на пол. Я подхватил его и отнес в комнату.
В результате я оказался в довольно двусмысленном положении. С одной стороны, соседка не желала признавать своего карлика, с другой - я тоже не желал его признавать. Вдобавок невозможно было просто так выгнать карлика на улицу. Случай этот мог как-нибудь вылезти на поверхность и перепортить мне всю карьеру, которой пока хоть и не было, но которая, как я полагал, со временем непременно должна была появиться.
Тогда я решил подождать развития событий, а карлика пока держать в ежовых рукавицах.
Одновременно с этим в моей голове громоздились различные, пока еще неясные планы относительно коммерческого использования карлика в далеком будущем.
Карлик (которого в духе простодушных рыцарских романов звали Карлушей) оказался существом необременительным, был мил и рассудителен.
В свободное время он проявлял чудеса услужливости, мел полы в моей комнате, стирал пыль с цветов, пел тонким голосом оперные арии, даже воровал для меня из соседкиной перечницы перец к обеду. Преданность его доходила до того, что он и в суп готов был плевать Агриппине Семеновне, но я, хотя мне это было приятно, тут его укоротил.
- Все должно быть цивилизованно, - сказал я, - перец перцем, а суп супом. Хочешь плюнуть - сделай это честно, у ней на глазах.
Карлик, надо отдать ему должное, мою философию понял, сразу же смирился и не возражал. Правда, и на глазах у Агриппины Семеновны плевать в ее суп он тоже не захотел, сказавши, что это уже будет не честность, а прямое самоубийство.
Кроме всего прочего, Карлуша оказался просвещенным собеседником, с которым можно было разговаривать на разные приятные темы. Больше всего нам нравилось болтать о войне в Югославии. Карлик стоял за сербов, я - за хорватов.
- Что тебе от сербов, - говорил я ему, - какая выгода?
- Сербы наши братья, - отвечал карлик, - они славяне. А от братьев какая может быть выгода - одно разорение.
- Какие же они славяне, - говорил тогда я, - если хорваты тоже славяне?
Это Карлушу очень удивило - он и не знал, что сербы и хорваты один народ. Да и как об этом мог знать рядовой, политически неграмотный карлик? Но он был упрям, как осел, и просто так не сдавался.
- Да, - говорил он, - может, хорваты и славяне, да только они не такие славяне. Они жульнические, поддельные славяне, вроде литовцев. А сербы - правильные славяне, славянские славяне, одним словом, гей-славяне.
Но чаще все-таки я побеждал в этих спорах, потому что у меня была сильная позиция - я мог его выгнать из комнаты на улицу, а он меня - нет.
И так мы жили довольно весело: карлик вкалывал по хозяйству, как последняя лошадь, а я рассуждал о различных материях, среди которых сербы и хорваты были даже не самыми высокими. Как вдруг в нашей жизни наступила черная полоса: Карлуша тяжело заболел.
Болезнь эта была никому неизвестная, но очень тяжелая. От доктора Карлуша отказался наотрез, заявив, что участковые доктора ничего не смыслят в карликах, которых лечить могут только профессора, да и то не всякие.
Заболевши, он совершенно забросил всю работу и демонстративно лежал целыми днями на диване, бесясь с жиру и дармоедствуя. Это мне очень не понравилось, тем более, что у карлика открылся вдруг чудовищный аппетит. Он ел так много, что быстро подорвал мой скромный бюджет.
Я уже стал примериваться, как бы поудобнее вынести Карлушу из моей комнаты и спустить его по лестнице, но всякий раз карлик начинал так ужасно стонать, что я отступал, боясь, как бы он не кончился прямо у меня на руках, что, конечно, могло сильно подорвать мою репутацию. А репутация, совершенно ненужная мне сейчас, могла пригодиться в отдаленном будущем.
Несмотря на большое количество поедаемой пищи, Карлуша все худел, бледнел, и я боялся, что в один прекрасный миг он возьмет и окончательно усохнет до полного исчезновения. Сам карлик живо разделял со мной мои опасения и умолял меня не бросать его в тяжелую минуту, обещая мне воздать сторицей по выздоровлении.
С моей стороны было бы, конечно, подло взять и просто так выставить за дверь беззащитного, больного, всеми брошенного карлика. К тому же мне хотелось узнать, чем там он хочет меня вознаградить. Я знал, конечно, из книг, что карлики испокон веку были хранителями и владельцами различных кладов и сокровищ. В мечтах мне представлялись сказочные полчища карликов, прыгающих во все стороны, словно блохи, и осыпающих доброго героя с головы до ног золотым дождем. Прельщенный этими коммерческими картинами, я решил запастись терпением и ждать, когда карлик выздоровеет.
Пока же, доведенный обжорством карлика до крайней степени нищеты, я пошел подрабатывать разносчиком газет и скоро так преуспел на этом поприще, что денег нам стало вполне хватать и даже иногда оставались лишние.
Несмотря на все мое терпение, Карлуша с каждым днем становился все слабее и немощнее. Было грустно видеть, как большой и сильный карлик превращается в маленького и тощего. По ночам он бредил и звал маму, хотя днем уверял, что этого не может быть и никакой мамы у него нет, потому что все карлики, как и мыши, заводятся из тряпья и комочков пыли. А когда я его уличал в средневековой отсталости, он мрачнел и дрожащим голосом говорил, что он моей вере не препятствует, так почему же я его ограничиваю?
Вообще, конечно, карлик этот был создание с ног до головы сказочное.
Пока еще он не был болен, он любил вытворять разные чудеса. Одним из любимейших его фокусов было съедание на спор в течение одной минуты двенадцати вареных яиц без соли и перца. Кроме того, по роду своих научных интересов он был склонен к биологии и любил изображать человеческих эмбрионов: пускал слюни, дрыгал ногами, кричал и только что не писался в постель. Среди его фокусов были и не совсем безобидные. Так, например, он иногда высовывал из-под одеяла волосатые ноги и начинал шевелить всеми пальцами по отдельности. Смотреть на это было жутко, казалось, что под одеялом прячется не карлик, а целый дракон.
При всем своем противоестественном веселье, карлик оставался в душе существом глубоко угрюмым и скрытным. Он никогда не рассказывал мне своей биографии и только публично тосковал по каким-то мифическим старым временам. В своих фантазиях он договаривался до того, что прежняя его хозяйка на самом деле вовсе и не хозяйка никакая, а прекрасная принцесса, заколдованная злым волшебником в пятидесятилетнюю каргу, а сам он, карлик, тоже не карлик, а высокий красивый блондин, теми же самыми чарами доведенный до нынешнего своего позорного состояния.
Вообще, разгулявшись, карлик принимался ужасно врать о своих прошлых заслугах, говоря, что он живет на свете уже тысячу лет, в прошлом он был гигантом, потом великим ученым, сделал много открытий в разных областях знания, потом долгое время служил телохранителем у разных коронованных особ, так что и сам в конце концов сделался почти что коронованной особой.
Выходило так, что он, живя в моей комнате, чуть ли даже не одол-жение мне делает. Я, впрочем, на него не обижался, потому что понимал, что гордость его - не от хорошей жизни, да и как-то привык уже к этому маленькому человечку и с ужасом и жалостью глядел на то, как он постепенно увядает, побеждаемый страшной своею болезнью.
Так прошла зима. Карлик сделался так мелок и худ, что ноги уже не держали его, и в туалет он ходил на моих руках. Он стал ужасно капризен и мнителен, требовал, чтобы я не открывал окон, потому что-де порывом ветра его может выдуть в форточку и унести за границу. При одной этой мысли ему делалось худо - карлик был большим патриотом.
Пошла последняя неделя лета, и карлик стал совсем плох. Целыми днями он теперь лежал на кровати, сонно опустив темные веки, с огромными кругами под глазами, дышал с присвистом и ничем не интересовался - даже войной в Югославии. Только разговоры о судьбах России могли его теперь хоть несколько вывести из его тягостного оцепенения. Тогда он начинал что-то говорить, уже бессвязное и непонятное, тяжело ворочая языком, но вскоре замолкал в изнеможении.
Спустя пару дней карлик стал делать какие-то туманные намеки о бренности человеческого бытия и то и дело пускался в пространные рассуждения о важности гробов. По его мнению, в ритуале похорон это был предмет первостепенный. Потрясенный этими страшными речами, я не знал, что сказать, и только мямлил что-то отвлеченнное. Карлик, видя мое смятение, слабо улыбался и бормотал ободряюще:
- Все там будем...
Но это меня мало утешало. Я уходил в кухню и подолгу плакал там - клад уплывал у меня прямо из рук. В один прекрасный день я не выдержал и, так же заливаясь слезами, принес с ближней стройки несколько досок подходящей длины и сел объединять их в гроб. Делал я это в прихожей, чтобы не беспокоить карлика и не навевать неприятных мыслей, но он почему-то потребовал, чтобы гроб возводился у него на глазах, и желал непосредственно руководить строительством.
Часами он с интересом наблюдал за моей самодеятельностью, и на глазах его появлялись слезы умиления.
- Ну вот, - говорил он по временам, - ну вот и отмучился Карлуша, и слава Богу.
Я украдкой утирал слезу и продолжал обрабатывать доски. Опыта у меня в столярном деле не было никакого, поэтому процесс несколько затянулся. Поначалу я сделал гроб со слишком большими щелями, оправдывая это соображениями вентиляции и гигиены, но это Карлуше не понравилось.
- Что это, - брюзжал он, - какая там еще вентиляция в гробу? А если лягушка вползет или змея - что я там с ними буду делать? Гроб должен быть, как сейф, - чтобы туда никто не забрался и ничего оттуда не сперли.
Мне, конечно, как творцу обидно было, что мою концепцию подвергли такой жестокой критике, но, поразмыслив, я согласился с Карлушей.
В конце концов, делалось-то все для него, и он, как заказчик, имел право диктовать свои условия.
Карлик очень настаивал на том, чтобы гроб был белого цвета.
- Белый - цвет чистоты и невинности, - говорил он. - А я, в сущности, ни в чем не виноват перед этим миром.
При этих словах я уже не мог больше сдерживаться и зарыдал во весь голос. Да и сам карлик, надо отдать ему должное, присоединился ко мне довольно искренне.
Сначала я мыслил себе гроб маленьким и аккуратным, под стать самому карлику. Но потом решил в знак своей любви к нему сделать гроб побольше, чтобы ему там не тесниться. Пусть хоть на том свете поживет широко, - думал я, обстругивая доски.
Но идея моя почему-то обеспокоила Карлушу.
- Делай мой размер, тютелька в тютельку, - велел он. - Чтобы только я там помещался - и больше никого не могли подселить. А то ведь, сам знаешь, жилищный кризис, - добавил он совершенно уж нелепо, но с какой-то неподдельной искренностью в голосе.
Мы делали этот гроб, и переделывали его многократно. Строительство гроба настолько нас увлекло, что мы с течением времени уже совершенно забыли, для чего все дело было затеяно. Это стало для нас своеобразным хобби, занимательным времяпровождением. Так уж несовершенна человеческая природа, что, стоит занять чем-нибудь голову и руки, и человек уже отрекается ото всего, что было ему дорого и свято, рад забыть даже о собственной своей смерти. И карлики в этом смысле ничем не отличаются от нормальных людей. Так оно вышло и на этот раз. Карлик обсуждал со мной конструктивные проблемы и думать забыл о своих хворях. А я, дрожа, молил Бога о том, чтобы он и не вспоминал.
Но вот в понедельник третьей недели со дня начала постройки гроба наконец случилось то, что должно было случиться. Посреди ночи карлик стал бредить и выкрикивать неизвестные мне слова. Я включил свет и вгляделся в его лицо (он теперь спал на моем диване, а я расположился на раскладушке). Глаза у карлика были совершенно черные, лицо его всем своим опухшим видом выражало боль и тоску.
С трудом дотерпели мы до утра. Утром ему сделалось лучше, но он уже не мог ни думать, ни говорить ни о чем, кроме смерти. Такое его упорство в других обстоятельствах не могло вызвать ничего, кроме уважения, но мне сейчас было не до того.
Перед самой кончиной, мучаясь, карлик признался мне в своем по-следнем желании.
- Я давно женщину не видел, - пробормотал он, и темные веки его дрогнули. - Женщину... Если ты, конечно, понимаешь, что я хочу сказать.
Я понял. Собравши все деньги, которые были дома, я вышел на улицу и купил проститутку на час. По дороге домой я ей долго втолковывал, какая ответственная миссия ее ждет, но она хихикала, виляла отвлекающе бедрами и вообще вела себя так, как будто ей приходилось пользовать умирающих карликов каждую ночь и дело это было самое обычное.
Увидев женщину, карлик оживился, облизал языком шершавые губы и весь как-то заелозил. Проститутка привычно нырнула к нему под одеяло. Карлик затрясся. Но, разглядевши гостью поближе, пришел вдруг в такое неистовство, что только слабость его спасла меня от неминуемой расправы.
- Мне нужна чистая девушка, а ты привел мне какую-то б... - хрипел он.
Опомнившись, я отнял у проститутки деньги и вытолкал ее в три шеи. Некоторое время она бесилась у входной двери, не желая почему-то уходить и требуя денег неизвестно за что - услуг-то ведь с ее стороны никаких не было. (А может, подумал я позже, у них принято платить неустойку за потраченное время и, так сказать, моральный ущерб. Может, была оскорблена ее профессиональная честь - кто, в конце концов, разберет душу женщины, тем более падшей?)
Карлик трясся то ли от гнева, то ли в предсмертной лихорадке.
- Мне нужна чистая девушка, а ты привел мне какую-то тварь, - жаловался он, и глаза его закатывались под потолок. Глядя на него, я каменел от ужаса и не мог даже оправдываться. Это ли было причиной, или что-то другое, но карлик, словно какой-нибудь удав, свернулся в три погибели на подушке и стал стремительно умирать. Процесс этот шел быстро и зловеще, карлик дрожал безумной дрожью, мерцал в воздухе, издавая таинственные звуки, так что я, наконец, не вытерпев ужасающего зрелища, закрыл глаза.
Посреди таинственных звуков и зубовного скрежета вдруг раздался хлопок, и все стихло.
Я открыл глаза и увидел, что карлик исчез, растворился в воздухе, от него остался только серый дым, выдуваемый сквозняком в открытую форточку. Карлик покинул меня, он погас, как утренняя звезда, растаял, словно облачко в солнечных лучах, и душа его устремилась к сияющим далям, а моя душа, уязвленная земными недугами, рвущаяся ввысь, но не способная подняться, преисполнилась плача, и стона, и ужаса одиночества.
Я залился слезами и, теряя сознание, рухнул на пол.
В тот же миг что-то мягкое взвизгнуло подо мною и завозилось, как крыса.
- Идиот, ты мне ребра сломал! - визжал из-под меня Карлуша.
Дрожа покаянной и счастливой дрожью, перенес я его обратно на диван, откуда он минуту назад сверзился в смертельном припадке. Карлик не переставая стонал и охал, и проклинал меня всеми известными науке проклятиями, однако же падение явно пошло ему на пользу и вызвало в его организме некоторое оживление и даже известный вкус к жизни.
Несколько отлежавшись, он снова потребовал себе женщину и пригрозил, что иначе умрет. Я посмотрел на него и увидел, что он не шутит и что в лицо его опять вступила подозрительная восковая желтизна. Со страху мне даже почудилось, что носик его заострился. И тут я вспомнил про одну свою знакомую девушку, которой когда-то отказал в любви, потому что... ну, просто потому что отказал - мало ли может найтись причин при желании. Но, расставаясь, она сказала, что всегда будет помнить меня и любить и все для меня сделает, стоит только мне позвать ее.
Я уселся на диван и посмотрел в маленькие глаза Карлуши.
- Слушай меня, карлик, - сказал я ему отчетливо. - Я родился в 1966 году в городе Воронеже...
Телефон у нее, к счастью, был тот же.
- Даша, - сказал я, и голос мой прозвучал как голос утопленника, покинувшего свое влажное ложе прямо в полночь, когда оживает вся нечистая сила и далек еще тот час, когда свирепо засвищут петухи на своих длинных насестах. - Даша, приходи, я жду тебя... Только, Даша, я смертельно болен. Ты меня не узнаешь, Даша, я страшно изменился - прости. Я стал очень маленький - это такая болезнь. С каждой минутой я становлюсь все меньше. Может быть, ты уже не застанешь меня - поторопись.
Посчитав, что сказано достаточно, чтобы приготовить ее к лицезрению Карлуши, я положил трубку, хорошенько глотнул коньяка из припрятанной бутылки, надел на себя пиджак, ботинки, вышел из квартиры, потом снова вернулся, раздавил всю бутылку и только затем, прикрыв дверь, но не захлопывая ее, тихонько спустился вниз по лестнице.
Улица встретила меня осенним холодом и ветром. Трясущимися руками я вытащил из кармана пачку сигарет, закурил и двинулся куда глаза глядят. В моей комнате в полном одиночестве остался ждать Дашу маленький карлик с моим именем и моей биографией.
Не помня себя, вошел я в метро. Черный, сияющий по бокам жестокой сталью, эскалатор слизнул меня с пыльных кафельных квадратов, потянул в жаркую глубину, где выли поезда. Ахнули за моей спиной пневматические двери, замелькали за окном стремительные подземные чудеса. Вокруг меня качались в такт движению запыленные граждане с пасмурными лицами.
Внезапно в вагоне погас свет. Из туннеля грянула мне в глаза темнота, и все вокруг мигнуло и перекосилось. Отовсюду теперь скалились на меня карлики, глядели кривыми лицами, глаза их полны были любовной тоской и дымились предчувствием смерти.
Вдруг откуда-то появился тонкий силуэт Даши, прорисовалось в тумане ее лицо, голубые глаза и чуть опущенные печальные кончики губ. И карлики обступили ее, запыхтели вокруг сладострастно, полезли один на другого, чтобы быть поближе, может, и увидеть что-нибудь непозволительное, если повезет, а если посчастливится, то и вцепиться во что-нибудь. Я закричал им, чтобы не смели, но они возмутились, закричали, что красота - это достояние всех и никому отдельно не принадлежит, и в знак своей ярости стали плеваться.
Мне сделалось необычайно противно, я отступил на шаг, чтобы не видеть этих демагогов, но потом, немного стыдясь своей непоследовательности, вдруг опять шагнул вперед и съездил ближайшему же карлику по роже. Потрясенный карлик изменился в побитом лице и засвиристел обиженной птицей. Я размахнулся еще раз, но тут какой-то задний ухарь сам треснул меня по затылку, я хрустнул всеми суставами и повалился на грязный пол.
Все вокруг меня засуетилось в кровожадном восторге, заплясало, потом вдруг подернулось туманом и пылью, и отчаяние овладело моей бессмертной душой...
Очнулся я в отделении милиции, в тесной комнатке с непереносимо высокими потолками, разделенной на две части железной сеткой. С одной стороны сетки сидел, как тарантул, усатый страшный милиционер (он показался мне немыслимо огромным), с другой на него - тоже, наверное, как тарантул, только поменьше, - таращился я. Вся мебель вокруг тоже была неимоверно огромной, и на мгновение я почувствовал себя Гулливером в стране великанов.
Увидев, что я пришел в себя, милиционер открыл мою сетку, вошел в нее и посмотрел на меня сверху вниз.
Я, лежа на полу, почувствовал себя укрощенным ежом. К моральным страданиям прибавились страдания физические: когда я пытался шевелиться, то чувствовал себя словно бы связанным и запутанным невесть во что. Я оглядел себя со всех сторон и ужаснулся - весь я был закутан, словно в балахон, в какие-то гигантские обноски. Смутно они мне напомнили мою настоящую одежду, но как бы увеличенную в десятки раз.
- Что же это вы, гражданин, как себя ведете, а еще с виду приличный карлик? Упился как зюзя, полез на пассажиров - что вы на это скажете, люди добрые? - с упреком обратился ко мне милиционер, как бы призывая меня самого в свидетели моих преступлений. - Выпороть бы тебя, да Конституция не позволяет.
И с этими словами он довольно беззлобно пнул меня милицейским ботинком.
Надо отдать ему должное: он даже и не пнул почти, так только, слегка лягнул. И поэтому я ничем иным не могу объяснить, как только природной своей неблагодарностью и черствостью, что я вдруг попытался укусить его прямо за милицейскую его ногу. Я мало того, что попытался, но и продвинулся в этом позорном занятии так далеко, что милиционер вынужден был со всей доступной его профессии резвостью скакнуть в сторону. После этого я пробовал прорваться к выходу ползком, на манер змеи, но был тут же и остановлен и бит беспощадно. Затем к битью моему были привлечены лучшие силы московского метрополитена. Потом, совершенно избитого, меня еще некоторое время показывали, как обезьяну, всем желающим и водили бесплатные экскурсии, пока наконец я не протрезвел окончательно и не потребовал адвоката. Вместо адвоката меня отдубасили дубинками и отвезли в тюрьму.
По решению суда я отсидел шестнадцать суток за мелкое хулиганство. То есть, собственно, хулиганство, наверное, было крупным, да при моих новых размерах истолковать его иначе, как мелкое, было нельзя. Каким-то чудесным, а точнее, колдовским образом я вдруг сделался карликом. Долгое время я не мог этому поверить и целыми днями ощупывал себя со всех сторон, надеясь, что все это только грезы, которые тут же и развеются, стоит мне только щипнуть себя покрепче. Я исщипал себя почти до дыр, так что через меня чуть ли не сквозняки дули, - но все напрасно.
Тюрьма возвысила мой дух: мои волосы поредели, тело стало худым, но я приобрел знание жизни. Я узнал здесь о человеческой взаимопомощи, мне даже подобрали по моим габаритам какую-то детскую одежонку. Каждую ночь меня будил голос моего маленького умирающего друга, он смотрел на меня укорно, словно хотел сказать: "Что же ты бросил меня перед лицом смерти? Нехорошо, Шурик, совсем нехорошо! Впрочем, за Дашу спасибо..." Засыпал я в слезах, представляя, что карлик лежит сейчас на неухоженной постели одинокий, свернувшийся калачиком и абсолютно неживой, и некому даже отпеть его и отплясать по установленному обряду.
Дни заключения тянулись для меня как месяцы, а недели превраща-лись в годы. Наконец я вышел на свободу, прыгнул в такси и был выбит оттуда в первую очередь за нечеловеческий вид, а уж во вторую - за отсутствие денег. Тогда я прыгнул в троллейбус и через двадцать минут был уже у подъезда собственного дома. Краем глаза я уловил, как что-то большое, черное, косматое ползло в кустах мимо меня. Я подхватил с земли кусок железного прута и швырнул его в страшилище. Оно заохало трусливо, застонало и забилось глубже в кусты, но в последний момент мне вдруг почудилась у него лицо моей бывшей соседки, Агриппины Семеновны. Я списал это на расстроенное воображение - не могла моя соседка настолько утратить человеческий облик, чтобы словно какой-нибудь червь ползать по кустам.
Я взбежал вверх по лестнице, неуклюже управляясь толстыми ручками, вскрыл дверь собственной квартиры и вошел внутрь. Что-то странное поразило меня, едва только я переступил порог. Не говоря уже о невероятной высоты потолках, об огромной, несуразной мебели, какая-то неимоверная чистота и тишина царила в квартире. "Похоронная тишина", - с ужасом подумал я и затопал в свою комнату.
Я так торопился, что даже не придал особого значения тому, что дверь в соседкину комнату, всегда запертая изнутри или снаружи, была открыта настежь. Я со всей возможной скоростью бежал к себе, боясь увидеть там что-нибудь страшное.
И я увидел то, чего опасался. В комнате моей была полная пустота.
То есть, собственно, там находились какие-то вещи, в большинстве своем почему-то мне незнакомые, но это было все, ни единой живой и даже мертвой души не оказалось там. Карлуши не было здесь, а вместе с ним исчез и гроб.
В голове моей помутилось от горя, и я вскарабкался на кровать и лег там, сложив ручки крестом и представляя себя тоже покойником. Так я лежал не знаю, сколько времени - от сердечной боли мне совершенно выбило мозги.
Но тут в двери заскрежетал ключ. Я ссыпался с дивана и, неизвестно на что надеясь, каким-то странным, захлебывающимся галопом побежал в прихожую.
Входная дверь была уже открыта, и в проеме маячил чей-то долговязый силуэт. Свет падал из-за спины, поэтому лица разглядеть я не мог, но фигура показалась мне удивительно знакомой. Я сделал еще шаг вперед и, задравши голову, посмотрел прямо в лицо пришедшему.
- А, это ты, - сказал Карлуша с неудовольствием. - Ну что ж, здравствуй...
Потом подумал секунду и добавил неприязненно:
- Теперь это моя квартира.
И, скинув плащ, немыслимо огромный, в кожаном пиджаке, прошел мимо. На меня словно повеяло холодным ветром. Я, смутно чего-то ожидая, но еще одуревший от радости, затопал за ним.
- Карлуша, я так рад, что вижу тебя, - невыразимо писклявым, вдруг ужаснувшим меня самого голосом забормотал я в его кожаную спину.
Спина, не глядя на меня, злобно усмехнулась.
- Не зови меня Карлушей, - неприязненно сказала спина.
- Как же тебя звать? - испугался я.
Он помолчал секунду и вдруг словно бы рявкнул:
- Медведьев!
При этих словах вокруг мгновенно сделалась тишина и даже, каза-лось, часы встали во всем доме. Я в ужасе присел на корточки и теперь глядел на него почти из недр Земли.
- Вот ты теперь какой, - наконец вымолвил я, и голос мой дрогнул от невесть откуда взявшегося страха. - Болезнь тебе на пользу пошла. Рад, что ты не умер, - добавил я в приступе какой-то мазохической откровенности.
Спина повернулась ко мне лицом. Я увидел неприятно сощурившиеся серые глаза и искривленный рот.
- А я не рад, - отчетливо выговорил Карлуша-Медведьев. - Не рад, совсем не рад, что ты не умер и остался жив. Потому что теперь тебе тут нет места. Теперь тут я живу, я!
Он подумал и добавил, как выстрелил:
- А ты иди к черту, понял?
- Нет, не понял, - обмирая, сказал я. - Куда же это я пойду? Тут мой дом, тут все мое.
- Было ваше, стало наше, - отвечал оборотень народной мудростью (о, будь они прокляты во веки веков, эти подлые народные мудрости!). Сказал - и разразился скрипучим, как будто тоже кожаным смехом. Я в ужасе глядел на него, огромного, бессмысленного, а он все смеялся. Наконец, отсмеявшись, остановился, и лицо его стало непроницаемым, каменным, только осыпался с него песок да в щелях глазниц змеились змеи.
- Посмотри на себя, - сказал он. - Кто ты, и кто я. Будешь теперь со мной равняться?.. Прочь! - вдруг бешено закричал он. - Прочь, карло, а не то уничтожу тебя!!
И он поднял руки и, страшно шевеля длинными, как бы вывихнутыми пальцами в тонких черных перчатках, двинулся на меня.
Я попятился задом, натыкаясь на предметы. Мне вдруг стало невыносимо страшно и одиноко, какая-то дикая боль нестерпимо полоснула меня по сердцу, словно рассекая его надвое. Я, задыхаясь, захлебываясь от горя, бросился вон, слезы мои горели соленым огнем у меня на щеках и в сердце.
Никто не видел, как я выкатился из подъезда и растворился в белесом осеннем тумане...
|
