ГЛАВА ВТОРАЯ
Скажу сразу: превращение в карлика никаких особенных выгод мне не принесло. Возможно ли, скажете вы, возможно ли, чтобы существовал такой вандализм и поругание всех святынь? Невозможно, скажу я, даже представить себе - но, тем не менее, это факт.
Конечно, я был вправе надеяться, что раз уж я сделался карликом, должны мне выйти какие-нибудь поощрения и льготы, иначе в чем тогда был смысл всего мероприятия? Впрочем, может быть, я ошибаюсь. Но, скорее всего, кто-то вышестоящий, пользуясь моей беспомощностью, просто зажал полагающиеся мне теперь льготы и поощрения. По этой причине первые же шаги мои были отравлены несправедливостью, и вместо того, чтобы вылупиться из меня со временем великому человеку, спасителю отечества, а повезет, так даже святому, вылупилась из меня какая-то незначительная личность и мелкий мститель на религиозной почве. Дальнейшие же катаклизмы, в которых я был случайным действующим лицом, подкосили меня окончательно.
Став карликом, я совершенно потерял репутацию. Репутация моя, и без того не великая, понесла такой ущерб, который даже не может себе представить праздный ум. Из этого я вывел первый закон: кому дорога репутация, тот не превращайся в карлика ни в каком случае. Даже если будут вас на коленях просить, даже будут вас прельщать огромными деньгами - ни за что, пусть сами превращаются. Да будут слова ваши: да - да, нет - нет, а что сверх того - то от лукавого.
Старые знакомые теперь как-то очень быстро стали меня не узнавать и не хотели со мной разговаривать, а если даже и узнавали, то из чистого тщеславия, девушкам похвастаться: вот, дескать, и у меня есть знакомый карлик! Из этого я вывел второй закон. Нет ничего такого, что не могло бы стать предметом гордости. Одним - талант, другим - ум, а третьих хлебом не корми - дай погордиться карликом.
Впрочем, на короткое время и я стал знаменитостью: меня всюду водили, показывали вместо клоуна и восторгались на моем примере всемогуществом природы, способной не только из первого попавшегося под руку з/к вырастить всемирно известного гиганта духа Солженицына, но и совершить противоположное изменение - загнать нормального человека с его большими страстями в оболочку карлика.
Знакомые, раньше не особенно-то меня привечавшие, теперь полюбили меня, как родного, рады были видеть меня всякий день и так и покатывались со смеху, глядя, как я на манер дрессированного пингвина взметываюсь на диван или целую ручки дамам. Дамы, с половиной из которых, между прочим, я кое-что имел в прошлой жизни, повели себя довольно оскорбительно, как будто бы между нами никогда ничего и не было. Так я впервые на собственном поучительном примере узнал о том, что такое женское коварство. Конечно, удивляться не приходится, но все же меня обижала та несколько отеческая брезгливость, с которой дамы теперь глядели на меня и предлагали мне унизительные знаки внимания вроде подушечки на стул или куска хлеба с середины стола, куда я не мог теперь дотянуться, не выставив себя в смешном виде. Мог ли ожидать бедный карлик таких предательств со стороны женского пола? Один раз какая-то шутница с невинным видом подсунула мне вместо суповой ложки десертную и я, сделав вид, что ничего не произошло, хлебал ею суп под восторженными взорами гостей. Все эти гадости со стороны женщин были мне отвратительны и обидны до слез, и только чувство чести удержало меня от кошмарных разоблачений. Могу себе представить, как на них смотрели бы друзья и родственники, если бы узнали об их приключениях с будущим карликом!
Я умолял знакомых свести меня с хорошим врачом, который бы мог меня вылечить. Знакомые клятвенно обещали, но почему-то никак не сводили. А однажды, уходя из гостей, я услышал, как хозяин сказал своей жене - он думал, что меня уже нету:
- Ишь чего захотел - лечить его! Да ведь это опять будет не смешно. Раньше он кто был - пшик, игра воображения, ни чина не имел заметного, ни звания. А теперь, можно сказать, чудо природы, натуральный лилипут - и туда же, в амбицию, хочет быть как все! Этак всех лилипутов вылечишь, а где же людям жить?
Стало мне при этих словах как-то особенно горько и унизительно, я сатанински хлопнул дверью и ушел прочь, ничего не говоря. Только напоследок, чтобы знали, как я их презираю, - в духе Льва Толстого: "Не могу молчать!" - взял у них пыжиковую шапку, дамскую сумочку в крокодиловом стиле и какую-то косынку, все это лежало тут же, в прихожей. Косынку я потом выкинул - до зимы было еще далеко, но шапку и сумку сохранил на всякий случай - вдруг, думал я, в одиночестве глотая слезы, придется просить на паперти Христа ради, так чтоб хоть было куда деньги складывать.
Ах, паперть, паперть! Знать бы, что ты мне скоро райскими кущами покажешься!
Гораздо позже, побыв уже карликом и изрядно потеревшись возле себе подобных, я вывел третий, математический закон: чем меньше карлик, тем больше неприятностей валится на его голову. Думаю, что это и к людям тоже относится. Никто, конечно, за открытие это мне Нобелевской премии не дал, ну, да я и не претендую. Хотя, если по справедливости, отчего не дать премию маленькому, несчастному карлику, у которого ничего нет, кроме тяжелой судьбы? Кому, скажите, он помешал, за что его лишать премии?
Премии - и это тоже закон - обычно достаются людям, которые и без того известны и богаты. Зачем же им премии? Дайте лучше тем, кто за способности свои никогда премии не получит, дайте ее тем, у кого нет надежды, кто живет сегодняшним днем и горьким куском хлеба (горек, горек хлеб подаяния! впрочем, я отвлекся), так вот, дайте премию бедняку - может, у него глаза раскроются, может, еще одним человеком станет больше! А если и не станет - так что ж? Ведь среди людей-то и вообще человеков очень мало, это я заметил точно. Они человеки только пока в цивилизации живут, пока у них перед глазами троллейбусы мельтешат, телевизоры и теплый клозет. А попробуй их посели в лесу - так девяносто девять из ста тут же обрастут волосами и перегрызут друг друга, и только один еще будет как-то держаться. Опять же, если повезет. Глядя на этого одного и все остальные в цивилизации как-то подтягиваются, и хоть людьми не становятся в полном смысле, но все-таки внешне их не отличишь. Ведь чем, скажем, человек отличается от нечеловека? Нечеловек мечтает делать то, что ему хочется, а человек делает то, что нужно делать. И не только для него нужно, а вообще.
С нечеловеками карликам лучше не сталкиваться. Наши беды постороннему не понять. Для него карлики - это просто другой класс, прослойка вроде интеллигенции - только еще хуже. А может, каста, вроде неприкасаемых - есть такие, шудры называются, - в Индии. К ним как раз никто не прикасается, потому что чего к ним прикасаться, грязные они, наверное, вонючие, вроде наших бомжей, слова доброго ни о ком не скажут, одни грабежи и экспроприации на уме.
На самом деле мы, карлики, вовсе никакая не прослойка, и не шудры мы, а, как бы сказать, другой вид млекопитающих. Это только благодаря своему маленькому росту и особой манере поведения мы располагаемся в умах народа ниже самых последних пьяниц, которые хотя и скоты, но все-таки, по их собственному чистосердечному признанию, еще люди. Мы же опущены на самое дно жизни и здесь, на дне, успешно конкурируем с кошками и собаками. Именно нас бы надо звать "братья наши меньшие", потому что, во-первых, мы действительно маленькие, а во-вторых, из всех млекопитающих карлики одни знают человеческий язык и по внешности находятся ближе к человеку, чем даже обезьяны. Все же мы людям родственники, хотя, понятно, никто нас за таковых не признает, и первые - кошки и собаки.
Кто жил в доме с собаками, тот знает, что крупная собака при всяком удобном случае стремится ущемить права карлика, наброситься на него низменным собачьим обычаем, вырвать у него кость, не понимая при этом, что кость для карлика - не кулинарное излишество, а составная часть его организма. Такая прискорбная необразованность привела к тому, что карлики стали самой кусаемой частью населения России. Я говорю России, потому что не знаю, как обстоят дела за границей: может, там права карликов защищены лучше и акты вандализма со стороны собак пресекаются в корне. Хотя это, конечно, вряд ли - человеческая, а тем более собачья природа всюду одинакова. А что может противопоставить большой жирной собаке слабый карлик - абстрактные стенания и беспредметные вопли?
О кошках тоже не могу сказать ничего доброго. Ни одна уважающая себя кошка не пойдет к карлику на колени, разве только посадить ее насильно. Но она при этом так будет царапаться и кусаться, что поневоле задумаешься - а на кой черт она тебе сдалась, эта кошка? Кроме того, ни одна кошка не подпустит изголодавшегося карлика к своей миске с молоком. Таким вот образом карлику приходится самому себе быть и кошкой и собакой, самому себя защищать и мурлыкать, свернувшись у себя самого на коленях.
Эта наша универсальность отразилась в горькой загадке, придуманной специально о нас: "Не лает, не кусает, а в дом не пускает - кто это?" И ответ: карлик, запершийся изнутри на замок.
Конечно, можно смеяться сколько угодно, но охранную службу карлик несет ничуть не хуже других - надо только запереть его покрепче.
Надо сказать, что карлики, несмотря на свой сравнительно небольшой рост, занимали важное место в жизни общества с давних времен. Об этом говорит даже изобилие пословиц. Например: повинного карлика меч не сечет.
Так оно и было на самом деле, потому что карлики всегда были очень шустрыми, и не всякий боярин, особенно с пьяных глаз, мог попасть по ним мечом.
Что же касается неповинного карлика, то его меч не сечет тем более.
Или вот такое: пожаловать карлика с барского плеча. Изнеженные бояре времен Ивана Грозного, не желая кормить карликов, сажали их себе на плечо вместо попугая и носили всюду с собой. А карлики были очень добычливы и прямо с плеча, как ястреб, сигали на любую добычу, которая оказывалась в их поле зрения. Так часто карлик кормил не только себя, но и своего хозяина и даже его холопей. Так что выражение "наше вам с карликом" означало в древности буквально снять с себя все до нитки и лишиться всяких средств к существованию.
Да и само слово "карлик" обозначает ни больше ни меньше как "маленький король". Всем известно, что в древности карлики часто состояли при королях в качестве мудрецов и советников. Насоветовать, конечно, они ничего не могли, зато ели в три раза меньше обычных мудрецов, а это уже было кое-что.
Но с истреблением королей как-то очень быстро захирели и карлики: выродились, измельчали, на жизнь стали зарабатывать сомнительными занятиями. Да и те, прямо скажем, найти сложно. Кто, к примеру, возьмет на работу карлика, да и какую-такую работу он может выполнять - его только прятать удобно. Но кому, скажите, придет в голову прятать карлика, а главное, кто его захочет искать?
Среди карликов, конечно, есть своя солидарность. И если карлик занимает какой-то видный пост, он обязательно постарается помочь устроиться своим сородичам. Жаль только, что карлики никогда не занимают видных постов, так что солидарность их такая же, как у канареек в клетке.
Вот вам кратко вся история и география карликов. Но я, повторяю, понял это не сразу, а значительно позже. А пока что я попробовал жить один, без всяких знакомых. Но на третий день меня так скрутил голод, что я отбросил ложный стыд и снова решил пуститься в странствование по знакомым, оправдываясь тем, что не все, наверное, дружили со мной из подлых соображений юмора и сатиры, каковые я являл в своем бедном маленьком лице одновременно.
Но знакомые встретили меня как-то вяло, отводили глаза и поскорее старались меня спровадить, ссылаясь на всякие несуществующие причины. Еще дня два я жил на подножном корму, отбивая хлеб у ворон и пьяниц, у которых прямо из-под носа я выхватывал винные бутылки для сдачи в пункт стеклопосуды. (Бит был, конечно, нещадно теми и другими, но чести своей не уронил.)
И все-таки такая жизнь была не по мне. В конце-концов, сломив собственную гордость, я пошел к тем самым знакомым, от которых в последний раз в знак презрения унес шапку и сумочку.
Дверь мне открыл хозяин.
- Здравствуй, - сказал я, улыбаясь и всем видом своим давая понять, что старое забыто и кто его помянет - тому глаз вон.
- А! - протянул хозяин, совершенно не улыбаясь и всем видом своим давая понять, что, глаз, конечно, вон, но ничего не забыто и как раз сейчас самое время для воспоминаний.
После этого он, не поглядев на мой маленький рост, на хилость мою и убожество, дал мне довольно сильного по морде пинка (спасибо, хоть не ногою) и вытолкнул с лестницы в полной растерянности.
Кто поймет таинственный смысл людских поступков? Что, какой символ он вкладывал в мое избиение? Боюсь, что не было тут никакого символа. Я давно заметил, что часто люди делают что-то без всякого смысла, а если даже и попадется среди их поступков какой-нибудь символ, то всегда очень слабый и вялый.
(Можно, конечно, и без символов жить, но так уж устроен русский интеллигент - без символа и шагу не ступит. Дали ему по морде - символ, спустили с лестницы - знак, обобрали в ближайшей подворотне до костей - метафора. Зато как полна такая жизнь, сколько в ней прозрений и одухотворенности!)
Оказавшись в очередной раз на улице, я понял, что мне бы надо найти моих сородичей, таких же, как и я, карликов, а уж они подскажут, как мне дальше жить. И тут выяснилось, что с карликами в Москве дела обстоят из рук вон плохо и эта часть жизни города совершенно не налажена. То есть когда карлики не нужны, они все время путаются под ногами. Но едва только в случае острой нужды хватишься карлика - его и нету.
Я шнырял по городу, забирался на чердаки и в подвалы, прочесывал парки и дворы - ни единого следа карликов. Я метался по самым кривым и маленьким улицам, спускался в самые страшные клоаки, вплоть даже до метро, нырял в подземные переходы, взмывал на верхние этажи разных учреждений, иногда довольно сомнительных, таких, где лица вахтерские имеют направленность и идеологию кирпича, и карман у них оттопыривается пистолетом, - но все напрасно. Я уже дошел до того, что в поисках карлика стремглав выскакивал из-за угла, пугая прохожих, даже ложился и приникал к асфальту ухом, надеясь, может быть, услышать какое-нибудь подземное на этот счет указание или что-нибудь в этом же роде. Все было напрасно, карлики маскировались так хорошо, что выловить их в городской суете было невозможно.
Тогда я решил искать карликов через подставных лиц. Действуя методом науки, я определил, что карликов можно найти посредством низкорослых людей, потому что подобное тянется к подобному, а не наоборот.
Нет смысла рассказывать, какие муки я претерпел в своих хождениях и поисках товарищей по несчастью, каким поруганиям подвергся за бескорыстное стремление к истине, какие глумления перенес (чуть ли не усекновение честной своей главы пришлось увидеть), и, наконец, как был даже около двух раз почти что бит едва не до полусмерти и оба раза спасся чудесным образом - быстротою своих собственных ног.
Между тем жизнь моя становилась все хуже и голоднее. Невозможно даже сказать, что я испытывал. Существование мне представлялось стрельбой по движущейся мишени, и этой мишенью был я сам.
И вот настал день, когда я в буквальном и переносном смысле слова вышел на паперть, размахивая своею шапкой, как булавой. Всю ночь перед этим я не спал - от ущемленной гордости и отчасти от голода. Я ворочался в тени мусорных ящиков и, слушая шум пробегающих по ночному асфальту собак, с горечью думал о том, что невозможно маленькому человеку жить на свете, когда ему противостоит весь мир.
В результате, появившись на паперти утром, я уже не чувствовал ни горечи, ни стыда, ни совести, а только какую-то странную пустоту в области желудка. Я встал на паперти, лицом своим выдерживая печальную паузу, а всею фигурой рисуя крайнюю нужду, но вместе с тем и разборчивое благородство - чтобы мне не кидали в шапку совсем уж мелких денег. Думаю, что сам Иисус Христос остался бы доволен той скромной интеллигентностью, с которой я просил милостыню. Но кому может быть примером Иисус Христос в условиях нынешней здоровой конкуренции и озверелой борьбы за существование?
Едва только я освоился со своим новым положением, как на меня с хищным клекотанием налетели местные побирушки - стая отчаянных старух, работающих у этой церкви бригадным методом, - и, уязвляя клюками и злыми глаголами, погнали вашего бедного карлика прочь, прочь от оазиса божественного пропитания.
Жалкий, смиренный, бессильный, я ничего не мог им противопоставить и удалился, склонивши голову и молясь за них в душе своей, и только напоследок слегка швырнул в одну особенно наглую старуху кирпичом, а уж потом отступил со всей доступной скоростью на заранее заготовленные позиции. (Надеюсь, со старушкой ничего не стало - мне было бы грустно думать, что я явился причиной ее смерти или уж по меньшей мере увечья.)
В других церквах повторилась та же история, и отовсюду мне пришлось бежать, скорбя и обороняясь строительными материалами. Но, слава Богу, не все еще места в городе подпали под рэкет бывалых старух.
Оставались еще метро и подземные переходы, были вокзалы в центре города и не охваченные нищенством спальные районы.
От метро пришлось отказаться сразу - там за нищими охотились милиционеры, а кто видел милиционера на охоте, тому не надо ходить в цирк смотреть, как там за большую зарплату львы откусывают голову безответным дрессировщикам. За право нищенствовать милиционерам нужно было платить сумму вдвое больше их месячной зарплаты. Безусловно, побираться в метро мог только очень обеспеченный человек.
Я перекинулся на вокзалы, но там нищенство оказалось делом совсем неприбыльным: все люди куда-то спешили, вечно опаздывали на поезда и никому не хватало времени на то, чтобы остановиться, оглянуться, подумать о вечности и заодно дать бедному карлику сколько-нибудь денег на пропитание - "благодарю вас, очень вам признателен!" К тому же тут была своя милиция. Это была особая милиция, какой-то мутант рода человеческого, вот и все, что я могу о ней сказать хорошего. Поэтому на вокзалах можно было только воровать, но, во-первых, там было своих желающих довольно, во-вторых, у меня отсутствовали профессиональные навыки, а в-третьих, не позволяла честность. (Да-да, та самая честность, от которой я за всю мою предыдущую жизнь как-то отвык - не было повода ее приложить. Честность эта вдруг вылезла из какого-то темного угла моей души и повисла надо мной, как какой-нибудь паук, не давая спокойно жить. Можете представить себе, как я метался в лабиринтах собственной биографии - честный карлик, глупое сочетание несочетаемого.) Кроме того, от вокзалов меня отвращала постоянная грязь, суета, шум и вонь бесконечно отходящих и приходящих поездов, бестолково мечущиеся, будто в последний день Помпеи, толпы и разнообразные мужики, пахнущие коровьим навозом. О, сколь бы выиграл вокзал, если бы убрать с него хотя бы одних только пассажиров! Он был бы идеальным местом для нищенства.
В спальных же районах селилась жлобская пролетарская публика без всяких понятий о христианстве и нищенстве. Меня там никто не принимал всерьез, все надо мной потешались, и слезы мои были постоянным источником грубого народного юмора и показывания пальцем.
- Смотри, смотри, - говорили мамаши своим необразованным детям, - будешь плохо есть, будешь таким же маленьким и страшным, как этот дядя.
И дети в ответ испуганно квакали, как бы в корне отрицая такой поворот событий.
А между тем я хоть и был маленьким - признаю это со слезами на глазах, - но никак не был страшным. Лицо мое не потеряло природной приятности, только перенесенные страдания укоренились на нем в виде морщин и небольшого нервического подергивания мускулами, от которого иногда моя физиономия принимала внезапные и многообещающие позы.
В один прекрасный день, остановившись на миг и оглядевшись вокруг себя, вдруг я понял с ужасом, что уже месяц живу на улице - бесприютный, одинокий, голодный. Живу и до сих пор еще не умер от голода и холода, от стыда, от непосильных переживаний, от всей этой неприличной истории, которая со мной приключилась.
Я вспомнил почему-то Кафку и его рассказ "Превращение" - про то, как один коммивояжер, Замза его звали, вдруг ни с того ни с сего превратился в огромного навозного жука. И вот всю дорогу этот жук лежит у себя на диване и сучит ногами, благо на работу ходить не нужно, - вот, собственно говоря, и все. История, конечно, глупая и непристойная - одно слово, литература.
Я этот рассказ несколько раз перечитывал и всякий раз, начиная, никак не мог вспомнить, чем же все закончилось. А закончилось все тем, что жук так и помер на своем диване, не смогши превратиться обратно в коммивояжера.
Почему же я все никак не мог запомнить конца этой истории? Теперь вдруг я это понял. Потому, что разум и сердце против такого конца протестовали. Вдруг, ни за что ни про что превратиться в жука - это еще можно себе представить, в этом есть какой-то анекдот. Но после этого, понятное дело, ждешь, что каким-нибудь чудесным образом в одно прекрасное утро все разрешится и жук снова проснется господином Замзой. А жук вместо этого отбрасывает коньки. И тут уже, я извиняюсь, нет никакого анекдота, а есть только абсурд - страшный, нечеловеческий. Словом, понять это невозможно и поверить в это тоже нельзя.
И вот в один прекрасный осенний день, кутаясь в свои лохмотья и пытаясь согреться под лучами неяркого, но еще ласкового солнышка, я вдруг с необыкновенной ясностью понял, что могу так и умереть жуком, то есть карликом, что однажды утром меня найдут, окоченевшего под боком у мусорного ящика, и, может быть даже, какой-нибудь вконец осатаневший журналист напишет статью под сельскохозяйственным названием: "Зима собирает страшный урожай" и подзаголовком: "Еще один карлик пал жертвой плохой работы коммунальных служб". Может, международные правозащитные организации зашумят, поднимут вой, вступится общество "Мемориал" и Антифашистский центр, какая-нибудь всемирная ассоциация лилипутов и гномиков пошлет петицию президенту России, ЮНЕСКО соберет специальное совещание и, может быть, даже учредят международный фонд моего имени, который будет рассылать во все страны маленькие теплые носки и шапки-ушанки, чтобы сезонный падеж карликов не достигал совсем уж катастрофических размеров. Может даже, скандал дорастет до того, что префект (или кто там) Северо-Восточного округа вызовет какого-нибудь начальника РЭУ, намылит ему голову, и в этом году отапливать дома станут на два дня раньше, чем собирались, но все равно на месяц позже, чем нужно. А впрочем, на такое рассчитывать не приходится. Вряд ли смерть какого-то карлика сможет сдвинуть с места коммунальную службу. Ну а вдруг?
Или, может быть, тот же самый репортер сфотографирует меня во всех ракурсах и напишет, что в Москве в результате экологической катастрофы стали рождаться такие вот младенцы-мутанты - да мало ли чего еще может написать корреспондент желтой газеты?!
Короче говоря, положение мое представилось мне совершенно нестерпимым. И вот, посреди всего этого ужаса сверкнула у меня в голове идея пойти и потребовать у Медведьева, чтобы он вернул мне мой первоначальный, беззаконно отобранный у меня облик. Раньше, вспоминая ужасное его лицо, я боялся даже представить себе, что он мне может на это ответить, но теперь, когда голод и холод взяли меня за горло железной рукой, мне было не до сантиментов. Стараясь не потерять решимости, я бросился к трамвайной остановке, и, едва только трамвай подошел, сияя красными боками, я впрыгнул в него и был таков.
В трамвае я плюхнулся на сиденье, то самое, над которым написано: "Места для инвалидов и пассажиров с детьми". Про карликов там, правда, ничего не говорилось, но, на мой взгляд, даже средний карлик мог дать любому инвалиду десять очков форы, а пассажиры с детьми и вовсе карлику не конкуренты. Как выяснилось позже, эти рассуждения оказались с моей стороны печальной ошибкой.
Едва я уселся, ножки мои сразу вздернулись вверх и болтались теперь на весу, как две сардельки в коричневых ботинках, не доставая до пола. Я вспомнил, как в детстве старая моя полубезумная бабушка говорила мне: "Не болтай ногами, а то мама умрет!" С той поры я стал ужасно бояться висячих ног, даже на стол старался никогда не садиться, боясь, что ноги не достанут до пола, а садился все больше на стулья и на диваны. Но теперь я с жестокой радостью болтал ногами, вспоминая, что у меня, как у всякого карлика, нет матери, поскольку зародился я из пыли и старых тряпок.
Лязгнули, открываясь, двери, и в трамвай, как пишут в газетах, ввалилась целая орава хулиганствующих молодчиков лет примерно десяти-одиннадцати. В салоне в один миг стало шумно и как-то ветрено, что ли. Молодчики, среди которых были особи разных полов, сразу заняли собою все пространство и теперь перетекали в нем единой массой, так что для отделения одного от другого неплохо было бы произвести хирургическую операцию. Судя по всему, это были школьники, которых вели на какую-то экскурсию. Сопровождали их несколько женщин с усталыми лицами, среди которых одна выглядела не то что бодрей, но как-то железней прочих. Кажется, это была классная руководительница. Она время от времени по-хозяйски покрикивала на детей, называя их по именам, что-то вроде Вася или, может быть, не Вася - я уже не помню.
К детям я всегда был равнодушен. Да и за что их было любить? Я всегда знал, что все дети, как один, кричат, писают, какают сломя голову - ну, что они там делают еще, какие творят отвратительные вещи, какие производят надругательства над человеческой природой? Кроме того, долгий жизненный опыт подсказывал мне, что если в одном месте соберутся хотя бы двое детей, ничего хорошего тут уже не жди.
Но сейчас я оказался прижат этой буйной шевелящейся массой к стене и не мог не то что уйти, но даже повернуться толком. Я отвернулся к окну, стараясь не замечать того беснования, которое творилось вокруг меня вопреки всем законам культуры и цивилизации, и вдруг с горечью вспомнил, что я и сам теперь в некотором роде беснование, и сам я нынче не отвечаю в должной степени нормам культуры и цивилизации. В печали я возвел очи горе, надеясь, что моя скорбная внешность хоть какое-то вызовет ко мне сочувствие и, может быть, кто-то подаст мне деньги хотя бы из расчета получить вознаграждение на том свете.
Вдруг что-то защекотало мне щеку. Я, не оборачиваясь, отмахнулся рукой, но что-то по-прежнему едва ощутимо как бы мелькало вдоль моего лица. Я, вскипая, как чайник на горячей сковороде, повернул голову вбок и на миг остановился в движениях и в мыслях. Щекотали меня длинные распущенные волосы голубоглазой девочки лет десяти. Я увидел один только ее профиль и тут же задохнулся: таких чистых линий, такого тонкого рисунка губ, носа, подбородка, таких ресниц я не видел, наверное, никогда.
Через секунду я с ужасом понял, что думаю об этой красоте не абс-трактно, не как даже о красоте ребенка, а как о совершенно ясной женской красоте. Щеки мои запылали сквозь толстую мою кожу, но я не посмел отвести взгляда. Ноздри мои улавливали тончайший аромат, исходивший от ее волос, аромат, наверное, земляники, а может быть, и вовсе это не было ароматом, а присутствием какой-то свежести - и более ничего. Платье ее плескалось рядом с моим плечом, и снова я почувствовал какой-то ветер.
Глядя на нее, я вдруг подумал, что если встану, то буду почти с нее ростом - может, не дотяну десяти-двадцати сантиметров, только и всего. Эта мысль почему-то меня очень взволновала, и я, испугавшись, хотел на этом остановиться. Но мысль моя вдруг перемахнула через какие-то рубежи и преступно скакнула вперед, и гораздо дальше, чем я мог себе позволить.
Мне подумалось вдруг, что даже я, глубокий карлик, для них, детей, все-таки взрослый человек, пусть и очень маленький, но все же сопоставимый с их ростом. Я коренастее, сильнее их, они меня не воспринимают как курьез или игрушку, как глупое недоразумение.
Я думал теперь, что для этих детей я еще не стал окончательно смешной и глупой шуткой природы, я почти вровень с ними. Для них я все-таки взрослый человек, хотя и очень маленький, - и все же есть какое-то мое над ними едва уловимое превосходство. И если, думал я, обмирая, сейчас как-нибудь незаметно вывести эту девочку из трамвая и повести ее, скажем, в ресторан и начать там с нею кутить и прожигать жизнь, то наверное, это будет, с ее точки зрения, вполне нормально и никаких даже не будет возражений. А попробуй-ка я повести в ресторан взрослую женщину - что она мне скажет?
И я решил улучить момент и как-нибудь дотронуться до этой девочки. Может быть, думалось мне, она окажется родственной душой и не откажется немного попрожигать со мною жизнь в ближайшем ресторане. (В этот миг я был совершенно невменяем и никакие законы морали на меня не действовали, и даже до того, что я забыл, что для ресторана нужны деньги, - вот до какого нравственного падения я дошел. Мне представлялось теперь, что для совращения школьницы не нужно наличных, а нужен только победительный карлик вроде меня.)
Кощунственная мысль эта звенела в моей голове, как колокол, и лишала меня последних остатков рассудка, и я барахтался на ее вершине и корчился от ужаса и стыда, как, наверное, корчатся на том свете нечистые души. Небеса жгли меня со своих высот немилосердным огнем, каждая моя клетка стала прозрачной, невыразимый смрад, я чувствовал, исходил от меня в эти секунды. Но я, тем не менее, стал уже как-то растопыриваться во все стороны, чтобы привести свой мерзкий план в исполнение.
Но тут что-то словно бы обожгло меня. Я поднял глаза и чуть сбоку от себя увидел хмурую средних лет женщину, которая глядела на меня, как мне показалось, с такой ненавистью, как будто я у ней убил кого-то. Она не могла, конечно, знать моих мыслей, но глядела именно так, как будто все знала.
Не в силах вынести этот взгляд, я согнулся в три погибели и пожелал исчезнуть в собственных ботинках.
Но Всевидящий Бог не позволил мне этого и допустил, чтобы за свой мгновенный мысленный грех я горел и корчился в пламени этих глаз целую вечность, пока наконец трамвай не остановился и я не сбежал с огромным облегчением, оставляя, как мне казалось, на месте преступления куски самого себя.
Сквозь открывшиеся двери я вырвался, как вихрь, и поскакал в неизвестном направлении, чтобы быстрым движением заглушить свою похоть и страх перед возмездием. Постепенно я успокоился и с галопа перешел на шаг, но по-прежнему боялся заглядывать в витрины магазинов, страшась увидеть там себя - ужасного, мерзкого, отмеченного несмываемым клеймом небесного гнева.
Я чувствовал в себе одновременно ужас и какое-то странное облег-чение, временами останавливался и со стыдом принимался выписывать круги на месте, потом вдруг снова бросался вперед, садился в какие-то автобусы, троллейбусы, двигался неизвестно куда, был толкаем праздной публикой, один раз меня чуть не переехала машина, и милиционер долго с восторгом свистел мне вслед, а у меня в ушах свистел ветер.
Я наконец свернул за угол, и милицейского свиста стало не слышно. Но тут гром раздался у меня в ушах: я стоял перед собственным домом. Мое сердце, начавшее было уже успокаиваться, ударило в грудную клетку с новой силой, какая-то кровавая пелена стала у меня перед глазами, как у быка, которого задразнил верткий тореадор, и я, как тот же самый бык, рванулся вперед, сшибая на своем пути все, что ни встречал. (Поистине счастье, что на моем пути ничего не встретилось.) Я бежал, и перед глазами моими стоял выросший, мерзко улыбающийся Карлуша-Медведьев, и маленький белый гроб, и в уме моем два этих предмета сопрягались теперь очень удачно и не мыслились один без другого. И пока я бежал, я клялся про себя, что уж точно найду способ сопрячь Карлушу с гробом, если он не вернет мне назад все, чего лишил меня так подло...
Я вознесся на третий этаж и, запыхавшийся, стал тыкать ключом в замочную скважину. Но ключ не подходил - коварный оборотень поменял замок. От досады и горя я заплакал и, всхлипывая, стал колотить ногою по обитой старой коричневой кожей двери. И вдруг, чудо, дверь раскрылась сама собой. Суеверно перекрестившись, я вступил внутрь.
В ту же секунду в глаза мне пыхнул яркий свет. Я ослепленно закрутил головой, приготовившись дорого отдать свою жизнь, если она кому-нибудь понадобится. Но тут свет вдруг погас. Некоторое время я стоял, не в силах ничего разглядеть в полной темноте, и только смиренно размышлял об этом феномене: как так могло получиться, чтобы я ничего не видел?
Потом понемногу зрение стало возвращаться ко мне, и я различил небольшую фигуру - не выше меня. Фигура эта стояла как-то очень твердо, словно укоренившись ногами в полу, и тоже глядела на меня с непонятным выражением лица.
Прошло еще несколько секунд. Я уже разглядел какой-то удивительно большой нос, черные волосы в скобку и чрезвычайно гордую осанку - несмотря на то, что сама по себе, по своим физическим качествам, фигура эта была еще сомнительнее меня. Но стоял он, я повторяю, как самый настоящий король.
- Кто вы такой? - наконец молвил маленький человек. - Кто вы и что здесь делаете?
И, не говоря больше ни слова, он увлек меня за собой в комнату. Дальше все события развивались в бешеном темпе.
Глядя на странного пришельца и преисполнившись чувством какого-то необыкновенного доверия, я рассказал ему все: про карлика, про Агриппину Семеновну, про гири, про то, как сам стал карликом, умолчал только о Даше и о сегодняшней истории в трамвае. Но он и не требовал большего.
Рассказывая, я все время смущенно на него поглядывал, боясь, что он подумает, будто столкнулся с сумасшедшим. Но он все слушал очень внимательно, хотя ничего не говорил и лишь кивал головой.
Когда я закончил свою печальную повесть, этот новый карлик застыл в глубочайшей задумчивости. Нос его как-то протянулся вдоль лица, брови изобразили геометрический знак.
- Ну, что ж, - пробормотал он наконец сам себе, - этого следовало ожидать, не так ли? Во всяком случае, чего-нибудь в этом роде. А вы, юноша, еще дешево отделались, - добавил он вдруг.
- Помилуйте! - возмутился я. - У вас странные представления о дешевизне. Я вот не считаю, что дешево отделался. Лишен собственного крова, средств к существованию и, наконец, даже своей натуры, обращен в низкого карлика - это вы называете отделаться?
- Дешево, дешево, - карлик был непреклонен. - Одно мне непонятно - как вы поменяли облик? Что это у вас с ним за отношения такие были, может, вы ему слишком много позволяли?
Я слегка смутился, не зная, что понимать под этим.
- Ну, потакали разнообразным его прихотям, - пояснил карлик. - Каким-нибудь необычным желаниям - не было этого?
Я подумал и сказал, что, действительно, были необычные вещи. Так, например, неизвестно почему, я очень хорошо стал к нему относиться, буквально полюбил, как сына.
- Это не может быть причиной, - сурово отрезал карлик. - Если бы так, вся земля была населена карликами. Думайте, в чем вы пошли против своей природы.
И он посмотрел на меня с такой желчью, что я от испуга во всем признался. Когда пришелец узнал мои махинации с Дашей, он некоторое время ничего не говорил, только глядел на меня с непередаваемым выражением лица.
- Так вы, значит, филантроп? - проговорил он с убийственной вежливостью. - Вы нравственный человек?
Я скромно потупил глаза: дескать, что уж поделать, такой я филантроп, а о нравственности и говорить не приходится - вся моя нравственность изображена у меня на лице крупным шрифтом.
- Вы, может быть, еще и животных любите? - продолжал карлик с сарказмом.
Животных я не любил.
Однако, не желая портить о себе впечатление, признался, что нет для меня ничего приятнее, как любить животных.
- Да вы, братец мой, просто дурак! - заявил наконец карлик, изучив меня с головы до ног.
Фраза эта мне совсем не понравилась. Чтобы увести гостя от его опасной философии, я избоченился горделиво, сидя на стуле, и в глупом старорежимном духе спросил:
- А позвольте узнать, милостивый государь, с кем имею честь?
- Меня зовут Кулебякин, - отвечал карлик.
- Как? Просто Кулебякин - и все? - удивился я.
- Да, просто Кулебякин, - подтвердил тот.
- А кто же вы такой?
Спросивши это, я тихонько прижмурился - мне вдруг почудилось, что собеседник мой сейчас влепит мне звонкую затрещину. Но он даже не поморщился.
- Что ж, - сказал он, - раз уж вы так страшно пострадали, то имеете право знать всю правду.
- Если это страшная правда, - торопливо сказал я, - то я отказываюсь ее знать.
- По-моему, гораздо страшнее пребывать в неведении, - отрезал Кулебякин. - Ну что, будете слушать?
Я в ответ только покорно кивнул головой, тщетно пытаясь унять дрожь, само собой возникающую у каждого нормального человека, которого заставляют слушать правду.
- Заметьте, - сказал Кулебякин, - я даже не беру с вас клятвы в том, что вы сохраните мои слова в тайне. Это потому, что я вам доверяю, а еще потому, что вам все равно никто не поверит.
Ободрив меня таким образом, Кулебякин начал свою притчу о маленьком волшебном народе кулебяк, о черных колдунах и отважном борце с ними по имени Верховный жрец.
|
