ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Федору Игнатьевичу Минскому, главному редактору журнала "Новое всемирное обозрение", мерзейший приснился сон. Снилось ему, что ни с того, ни с сего вдруг превратился он в Пушкина и, превратившись, сочинил даже стих. Стих этот, чтобы не забыть, он записал на бумажке и хотел прочесть его сардинскому графу Хвостову, поскольку ценил его просвещенный вкус. Но сардинского графа внезапно хватил удар, бумажка потерялась, и от стихотворения не осталось и следа.
Эту потерю Федор Игнатьевич Пушкин переживал тяжело: ему чудилось, что стих - лучшее из его наследия. Он даже, кажется, заплакал во сне. Ужасно ему не хотелось осиротить потомков - ясно было, что лет через сто кто-нибудь по этой мятой бумажке диссертацию напишет. Всю ночь Минский искал бумажку у Анны Петровны Керн, но та держалась крепко и бумажки не выдала. Вдруг посреди ночи вернулся муж Анны Петровны, и Федор Игнатьевич сразу вспомнил, что совсем недавно к нему забегал в гости Гоголь. "Наверняка этот хитрожопый украинец украл мою бумажку!" - подумал он и, не попрощавшись с Анной Петровной, вышел в окно и побежал ругаться с Гоголем. Гоголя он дома не застал, но бумажку все-таки обнаружил и, холодея, прочитал наконец свое творение, из-за которого случилось столько шуму. Было, прямо скажем, было от чего похолодеть даже Пушкину.
Вот буквально что было написано в бумажке и что бы пришлось слушать сардинскому графу Хвостову, не умри он заранее:
"О медики, вы гады и подонки!
Я презираю вас - вы тухлые опенки!"
Дикий ужас обуял Федора Игнатьевича, он закричал во сне и проснулся в холодном поту. Проснувшись, он с дрожью ощупал себя с головы до ног и, убедившись, что весь на месте, стал размышлять, к чему бы могла присниться такая дрянь. Но ничего утешительного на ум не приходило, только все вертелись в голове давешние строчки: "О медики! Вы гады и подонки..." Главное, невозможно было понять, что послужило причиной к появлению таких безобразных виршей, потому что на самом деле медиков Федор Игнатьевич уважал: одному его знакомому врач вырезал аппендицит, и вообще он слышал о медиках много хорошего.
Понемногу за окном стало светлеть, зачирикали птицы, засвистали по жесткому асфальту дворницкие метлы, и Минский с некоторым изумлением обнаружил себя лежащим в постели с незнакомой дамой. То есть, конечно, нельзя сказать, чтобы совсем незнакомой... и даже как будто припомнилось Минскому, что вчера он видел эту даму и даже, будучи несколько навеселе, настойчиво приглашал ее к себе домой - марки рассматривать. Она, помнится, долго отказывалась... Неужели в конце концов согласилась? У нее был такой неприступный вид, Минский думал, что ничем не рискует... Он поежился. Одна только мысль о том, что женщина под покровом ночи могла воспользоваться его беспомощным состоянием, приводила его в трепет.
Тут вдобавок он заметил, что непрошеная соседка его уже открыла глаза и тоже глядит на него неподвижным, как сфинкс, взглядом. Секунду они смотрели друг на друга, обуреваемые самыми разнообразными чувствами.
"Надеюсь, что она не проститутка, - подумал Минский, криво улыбаясь. - Еще не хватало такой заметной фигуре, как я, осквернить себя этими новыми русскими штучками".
Однако женщина повела себя довольно тихо, спокойно оделась и ушла, ловко уклонившись от вопросительных объятий Минского. Он же еще немного полежал в постели, затем встал, позавтракал и, все еще находясь в некотором недоумении, довольно бодро устремился на своей синей "Волге" на работу.
В дороге он все переживал утреннее происшествие, поворачивал его так и сяк, отыскивал в нем возможные трагические финалы и позорные концы и наконец довел себя до такой степени расстройства, что даже лицо его сделалось белее обычного. Это его чрезвычайно огорчило, поскольку неприлично главному редактору солидного журнала иметь такое белое лицо.
Чтобы как-то себя успокоить, он стал репетировать свою фирменную добрую улыбку интеллигента. Это совершенно возвратило ему душевное равновесие, и он подъехал к журналу уже в довольно спокойном расположении духа.
Сегодня Минскому нужно было наконец решиться и уволить старейшего журналиста Марка Дорфмана. Правда, за годы редакторства Минский, разумеется, навострился делать всякие пакости, не дрогнув ни единым составом своей деликатной души, а кроме того, увольнял он всегда как бы из-за угла, руками своих замов. Однако сказать, что Федор Игнатьевич совсем не волновался, значило бы оклеветать его. Конечно, он испытывал некоторое волнение - здоровое волнение хоккеиста, готового прижать шайбу к борту.
Тем не менее, мысль о том, чтобы не увольнять старика, как-то даже не пришла в голову Минскому. И не потому вовсе, что он был черствый и равнодушный человек, а просто потому, что не нашлось этой мысли места в его голове. Поднимаясь до метафизики, можно сказать, что такова была география его мозгов - далеко не всякий мог рассчитывать на место в ней.
В далекой юности Федор Игнатьевич тоже мечтал о честности и справедливости, о жизни, густо приправленной порядочностью. Но с течением лет он ухитрился, поумнел, от всей его честности осталась только добрая улыбка интеллигента. В последние годы вдруг открылся ему сияющий смысл бытия. Всю жизнь он стяжал духовные ценности, а дело было в том, чтобы искать ценностей материальных. И вот Минский увлеченно и ответственно принялся эти ценности копить. В этом благородном деле самоотверженно помогал ему коммерческий директор журнала Владимир Владимирович Овечко.
Об этом Овечко ходили совершенно противоположные слухи. Одни говорили, что он умница и честнейший человек, а другие утверждали, что он, напротив, бывший кавалерийский прапорщик, а оттого и с несколько кривыми ногами. (Впрочем, если надеть штаны пошире и не приглядываться особенно, то к кривизне этой как-то быстро привыкали и она совершенно не мешала его нравственному облику. Некоторые редакционные эстеты находили в ней с течением времени даже что-то приятное.)
Звали его, кстати сказать, совершенно как Маяковского - Владимир Владимирович. (Это я не в упрек Маяковскому говорю, он ведь умер, что с него теперь возьмешь; это я говорю исключительно из справедливости, чтобы видна была вся ловкость и смекалка коммерческого директора, с которою он позаимствовал у покойника имя-отчество и нравственный авторитет.) Именно Владимир Владимирович - но не тот, Маяковский, а наш, - надоумил главного редактора для конспирации писать себе в ведомости почти столько же, сколько получали остальные работники редакции, а получать совсем другое. Эта незатейливая хитрость привела главного редактора в совершенно нечеловеческий восторг и сделала его нежнейшим другом Овечко до конца его дней (который, даст Бог, не заставит себя долго ждать).
После того, как Овечко и Минский делили между собой деньги, оставалась еще некоторая сумма, совсем небольшая, как говорится, с гулькин хрен. И вот этот хрен дальше уже делили совершенно справедливо между всеми журналистами. Но журналистам хрена было недостаточно, они нагло требовали этот хрен им повысить, жаловались, что голодают, и, словом, впадали в самые беззастенчивые гиперболы - а Минский отлично умел понимать художественные образы! Он знал, что денег журналистам нужно ровно столько, чтобы они раньше времени с голоду не помре... В этом сокровенном знании его всячески поддерживал коммерческий директор.
Кто, глядя на него сейчас, кто мог подумать, что когда-то Овечко был всего-навсего прапорщиком? Кто сейчас мог вспомнить, что раньше Овечко перед лицом главного редактора повергался во прах, ел траву и, одним словом, делался совершенный червь? Казалось, прикажи тогда ему главный редактор укусить в зад хоть кого угодно, хоть даже министра обороны - и пошел бы, и укусил с радостью! Это уже гораздо позже он расправил плечи, стал говорить зычным полковничьим голосом, издавать указы о своевременном посещении планерок и распоряжения о правильной эксплуатации унитазов. Теперь он не только сам не желал кусать министра обороны, но и другим воспрещал.
Вот примерно об этом думал Минский, подъезжая к зданию редакции, на котором уже не было вывески с надписью "Новое всемирное обозрение" - коммерческий директор снял ее из экономии, чтобы не платить налога в городской бюджет.
Главный редактор поднялся наверх по лестнице, здороваясь с работниками и стараясь удерживать на лице сложное выражение интеллигентности и доброты, приправленное некоторой милой рассеянностью, отчего лицо его совершенно перекосилось на сторону.
Он прошел через приемную, по привычке делая руководящие знаки руками, хотя в эту минуту как раз никого здесь не было, вбежал в свой кабинет и, облегченно вздохнув, наконец погрузился в мягкое кресло. Впереди его ждали планерки, летучки и прочие административные радости...
Сегодня все шло своим порядком. Спланировали номер, и журналисты расползлись по кабинетам пить чай и играть на компьютерах в покер и "Поле чудес". Минский, желая, чтобы работа кипела, вызвал к себе двух своих заместителей и стал рассуждать о том, как было бы хорошо, если бы вдруг журнал стал очень популярным и расходился бы тиражом в миллион экземпляров, и тогда бы на рекламе можно было бы зарабатывать огромные деньги, и они все немедленно стали бы очень богатыми. Замы радостно кивали головами и говорили, что это действительно было бы очень хорошо, если бы вдруг все так и случилось.
- А еще лучше, - вдруг добавил один из замов, - было бы найти ко-шелек, полный денег.
Это замечание сильно почему-то не понравилось главному редактору. Сарказмов он не любил - тем более в свой адрес. Минский сухо распрощался с заместителями, заявив, что ему пора работать.
Замы исчезли в своих кабинетах, и необыкновенная тишина воцарилась в коридорах редакции. Только изредка нарушалась она шумом курьеров - пожилых тучных старушек, страшно медленно ковылявших по неотложным редакционным делам, и разговорами сотрудников, выходивших покурить в коридор. Впрочем, посторонних звуков становилось все меньше, и вскоре тишина сделалась прямо гробовой.
И посреди этой гробовой тишины какая-то неясная, саднящая тревога стала потихоньку закрадываться в сердце Минского. Все, казалось, было по-прежнему, и ничего не изменилось вокруг, но только почудилось ему, что в кабинете стало как-то темновато. Редактор поднялся и включил свет, но светлее не стало, а стало, наоборот, как-то мертвеннее. Внезапно похолодевшим челом и всеми своими членами Минский вдруг ощутил озноб и приближение чего-то ужасного. Какие-то силы, чудилось ему, двигались на него из глубин космоса. Скоро это ощущение стало таким плотным и явным, что невозможно уже было усидеть на месте.
Он поднялся и вышел из кабинета. В приемной нехорошее чувство удвоилось. Как назло, секретарши опять не было. И вообще никого не было кругом, ни единого человечка, ни слова даже, ни вздоха - только ужас обступал его со всех сторон.
Минский покинул приемную и выглянул на лестницу - там беда висела прямо в воздухе. Воздух, казалось, весь мерцал и переливался, стены трепетали и выгибались в нем, словно пластмасса. Федор Игнатьевич несколько секунд пытался бороться со страхом, наконец не выдержал и, лягая ногой, бросился к себе в кабинет - его била крупная и совершенно неприличная дрожь.
Но и в кабинете его достал страх. Какие-то дикие мысли замелькали в голове у редактора, и ему почудилось, что он грезит наяву. Ни с того ни с сего представился ему громадный кусок бетонной стены, отваливающийся от положенного ему места и прихлопывающий его, Минского, словно какую-то козявку. Потом он услышал удушливую гарь, и откуда-то из-под занавесок заблистало красное сияние. К щекам редакторским прилила кровь, он явственно почувствовал жар у себя на лице. Вдруг с грохотом провалился пол, и перед взором Федора Игнатьевича, визгливо скрипя несмазанными петлями, распахнулись огромные железные ворота, и какие-то рожи, хвосты, копыта замелькали там в немыслимом коловращении, раздались крики и шум, ударил откуда-то колокол - раз, два, размахнулся и ударил в третий, да вдруг осел и с безумным гулом рухнул на землю. Глухой звук пронесся над головою Минского, что-то двинуло в стену, и побежали по ней мелкие трещины. Из самых глубин ада возникли две черные фигуры, осененные строгими крыльями, и, сияя синим офтальмологическим светом, двинулись прямо на него, с каждым шагом становясь все огромнее и ужасней...
Он вскрикнул и открыл глаза. Перед ним посреди комнаты стояли два... черт возьми, еще ни разу полы его служебного кабинета не оскверняли такие изуверские персонажи! Стояли - он пригляделся еще раз - да, именно так - стояли карлики.
Оба были ростом с восьмилетнего ребенка, но, как и положено их племени, гораздо более коренастые и толстые. Первый был горбат, черноволос, и с лица его глядел вперед огромный кривой нос. За носом видны были глаза, которые, казалось, проткнули редактора насквозь и, вынувши из него душу, держали теперь перед собой. Вообще от всей его фигуры исходили мощные токи самоуверенности и какой-то духовной силы - если, конечно, может быть у карликов духовная сила, - но, однако, по-другому никак и назвать это было нельзя. Под мышкой у него было зажато несколько номеров "Всемирного обозрения".
Второй же был гораздо более расплывчатой фигурой, и от всего его вида веяло попросту помойкой, да еще самой бедной.
- Добрый день, любезнейший, - без всяких предисловий сказал тот, который с носом и с ужасным взглядом. - У вас тут невозможная трудовая дисциплина - все работники разбежались, а те, кто еще остался, - карлик брезгливо поморщился, - те совершенно в невменяемом виде. Что у вас за праздник такой сегодня? К кому ни обратишься - фу!..
И он выразительно помахал рукой у себя перед носом.
Редактор хотел было осадить зарвавшегося уродца, но язык его как-то туго поворачивался во рту, и он отвечал только неясным мычанием. Казалось, своим взглядом карлик и за язык его схватил - на миг редактору почудилось, как будто что-то повредилось у него в уме и весь он словно перевернулся с ног на голову. Страшным усилием воли Минский все-таки заставил себя собраться.
- Что вам угодно? - наконец выдавил он.
- Мне угодно видеть господина Медведьева, - пролаял карлик. - Работает у вас такой?
Беспокойные мысли завертелись в голове у Минского. Кто эти подозрительные карлики? Зачем им Медведьев? Что они хотят с ним сделать?
Медведьева привел в журнал коммерческий директор, и потому отношение к нему с самого начала было особым. Но он неожиданно оказался вполне славным малым, со всеми подружился, только что на свирели не играл, - а в остальном же был идеалом человека и гражданина. Кроме всего прочего, он имел блестящее перо. С первых же его статей ужас и самая черная зависть охватили всех конкурентов. Медведьев мог писать абсолютно на любые темы: от забастовок железнодорожных кассиров до негров - информирован он был фантастически. Иногда казалось, что он садится писать о событии чуть раньше того, как само событие случается. Вот каков был Медведьев, и понятно, что самые различные подозрения зашевелились в мозгу главного редактора.
- О ком вы? - пытался он добродушно увиливать и улыбался, приглашая обратить все дело в невинную шутку: какой-то никому не известный Медведьев, да мы знать не знаем, ведать не ведаем...
- Но-но, - рассердился карлик, и в очах его блеснул недобрый огонь. - Просьба не валять дурака. Вот его статьи, под псевдонимом Лесков - не отопретесь!
Он помахал перед носом редактора "Всемирным обозрением".
С необыкновенным достоинством редактор стал объяснять, что существует такая творческая единица, как внештатные авторы, но карлик прервал его самым невежливым образом.
- Где его кабинет? - спросил он. - Мы родственники Медведьева, нам нужно повидать его. Имеют право старые родственники обнять родную кровь?
Фраза эта поразила редактора какой-то особой своей пушистостью, и он уж больше не мог противиться.
Подчиняясь командному тону карлика, даже не так тону, как неумолимому взгляду, Минский сам повел посетителей в кабинет к Медведьеву.
Он вел их по длинному коридору, позорно суетясь, заскакивая вперед и все время оглядываясь, моля Бога, чтобы никто не высунулся в этот момент из своего кабинета и не увидел бы его в таком унизительном положении. Наконец он сумел немного овладеть собой и, ужасаясь, молча пошел впереди. Карлики пыхтели за его спиной, как два автоматчика.
Тут вдруг открылась дверь, и из нее вышла сотрудница отдела писем, Ася - высокая пышная блондинка. Она очень удивленно посмотрела на всю компанию, поздоровалась и пошла куда-то по своим делам, постоянно оглядываясь. Карлик, который был поменьше, вдруг ужасно покраснел, как сатана, и ускорил шаг.
Редактор остановился перед кабинетом с надписью: "А.А.Мед-ведьев", надеясь, что дверь окажется закрытой, но в тот же миг карлики обежали его с двух сторон и с самыми дьявольскими звуками ринулись внутрь. Из открывшихся дверей на главного редактора дунуло таким сквозняком, что он оледенился до самых ногтей. Мгновенно промелькнула перед его взором пустая комната, открытое окно и карлики, с топотом бегущие к этому окну. В следующий миг дверь за ними закрылась, и Минский остался один на один с собою... Чувства его были помяты.
Опомнился он только через несколько секунд и с чрезвычайно малой скоростью стал открывать дверь - в мыслях ему представилась картина в духе Мамаева побоища и Куликовской битвы - жестокая схватка, реки пролитой крови и горы живописно нагроможденного мяса. Ничего такого в кабинете, конечно, не было, но и карликов там не было тоже.
Редактор растерянно огляделся. Да, все было на месте: включенный компьютер на столе, желтый книжный шкаф, заполненный пыльными политическими брошюрами и множеством англо-русских словарей, два стула, кожаный потертый диванчик с неровным, когда-то винным пятном посередине, две корзины для бумаг, из которых торчали пыльные бутылки из-под "Столичной", непонятные графики на стенах, надписи на клейких листочках "Ушел на обед. Буду не скоро", а также "Отлучился на пять минут. Скоро буду" и прочая несущественная дребедень. Но карликов нигде не было.
Федор Игнатьевич подбежал к окну, боясь увидеть упавших с высоты третьего этажа и разбившихся в лепешку карликов, а также безобразно забрызганные их кровью стены вверенного ему здания. Но никого не увидел. То есть внизу, чуть поодаль, с различными звуками катили машины, шла разномастная толпа, красовались еще в некотором отдалении два журнальных киоска "Всемирного обозрения" с обнаженными красотками на фасадах иностранных журналов - но под окном было тихо.
Редактор, чувствуя, что сходит с ума, закрыл створки окна и отошел в глубь кабинета. Со стола призывно горел ему голубой глаз компьютера. Он вгляделся в его сосущую глубину и вдруг увидел посреди экрана написанное маленькими буквами:
о н и и д у т
Федор Игнатьевич вздрогнул и попятился. Что-то чрезвычайно неприятное почудилось ему в этом "они идут". Куда идут эти они, откуда и, главное, зачем? Секунду поразмышляв над этим ребусом и не найдя вовсе никакого ответа, редактор очень тихо вышел из комнаты и на цыпочках пошел вон, решив не говорить никому о пережитых им кошмарах и сновидениях. А то, что он стал жертвою кошмаров и сновидений, - в этом сомневаться уже не приходилось.
Пятки Кулебякина мелькали у меня над головой с огромной скоростью, казалось, он не бежал по пожарной лестнице, а взлетал по ней вверх. Я безнадежно отстал и только следил за тем, как бы не оступиться и не рухнуть с высоты четырех этажей прямо на асфальт.
Странное дело, но теперь мне почему-то вовсе не хотелось догонять этого страшного Медведьева.
- Не так быстро, - наконец взмолился я, но Кулебякин уже достиг конца лестницы, подпрыгнул, как дикий зверь, и исчез из виду. Тут же что-то страшно громыхнуло на крыше и как будто даже засверкали молнии. В животе у меня оторвалось и полетело вниз, руки окостенели на перекладинах лестницы. Страшные картины представились мне: как наверху, сцепившись наподобие двух гигантов, вовсю сражаются Кулебякин и Медведьев. Долг и ложно понятое благородство звали меня вверх, разум - в совершенно противоположном направлении. Не сомневаюсь, что победил бы разум, если бы сам Кулебякин собственной персоной не показался снова на краю крыши и не сказал недовольно:
- Ну, где ты там?
- Я здесь, - прохрипел я. - Он сбежал?
- Сбежал, сбежал, - проворчал Кулебякин. - Можешь подниматься.
Я торопливо забрался на крышу: чувствовал я себя неважно, да и у Кулебякина вид был хмурый. Он пнул ногой кровельное железо, разбросанное по всей крыше, и в самых мрачных выражениях отозвался о завхозе "Всемирного обозрения".
Некоторое время мы стояли, озирая окрестности: глазам нашим представился необыкновенный вид. Справа над нами серой скалой возвышался кинотеатр "Россия", слева мчались по бульвару машины, тормозя и скапливаясь возле светофоров, сзади закручивалось в автомобильный кукиш Садовое кольцо, а прямо по курсу блистали купола Красной площади и мерно екали селезенками идущие в вечность часы на Спасской башне. Мир в массе своей был огромен, и на вершине его, как два исключения из правил, стояли два маленьких человечка.
Я поглядел искоса на своего товарища. Ветер трепал его волосы, обдувал суровое и одухотворенное лицо, во всем виде его чувствовалось что-то наполеоновское - в лучах осеннего солнца он казался большой темной птицей, готовой вот-вот взмыть в воздух, ударить над крышами тугим крылом и, стрелой пробивши облака, понестись черт-те знает куда.
"Куда? - подумал я. - Куда же нам теперь нестись?.."
