ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
В последние годы они сделались богомольны. Но это было не так удивительно - в последние годы сделалась богомольна вся страна, даже насильники и убийцы по большим праздникам взяли себе в обычай любить Бога, даже и руководители государства недалеко от них ушли. Странно было то, что как-то уж очень быстро превратились они в стариков. Как-то все это случилось в один миг: даже и не состарились, а именно, что сделались стариками, как будто что-то упало им на голову.
Превращение это опечалило их. Часто теперь по ночам они не спали, а сидели подолгу перед окном, за которым шевелилась темнота, и глядели на звезды. О чем они думали в эти мгновения? О расстояниях до этих звезд, намного превосходящих обычные размеры? Или о чем-то другом, более оптимистическом?
Иногда по ночам они выходили и гуляли по городу - две микроскопические смехотворные фигуры. Выходили, приводя в изумление милицию и случайных прохожих, тихо гуляли по городу, без всякого вызова общественному мнению или упрека властям. Они не замечали, что город стал нечист и опасен, что временами раздаются в темных подворотнях леденящие кровь звуки, а на центральных площадях рвут тишину пистолетные выстрелы и взрывы. Они помнили город совсем другим, и он как-то стыдливо ежился, запахивался в ночь, пытался соответствовать...
Давным-давно, много лет назад они поселились здесь - тогда все их родные и близкие исчезли с лица земли, и они остались одни. Они вышли из своего леса на кривую проселочную дорогу, обставленную, как знаками препинания, разнокалиберными соснами, с которых летом можно было еще услышать стрекотание сорок и упорного дятла, а по весне ушлые горожане штопорами протыкали их насквозь, пытаясь разжиться березовым соком. Они вышли - два старорежимных карлика - и неспешно пошли вперед, перебираясь из села в село, из города в город.
Села встречали их лаем собак и криками коров, ведомых на пастбище, отовсюду глядели на них умные морды лошадей и крестьян, лязгали ведрами коромысла, в придорожных канавах сладострастно урчали лягушки, неумытые куры воевали в пыли с жирными червяками, тряс бородою козел, кто-то шевелился в скошенных стогах, месяц с ленивым удовольствием лез в ночные небеса. Города пахли разогретым асфальтом, с окраин ползли к ларькам утомленные свободой пролетарии, в пивных лужах отражались болезненные серые облака, пфукали и гремели грузовики, выносясь на площади, и лихо, с развороту устремлялись в кривые переулки.
Так понемногу они добрались до Москвы и, пораженные ее размерами, решили остаться здесь навсегда.
Он поступил на работу в цирк лилипутов. Сперва уборщиком, потом униформистом, потом карьера его пошла вверх. У него открылись такие таланты, которые не всякий обычный человек может в себе обнаружить, не говоря уже о карликах. Он стал акробатом и все свободное время кувыркался теперь на батуте, но мог при необходимости заменить фокусника, или силового жонглера, или даже дрессировщика карликовых пуделей - да и не только пуделей, - у него был особенный, тайный контакт с животными.
Жена его поступила нянечкой в детский сад. Каждый день она вставала чуть свет и, держа наперевес ведро и швабру длиною несколько больше себя выходила на промыслы. Ни в одном саду она не работала больше десяти лет - иначе стали бы удивляться, что она совершенно не старится.
Так они жили спокойно и тихо, пока вдруг не нагрянула неизвестно откуда старость. Наверное, причиною старости стало то, что они слишком долго жили среди людей и уподобились им. Так или иначе, жизнь прервала свое спокойное течение, и начались, как сказали бы наши учителя американцы, "проблемы".
В цирке его не пощадили и потребовали выйти на пенсию. Зрителям, полагала дирекция, неприятно видеть кувыркающихся стариков, это наводит на мысли о смерти. Жена его, к счастью, продолжала работать.
Вслед за наступлением старости стала им являться изо всех углов смерть. Они боролись с нею всеми доступными способами: пили секретные бальзамы, занавешивали окна и двери заговоренными шторами, перестали даже выписывать газеты - но смерть лезла отовсюду, со всех сторон появлялась ее пьяная харя.
И тогда он сказал жене о том, о чем она думала уже последние несколько лет:
- Ребенка у нас уже не будет, - сказал он. - Может быть, нам кого-нибудь усыновить или удочерить?
Она робко подняла на него глаза, потом опустила и ничего не ответила.
Но он понимал ее без всяких слов...
- Да вы с ума сошли?! - заведующая отделом народного образования глядела на них с видом поруганной девственницы. - Да знаете ли вы, что представляет собой ребенок согласно Ушинскому, Песталоцци или хотя бы Яну Амосу Коменскому? Ведь это есть объект приложения педагогической теории, поле, на котором взрастает триединая задача обучения, развития и воспитания! Какое же может быть усыновление у вас? В каком духе можете вы обучить, развить и воспитать будущего гражданина нашей необъятной родины, какие идеи внушите ему?
- Отчего же не воспитать? - мямлил старичок, еще не осознавая всей глубины своих заблуждений. - Мы воспитаем. И идеи, и все, как положено.
Заведующая прямо зашлась от негодования, щеки ее сделались красными, как арбузы.
- Да знаете ли вы, что мы отдаем детей только в благополучные семьи, в благополучные, понимаете вы все значение этого слова?!
- Мы благополучная, - робко отвечал он. Седая борода его вздрагивала сейчас, как лист на ветру. Казалось, вот-вот ее сдует с лица и оно останется одно - голое и маленькое лицо старого человечка. Сейчас он вдруг сам испугался - он и не думал, что ребенка им могут не дать, как-то они забыли о своем различии с остальными людьми. Даже и не то что забыли, а как-то притерпелись, свыклись.
- Вы - благополучные? - спросила она и встала. И, повисши над ними громадной совокупностью всех своих телес, как бы сразу показала им всю меру их неблагополучия. Старушка, до этого момента молчавшая, испугалась такого зрелища и вдруг заплакала беззвучно и бессмысленно, утирая слезы морщинистой коричневой лапкой. Он оглянулся на нее, и лицо его сделалось тревожным, как у собаки. Он словно к чему-то прислушивался внутри себя, и вдруг выскочила из глаз его какая-то невеселая бесинка, и что-то лесное сделалось с его лицом. Глядел теперь оттуда какой-то кикимор, корчился, загоняемый обратно, но все равно, на последнем дыхании появлялся, как выскакивает на поверхности трясины болотный газ.
Заведующей стало их даже жалко. Если бы кто-нибудь сказал еще неделю назад, что ей станет жалко двух карликов, она бы подала на этого человека в суд, но сейчас...
- Вы поймите, это очень ответственное дело, - сказала она почти мягко. - Дети, а тем более наши дети - нуждаются в особом уходе и воспитании, у них чаще всего дурная наследственность. Даже и просто финансовый вопрос...
- Мы все сделаем, - сказала старушка с готовностью.
Заведующая поглядела на нее со скорбью, лишь немногим уступающей мировой.
- А если, не дай Бог, с вами что-то случится, - сказала она, морщась. - Что тогда будет с ребенком?
- Ничего не случится, - твердо сказал старичок. - Ничего с нами не произойдет.
Заведующая посмотрела в его глаза - они сияли каким-то потусто-ронним светом, и ей вдруг почему-то стал симпатичен этот маленький невежественный старикан. Конечно, он ничего не смыслил в педагогике и возрастной психологии, но все же зачем-то, наверное, его произвела на свет природа. В душе ее стали рушиться огромные опоры, на которых всю жизнь эта душа стояла. Вдруг захотелось позволить просителям взять ребенка.
Она уже чуть было не ответила им - да, как перед мысленным взором ее возникло смещение с должности - ну, и порицание общественности, конечно.
Собравши последние силы, она сказала окончательно:
- Нет, это невозможно.
Старичок понурился. Было как-то дико глядеть на него, сидящего на стуле, как маленький ребенок, - ноги до пола не достают, болтаются высоко в воздухе - и с таким взрослым и горестным выражением на лице.
- И всюду так? - спросила старушка.
- Конечно.
- А что же нам делать?
Она пожала плечами...
- Надо идти к большим начальникам, - настойчиво говорила жена, - начальники помогут.
Он уже стал колебаться - неудача напугала его. Но жена не отступала. Она суетилась вокруг, как курица, и уже одним видом своим производила в нем беспорядочное брожение идей.
- Да, идем к начальству, - наконец уступил он. - Начальство должно помочь.
Бедный романтический карлик! О начальстве он имел представление самое косвенное. В его цирке начальниками были такие же, как он сам, бесприютные карлики, тяжело переживавшие свои маленькие габариты. Откуда ему было знать истину о начальстве? Это ведь не люди, а совсем другая порода существ, которых даже сама млекопитаемость сомнительна. Я знал одного изобретателя, который открыл, что начальство не является устойчивым животным видом, а меняется от обстоятельств. Поэтому можно относить его то к амфибиям, то к гадам, то вообще к каким-нибудь перепончатокрылым...
В приемной у большого начальника они прождали несколько часов и не были приняты. Но они не отступились. Жена взяла в детском садике отпуск, и теперь каждый день они с утра приходили и, тихо скорчившись, терпеливо часами ожидали в углу, как две собачки. Скоро к ним привыкли, старушку стали даже посылать за разными хозяйственными необходимостями, старик тоже бегал по мелким поручениям, выполняя довольно резво роль курьера. Так, может быть, они бы в один прекрасный день и испарились невзначай в своем углу, и этого никто бы и не заметил, если бы однажды каким-то невнятным капризом, проходя в тысячный раз мимо них, начальник не обратил на них внимание и не спросил, кто это такие.
Это был настоящий начальник. Юпитер в сравнении с ним был жалким любителем, непрофессиональной козявкой. О, как страшно он топал ногами, так что дрожал весь дом от первого этажа до последнего, какие слоновьи звуки издавал он, как кричал и трубил на глупых карликов!
- Нам хотя бы какого-нибудь, - умолял старик, - хоть самого захудалого, хоть убогого...
Начальник вдруг умолк и некоторое время глядел на них. Все лицо его сделалось как груша: повисло в воздухе и сморщилось от внутреннего смеха.
- Да вы знаете, что убогие как раз и нуждаются в самом трудном уходе? - прогудел он. - А вы что можете дать ему? Вы, простите, даже носить его не сможете.
Карлик молча подошел к тяжелому его, безразмерному столу, весившему, может, целый центнер, и поднял его над головой. И так он стоял несколько секунд, балансируя и как бы готовясь сделать с этим столом что-нибудь ужасное...
- П-положите, - еле слышно зашептал побледневший начальник. - Положите немедленно имущество на место...
Карлик положил имущество, отошел и снова уселся на стул, где уже сидела его старушка.
Так они сидели там, как две птицы на одной ветке и глядели, как решается их судьба.
- Все равно, - сказал начальник, несколько успокоившись и вытерев пот со лба огромным, как войсковой штандарт, носовым платком. - Все равно нет. Тем более, что всех больных детей мы продаем... отдаем, - поправился он, - в семьи иностранцев.
После этих слов воцарилась мертвая тишина, только слышно было, как в приемной скрипит стулом секретарша и звенят в воздухе перекладываемые бумаги. Начальник, вытирая носовым платком пот, опустился в свое широкое кожаное кресло, чувствуя вдруг благодарность к самому себе за то, что не угораздило его родиться глупым маленьким карликом.
Так они молчали несколько секунд. Вдруг старичок неуклюже спус-тился со стула, проковылял к столу и положил перед ним пачку денег.
Секунду начальник глядел на них в немом изумлении. Деньги были положены так открыто, с таким бесстыдным простодушием, что на миг вся его бюрократическая находчивость отказала ему. Обычно все это полагалось как-то обставлять, чтобы ни дающий, ни берущий не чувствовали себя неудобно, а тут... просто невозможно было понять, что делать дальше. Деньги лежали перед ним во всей своей убийственной наготе, и было как-то страшно даже глядеть на них, не говоря уже о том, чтобы к ним прикоснуться.
Начальник быстро взглянул на стариков и в сердце его на миг закралось что-то вроде угрызений - не совести, конечно, а каких-то просто угрызений, как будто что-то куснуло его в сердце, какой-то клещ, куснуло и спряталось.
- Помогите, - глухо сказал старик. - Помогите нам, нет больше никаких сил.
- Ну чем же, чем я вам могу помочь?! - на лице у начальника выра-зилось страдание, он как-то весь оглянулся и незаметно прикрыл деньги листочком бумаги. - Ведь это же против всяких правил, поймите! Ведь даже если бы я и захотел, то никто, никто не позволит. Да и меня тоже уволят, ведь я... ну что, что я такое, в сущности? Бедный чиновник, Акакий Акакиевич, шинель, Гоголь, Пушкин, Тургенев, вешние воды... Ведь меня всякий может обидеть, уволить с работы, а у меня жена, дети...
Перечисляя, он едва не плакал. Он мог добавить еще, что у него автомобиль "Сааб", который требует много денег на обслуживание, трехэтажный дом в пятидесяти километрах от Москвы, что детям надо ходить в дорогой частный лицей, и нервы так расшатались, что приходится восстанавливать их на курортах, но ложный стыд удержал его от этого, и он промолчал, только украдкой смахнул довольно крупную даже для его должности слезу и бросил быстрый взгляд на стариков. Те сидели неподвижно. Потом так же, ничего не говоря и не меняясь в лице, они поднялись со стула, как два трупа, поклонились и исчезли в сумерках.
Начальник неподвижно сидел еще с минуту, со скорбным видом глядя прямо перед собой. Потом тихонечко снял листик и поглядел на деньги, которые лежали на столе. Странные это были деньги, скажу я вам. Все разного достоинства, они не лежали интеллигентной пачкой, а как-то столпились в одну кучу, как бы собираясь куда-то бежать, и неровно топорщились во все стороны.
Начальник вдруг, подчиняясь неведомому порыву, взял в руку одну бумажку и понюхал. От денег этих явственно донесся до него горчайший и легкий полынный аромат, к которому примешивалось соленое - то ли от слез, то ли от крови - сияние, и над всем господствовал тусклый, тяжелый, плотный запах слежавшейся земли.
Начальник выпустил из рук бумажку, и его настиг мгновенный обморок...
От начальника они зашли в церковь, помолились, поставили свечки. Но молилась и плакала в основном она - он стоял в каком-то неподвижном остекленении, и так вот и чувствовал себя изнутри - прозрачным и ломким. И если бы сейчас ударить по нему молоточком, он рассыпался бы на тысячи мелких кусков.
Невидящим взглядом он глядел перед собой, в сторону иконостаса, где батюшка, отец Никодим, плавал важно и бородато в дыму религиозных испарений. И вот из глубин его застывшей души стал подниматься какой-то протест и черный юмор по отношению к отцу Никодиму, хотелось ему обратиться к батюшке с неподобающими вопросами, вроде того, действительно ли Бог есть, и может ли отец Никодим прямо вот тут, не сходя с места, предоставить присутствующим гарантии вечной жизни. Умом он понимал, что это бред, наваждение, бесовское обстояние, но поделать ничего не мог. Потом уж и вовсе в голову полезли всякие скабрезности, отец Никодим стал представляться в каких-то совсем неприличных положениях: то он, наморщив лоб и шевеля губами, чистит пистолет, время от времени прицеливаясь в прихожан, то, придя в алтарную, стаскивает с себя пышные ризы, снимает накладную бороду и надевает черную кожаную форму мотоциклетных бандитов, то еще что-нибудь в этом же духе.
Встряхнувшись, старик отогнал от себя мерзкие видения, закрестился, стал молиться, но что-то сдвинулось в душе его, изо всех концов церкви к нему устремлялись хвосты и копыта, в темных углах что-то корчилось и царапало пол, не решаясь пока выглянуть на свет, но с каждой минутой становясь все смелее. Лица святых на иконах еще больше заострились, на щеках у них появился чахоточный румянец, они замигали ему нехорошо, стали делать знаки вроде масонских. В ужасе он отступил назад, толкнул кого-то, обернулся и обмер: прихожане сзади него крестились кукишами, вдруг выскочил как из-под земли какой-то пень, на него тут же деловито уселся церковный староста и лихо заиграл на гуслях густые языческие мелодии. Кто-то темный прыгнул на стену, пробежал по ней очень быстро и скрылся в потолке.
Старик отвернулся от всей этой бесовской прелести к иконостасу, но там отец Никодим, уже совсем потерявши стыд, бродил, словно какой-нибудь Шаляпин, в полном военном обмундировании и негромко, но достаточно ясно распевал шестую симфонию Шостаковича. Старик любил Шостаковича и в другое время сам бы подпел попу - но не сейчас. Ему сделалось так жутко, что он кинулся прочь из храма, забыв и о Боге, и о жене. И, уже выбегая, вдруг краем глаза заметил он высокую страшную фигуру с рогами, которая, стоя в самом дальнем углу, как бы не смотрела на него, а с другой стороны прямо-таки пялилась.
Придя домой, он все уже знал и все решил.
- Мы имеем право, - сказал он ей. - Мы такие же люди, как и все.
- Не такие, - напомнила она.
- Они об этом не знают, - отмахнулся он. - Для них мы - такие же. А рост - не имеют права... Нет, не имеют! - Он с ожесточением, удивительным в такой комической фигуре, ударил по столу, так, что тот гукнул и спустя минуту застучали в пол потревоженные соседи.
Спустя некоторое время в кабинете директора Дома ребенка появилась страшно маленькая старушка. Директор, невысокая нервная дама лет сорока, с намечающейся уже отчетливой проседью в рыжих волосах, в это утро почему-то незакрашенной, копалась в бумагах. Старушка закрыла за собой дверь и встала на пороге, сложив ручки на животе. Вся она, словно птенчик, была укутана серым и мягким, как перина, оренбургским платком, искусно зашитым в протершихся местах.
Директорша взметнула на нее взгляд, тут же опустила его назад, но потом, словно остановленная на полном ходу лошадь, резко подняла голову.
В глазах ее отразилась растерянность.
- Я хочу у вас работать нянечкой, - от волнения у старушки появился отчетливый нечеловеческий акцент.
- Вы? Но у нас уже есть нянечка.
- Я лучше, - сказала старушка убежденно.
- Чем же вы лучше? - рассердилась директор.
- Я не пью вина.
При этих словах она несколько покраснела и директрисе вдруг по-чудилось, что гостья прячет в складках платка гранату.
Некоторое смятение выразилось на лице директора. Откуда эта странная карлица знала, что няня их, Арина Родионовна, пьет как грузчик? Впрочем, найдите-ка мне такую Арину Родиновну в русских селениях, которая откажется выпить по поводу и без повода! Не найдете. Но как бы ни плоха была Арина Родионовна, а однако же знакомое свинство все-таки лучше, чем никому не известное. Менять нянечек на карликов - увольте! Что будет с детьми, если им с самого раннего детства показывать такие туманные картины? Какое представление они составят о естественном отборе и законах эволюции? Сегодня карлики будут воспитывать детей, а завтра займут ключевые посты в правительстве!
Все эти мысли с большой скоростью проносились в голове директора, как вдруг пришелица ее перебила.
- Рост - это ничего, - сказала старушка. - Дети ведь совсем кро-хотные, я для них буду просто маленькая тетя. Совсем маленькая.
История не сохранила, как именно, но только спустя час приказ о назначении пришлой старушки на пост нянечки был подписан. Из кабинета они вышли закадычными подругами.
Няня, Арина Родионовна, пришедшая к своим обязанностям, как обычно, слегка навеселе, тут же и протрезвела, когда ей сообщили, что она уж больше тут не работает.
- Где же я это... теперь работаю? - спросила няня, слегка икнув, и с подчеркнутой деликатностью прикрыла рот рукой.
Тут ей сказали такой адрес, который не всегда прилично выговорить вслух и более молодым женщинам.
Опомнившись, няня вбежала в комнату директора и со страшным грохотом упала на колени. Директриса в ужасе пыталась сбежать от такого феодального шантажа, но Арина Родионовна ездила за ней на коленях по всему кабинету из угла в угол, ревела бычьим голосом, умоляла отменить приказ, клялась здоровьем несуществующих детей (может, имелись в виду приютские?), христом-богом и даже персонально А.С.Пушкиным - но ничего не помогло.
Исчерпав все цивилизованные способы, нянька вспрыгнула с колен, вздыбилась, глаза ее налились кровью, одежда встопорщилась, как шерсть мелких и средних животных, она вытянула вперед когти и, сверкая зубами, завыла:
- Пррокляну-у!
Этого поношения деликатная и ответственная душа директрисы оказалась вынести не в состоянии. Спустя минуту няню в сложенном состоянии выдворил из кабинета Пархом Иванович, завхоз. Нянька, скрученная в форме старорежимной буквы фиты, тем не менее плевалась, сквернословила и лягала ногами, как если бы была совершенно свободна, и даже еще хуже.
Спущенная с крыльца, Арина Родионовна катилась чрезвычайно долго, как будто хотела достичь таким образом края земли, а вскочивши, погрозила кулаком негостеприимному дому, а затем, ворча и изрыгая проклятия, исчезла из виду - провалилась, надо полагать, в тартарары. Впрочем, исчезла она не насовсем. Вскоре она подстерегла новую нянечку и набросилась на нее с кулаками, рассчитывая на легкую победу. Но получила неожиданно жестокий отпор и была бита по всем правилам английского бокса черенком от швабры.
После этого Арина Родионовна приплелась на крыльцо Дома ребенка, как издыхающий зверь, трижды плюнула на него, прокляла все вокруг в радиусе трех километров и пообещала, что весь мир еще узнает несчастливые дни.
Через неделю после этого из дома исчез ребенок - годовалый Максим.
Бросились искать старуху Арину Родионовну, но она к тому моменту уже продала квартиру и коварно исчезла в неизвестном направлении. Объявили старушку в розыск, но, впрочем, без особой надежды.
- Сколько лет ей? - спросил следователь. Услышав цифру восемьдесят три, он ужаснулся расширению возрастных рамок преступности. Потом с сомнением покачал головой. - Да она если не умерла уже, то умрет вот-вот.
Но в розыск, повторяю, все-таки подали, хотя и опасались найти вместо преступницы одно только мертвое от естественных причин тело. И даже ездили на родину к старушке, в город Камышин, где у нее жил родственник - полусумасшедший двоюродный брат, который следователю обрадовался, как родному, и тут же составил ему для изучения обширную кляузу на всех своих знакомых и родственников до седьмого колена. Кляуза эта, впрочем, ничего в этом деле не прояснила. Брат, однако, обещал в случае появления старушки в родном городе немедленно сообщить, куда следует, набивался в осведомители, жаловался на скудную пенсию и вообще вел себя недисциплинированно.
А в квартире у стариков тем временем неизвестно откуда появился маленький мальчик, еще ничего значительного не говоривший и даже не умевший ходить, но весьма многообещающий. За некоторую сумму денег было куплено ему в паспортном столе настоящее свидетельство о рождении, и на свет появился Кулебяков Аркадий Борисович.
Произошло это лет за девять до описываемых событий.
