ГЛАВА ПЯТАЯ
- Что же теперь? - сказал я, когда мы слезли с крыши. Слезал я медленно, соблюдая тысячу предосторожностей, чтобы не упасть со страшной высоты и не разбиться в лепешку. Кулебякин же несся вниз безбоязненно, как обезьяна, которая всю жизнь зарабатывала себе на пропитание именно пожарными лестницами.
- Какова будет наша дальнейшая тактика? - спросил я, почувствовав под ногою твердую землю. После того, как мы так отважно бросились в погоню за Медведьевым и все-таки его не поймали, дух мой взыграл и мне уже хотелось различных подвигов и свершений. Я трусил следом за Кулебякиным по улице и с гордостью поглядывал на окружающих: знают ли они, с кем имеют дело и кто тут бегает среди них под видом обычных карликов?
- Наша дальнейшая тактика, а равно и стратегия состоит в том, чтобы затаиться и спрятаться как можно глубже, - заявил Кулебякин, с решительностью ледокола раздвигая толпу острыми локтями, - я едва поспевал бежать у него в кильватере. При последних словах, правда, я остановился и едва не был сшиблен с ног какой-то дамой в потрясающих черных узорчатых чулках (это я говорю вовсе не для неприличия, а просто таков теперь стал мой взгляд на человечество: колени, бедра, в лучшем случае, линия талии).
- Как это - затаиться? - возмутился я. - А для чего же мы тогда так яростно его преследовали? Чтобы затем спрятаться, как кролики, в трусливой своей норе?
Кулебякин бросил на меня удивленный взгляд, но по-прежнему бежал впереди.
- Вам, конечно, все равно - что догонять, что прятаться, - воодушевленный, продолжал я. - Вас никто в карлика не превращал. Ну, а мне каково? Или вы хотите, чтобы я так всю жизнь и оставался безмозглым и ни к чему не пригодным карликом?
- Почему же ни к чему не пригодным? - Кулебякин на ходу пожал плечами. - Есть вещи, которые вы можете делать очень даже неплохо.
- Я не желаю быть карликом! - отчеканил я. - Я требую восстановить меня в прежних размерах сию же секунду, иначе я позову милицию.
- Даже не пытайтесь, - окоротил меня Кулебякин. - Проще сказать, забудьте об этом!
- Как это - забыть?!
- Мозгами. Я здесь не затем, чтобы вы могли без конца превращаться в карликов и обратно. Я забочусь о спасении всего человечества.
- Не интересует меня спасение человечества! Что пользы мне в том, что человечество спасется, если я погибну! - воскликнул я с почти библейским пафосом.
Дальнейшая беседа продолжилась в метро. Кулебякин с необычайной ловкостью проскочил прямо под руками у старушки-контролера - она закудахтала, пытаясь его схватить, он прыгнул в одну сторону, в другую, как бы фехтуя со старухой на шпагах, сделал обманный финт, поднырнул под ограждение - и оказался с той стороны турникета. Мне не оставалось ничего другого, как с непринужденным видом обежать деморализованную старуху с другой стороны, и мы стремглав понеслись вниз по лестнице. Старушка свистнула нам вслед пару раз, но скорее для очистки совести, потому что нас уже и след простыл.
- Не люблю нарушать правила, но ничего другого не оставалось - денег-то нет, - объяснил Кулебякин свою дуэль с контролершей. - У вас, я догадываюсь, тоже денег никаких?
- И догадываться нечего - я вам уже говорил, - отвечал я сердито, но тут же замолк, потому что мне в рот попал карман какого-то гражданина. Карман имел вкус сырых опенков и жевался довольно плохо. Выплюнув его, я обнаружил, что Кулебякин уже пересек вестибюль и нырнул в дверь только что подошедшего поезда. Я наддал и устремился за ним так, словно был не карликом, а зайцем. Двери с шипением съехались за моей спиной.
Я огляделся по сторонам и увидел, как из середины вагона мне сиг-налит маленькая рука. Я затрусил туда, проталкиваясь меж пассажирами, а у некоторых так прямо ныряя между ног - настоящий карлик, конечно, так бы никогда не поступил, потому что это ущемило бы его гордость, но я еще не успел усвоить кодекса чести настоящего карлика.
- Присаживайтесь, мой юный друг, - сказал мне Кулебякин. - И не стесняйтесь так, прошу вас. Раз уж судьба дает нам маленькие преиму-щества, дураки мы будем ими не пользоваться. Что же касается Медведьева, то мы уже свое дело сделали - мы вспугнули его. А уж добивать его будут люди посерьезнее, да-с, не сомневайтесь в этом.
- Ну хорошо, а что же дальше? - спросил я.
- Во-первых, мы отыщем себе жилище - это раз. А во-вторых, устроимся на работу.
- На какую работу? - застонал я. - Кому мы нужны?
- Есть много работ для карликов, - зловеще отвечал он. - Например, охранять важные объекты. Или обслуживать состоятельных дам.
- Как это их обслуживать? - с дрожью в голосе сказал я.
- Обычным способом.
- Обычным способом?! - я в ужасе поглядел по сторонам, но нас, слава Богу, никто не слушал.
- Есть много дам, которым нравятся карлики. А карликов, которым нравятся дамы, все-таки меньше. Так что не бойтесь конкуренции. Вам сколько лет?
- Двадцать семь.
- Обширный опыт по дамской части? - требовательно допрашивал меня Кулебякин. - Любовь к этому делу имеете? Нерастраченный пыл и все, что полагается в таких случаях?
Я повторно покраснел.
- Вот и прекрасно, - закончил Кулебякин.
- А вы-то сами? - сказал я, несколько запоздало опомнившись.
- Я буду осуществлять идейное руководство, - отрезал Кулебякин. - Беру на себя также техническое обеспечение проекта. Силы мне пригодятся для борьбы с Медведьевым, если, паче чаяния, он все же на нас выйдет.
- И что же будет тогда? - спросил я, несколько пугаясь.
- Тогда... - Кулебякин нехорошо прищурился. - Тогда, может статься, все состоятельные дамы понесут тяжелую утрату. Вот так вот. Прошу на выход...
Мы энергично шли по длинной улице.
- Видите тот дом из красного кирпича? В нем жил когда-то внук Виссариона Григорьевича Белинского, - просвещал меня Кулебякин. - А вот в том желтом здании с двойными балконами до сих пор проживает побочный сын Керенского. Сейчас он уже старенький, но такой же точно троцкист и контрреволюционер, как его папаша. Он взял себе фамилию Абрамзон, но кого он думал обмануть?
Мы миновали оба мемориальных дома и нырнули в темную арку. Прошли один подъезд, второй, и вошли в третий. Поднялись на четвертый этаж и остановились у двери. Мне почудилось, что Кулебякин принюхивается. "Вот для чего ему такой нос!" - озарился я.
- Тут живут мои сородичи, - предупредил он. - Старики Кулебяковы. Существа своеобразные и не вполне люди. Как, впрочем, и я.
На звонок нам открыл дверь самый обыкновенный мальчик лет шести. Впрочем, нет, не совсем обыкновенный: что-то острое, разнюхивающее было в его лице, и уши словно бы тянулись кверху и немного пошевеливались при разговоре, как бы показывая одно, а на самом деле преследуя какую-то скрытую цель.
- Вы к кому? - сказал мальчик.
- Какой прекрасный молодой человек! - елейно восхитился Кулебя-кин. - Что здесь делает такой хороший мальчик?
- Книжку читаю, - отвечал мальчишка, несколько напрягаясь.
- Это можно, - кивнул Кулебякин. - Книжку читай.
Карлик повернулся ко мне.
- Вот какая славная пошла нынче молодежь, - умиленно проговорил он. - Хлебом их не корми, дай только книжку почитать. Как тебя зовут, мальчик?
- Аркадий, - недоверчиво отвечал тот.
- А где же твои мама с папой? Почему они прячутся от нас?
- Мамы с папой у меня нет. Есть только дедушка и бабушка. Но они ушли в магазин.
- Ишь ты, в магазин, - подмигнул мне Кулебякин. - Ну-ну.
- Вы ограбить нас хотите, - наконец догадался мальчик. - У нас ничего нет.
- Фи, - огорчился Кулебякин. - Зачем же ограбить - какая проза! Никакой поэзии. Я старый друг твоих бабушки и дедушки. Позволь нам войти и подождать их в комнате.
Несколько секунд мальчик испытующе глядел на нас, потом сказал:
- Входите.
И пропустил нас внутрь. Мы вошли следом за ним в огромную квартиру с необычайно высокими потолками. Казалось, что это не потолки даже, а изогнутые своды средневекового замка, под которыми, судя по всему, жили когда-то летучие мыши, упыри, а по ночам шныряли малокровные призраки, стеная самым откровенным образом и душераздирающе скрипя цепями. Почудилось даже, что от сырого паркета взмывал вверх легкий, едва уловимый смрад, но, принюхавшись, я понял, что это наваждение: в квартире пахло всего-навсего влажной чистотой.
В центре комнаты одиноко стоял круглый стол без всякого намека на стулья, слева и справа, профилем к нему, расположились два горбатых кресла. По одной стене, словно аквариумы, шли застекленные книжные полки, уставленные потертыми, старыми, тяжелыми фолиантами, на второй висели старинные литографии и гравюры, изображавшие все почему-то античные сюжеты. На ближней картине, например, похищаемая Европа с распущенными волосами кокетливо прикрывала ручками упитанные перси, оставляя для обозрения все остальные прелести; Юпитер же, напротив, язычески гордился бычьей статью.
На третьей стене висела, видимо, какая-то совсем древняя икона. С нее недоброжелательно глядел на нас незнакомым лицом Христос.
- Спас Ярое Око, - пробормотал Кулебякин. - Редкая вещь.
Вдоль стены сиганул ручной хомяк, кинулся на руки к мальчишке и вытаращился на нас глазами, твердыми и блестящими, как пуговицы. Осмотревши нас с головы до ног, он проворчал что-то двусмысленное и, повернувшись вполоборота, жевательно задвигал толстыми щеками.
- Присаживайтесь, - сказал мальчик. - Я поставлю чаю.
И он, как был, с хомяком на плече, двинулся на кухню. Только сейчас я заметил, что он немного прихрамывает. Глядя вслед идущему в длинном слепом коридоре мальчишке, я вдруг обнаружил в его фигуре что-то мифическое. Хомяк, осененный тенью, потерял свои звериные очертания и суетился на его плече, как маленькое разумное существо. Почему-то вдруг вспомнились строптивые бояре Ивана Грозного и их верные плечевые карлики. Казалось, сейчас хомяк крикнет что-нибудь зажигательное, спрыгнет с плеча, грянется об пол и сделает что-то такое, от чего вся квартира приобретет невиданный размах и силу, из окон откроются великие горизонты, мир распахнется во все четыре стороны, и сгинет тьма, и сделается свет. Признаюсь, я ждал этого с каким-то замиранием сердца, неизвестно откуда взявшаяся радость осенила меня, но так ничего и не произошло.
Мальчик уже совершенно скрылся из виду, а хомяк на его плече все еще сиял желтой теплой шерстью.
- Как он вам? - спросил Кулебякин.
- Хомяк? - спросил я, не отрываясь еще взглядом от того места, где исчезли мальчишка и его маленький наездник. - Симпатичная зверюшка.
- Бубретэкс, - многозначительно заметил Кулебякин. - Сказочное существо, по нашим верованиям, хранитель семейного очага. Маленький бог, любой ваш ученый полжизни бы отдал, чтобы его заполучить.
- То-то я гляжу, - сказал я. И осекся.
В двери дважды повернулся ключ, дверь открылась, и мне показалось, что сейчас случится что-то ужасное. Но ничего не произошло, только два маленьких существа, не говоря ни слова, с необыкновенной скоростью вбежали в коридор, оттуда шмыгнули в комнату, пробежали все пространство до наших кресел и только тут остановились и встали двумя серыми столбиками.
Все это я понял только потом, а в первые секунды мне показалось, что я закружился вокруг себя, как на огромной карусели, и почувствовал, что душа моя расстается с телом...
В ушах моих звенело, я с трудом приоткрыл веки и увидел, что около двух первых столбиков вырос третий - побольше и покоренастее - мой Кулебякин. Он указывал на меня и что-то говорил, губы его шевелились самым беспорядочным образом. Некоторое время я чистосердечно развлекался, следя за этими губами, и лишь спустя минуту стал не только что-то слышать, но и различать лица двух незнакомых фигур - старичка и старушки.
- ...Нужно будет отсидеться у вас, - втолковывал им Кулебякин. - Кроме меня еще вот он.
- Он не похож на кулебяку, - задумчиво проговорил старик. Голос у него был звучный и широкий, почти что бас.
- Он и не кулебяка. Медведьев его заколдовал и сделал карликом. А сам взял себе его тело.
В лице у старичков изобразилось смятение.
- Медведьев здесь? - пробормотал наконец старик. - Что ему надо?
- Полагаю, лучше было бы у него спросить, - огрызнулся Кулебякин. - Разошелся он в последнее время ужасно, пора бы его окоротить.
Старик помрачнел и что-то проворчал. Похоже было, что перспектива встречи с Медведьевым его вовсе не радует. Кулебякин отвечал ему довольно резко и даже с гневом, но старик упирался. Тут еще к нему присоединилась старуха, и они взяли Кулебякина в оборот.
- Медведьев, - испуганно квакали старички. - Медведьев, Медведьев...
Проклятый Медведьев вызывал у них такой ужас, словно был не заурядным карликом, которого на моих глазах лупила старуха и которому я сам, собственноручно, строгал гроб, а самим Сатаной. Впрочем, похоже, было чего бояться. Медведьев, как я понял из разговора, был великий и страшный колдун, главный черный колдун во всем народе кулебяк.
- Боитесь? - сказал Кулебякин раздраженно. - Дурацкое дело - не хитрое. А вы попробуйте не бояться.
- Как же не бояться - убьет, - серьезно сказал старик.
- А вы что - вечно жить собирались? - ощетинился Кулебякин.
- Мы не о себе, - вдруг вступила старушка (старик между тем густо покраснел). - Мы о внуке, внук у нас.
- Кстати о внуке, - Кулебякин поглядел на Аркадия, и тот как-то очень быстро исчез или, может даже, и вовсе провалился вместе со своим хомяком-бубретэксом, словно его и не было никогда, словно призрак развеялся над поверхностью ночных вод. Напоследок только, как мне почудилось, взвизгнул один или два раза бубретэкс, сказал что-то непонятное, тряся щеками, - и вот уже никого нет, только чай перед нами исходит белым паром. - Кстати о внуке. Внук как будто бы не из кулебяк, так ведь? Или я ошибаюсь?
Старик потупился, только старушка сохраняла гордый и независимый вид лица и с вызовом глядела в глаза Кулебякину.
- Из людей? - допытывался Кулебякин, приветливо улыбаясь, но глядеть на него было как-то неуютно. - Почему же тогда хромает?
Карлики вздрогнули.
Старик спрятал голову, нагнул ее по-бычьи, но вид у него сделался совсем робкий, а старуха теперь уже испуганно глядела на Кулебякина, не отрывая глаз.
- Ай-яй-яй, - сказал Кулебякин, но, несмотря на улыбку, глаза его сделались страшны. - А я ведь догадывался, что дело нечисто. Преступали Запрет, колдовали?
- Он болел, - вымолвила старуха обмершими губами. - Болело наше дитятко.
- Ничего страшного, поболело бы чуть-чуть, ничего с ним не сдела-лось, все дети болеют.
- Да ты... как смеешь! - старик вдруг топнул ногой. - Наш он, кровь от крови, плоть от плоти, мы его любим без памяти. Как же ты можешь... - вдруг добавил он дрожащим голосом.
Старуха вдруг тоже превратилась в какую-то фурию и мегеру.
- Легко тебе разбрасываться чужими детьми! - крикнула она.
Кулебякин покраснел от досады, но не отступил.
- Вы из него урода сделали, - сказал он напряженным голосом.
- Ну и что, - тихо отвечала старуха. - Мы его любого любим.
- Вы это видели? - Кулебякин повернулся ко мне. Я хотел сделать бывалый вид - дескать, видели и не такое, но потом передумал. - Изуродовали ребенка под знаменем страстной к нему любви. Вы что же, этой глупости от людей набрались? Что ему теперь от вашей любви? Или он целый век будет с вами сидеть? А как он в мир выйдет, вы об этом подумали?
Впервые за много лет они поссорились, когда придумывали ему имя. Он хотел назвать его Аркадием, счастливым, а она хотела назвать его Феликсом - тоже счастливым. Первое имя было греческим, более древним, им легче было заклясть судьбу. Зато второе, римское, было благороднее.
Назвали его, в конце концов, как хотел старик. Но, как это обычно бывает, не стал он ни Феликсом, ни Аркадием. Трудно сложилась его жизнь, с первых же шагов обнаружились у него тяжелые болезни. Старики бегали по врачам, недосыпали ночей, тряслись над ним. Им все казалось, что вдруг разломится пополам пространство, вынырнет из пустоты Смерть, заглотит мальчика бездонной своей пастью, утянет и исчезнет навеки, и даже не сквитаешься потом с нею. Маленький, лежал он на их руках, тряс лысой головой, мучительно разевал рот и заходился в истошных криках.
И тогда однажды, измученные вечным страхом, они преступили Запрет на колдовство. Ребенок понемногу перестал болеть, выправился, стал нормально развиваться. Все было бы хорошо, когда бы не висел над их головами попранный Закон.
Теперь они с трепетом ждали, чем это отзовется - а последствия могли быть самые ужасные.
После выздоровления первые годы его жизни почти ничем не омрачались. Бабушка с дедушкой, потомственные карлики, были по самой природе своей крайне низкорослы, и он, не видя сверстников, не замечал некоторого в себе уродства. Но стоило ему пойти в школу - а старик настоял, чтобы он пошел в школу ("Мы ведь не домашнее животное растим, не гладиолус какой-нибудь, а живого человека"), - тут все и вылезло на поверхность.
Дети, как известно, карлики по рождению. Им самой природой до поры до времени обозначено отправлять эту роль. Но даже и среди них он оказался карлик из карликов. Еще хуже было то, что он был умным карликом, с большими способностями к учению.
Одноклассники справедливо приняли его таланты за прямое оскорбление в свой адрес и озлобились. Учителя хвалили его и приводили всем в пример, а Аркадий ловил на себе злобные, как у хорьков, взгляды десятков маленьких глаз. Эта ласковая пытка сменялась гораздо более страшной, стоило только уроку закончиться. Его травили с профессиональной жестокостью. Жестокость эта была отточена на тысячах замученных котов и голубей и творчески перенесена на человека. Поначалу его пытались бить, но он, несмотря на маленький рост, оказался неожиданно силен, и от руки его пал даже самый толстый мальчик в классе по имени Слонопотам. После этого на него уже не решались набрасываться впрямую, но теперь по окончании уроков он боялся выходить на улицу: его встречал град камней, а зимою он был обстреливаем снежками - холодными, липкими, невероятно твердыми, обидно расквашивающимися на лбу, на затылке и на клетчатом пальтишке. Непереносимы, впрочем, были не сами муки, а унизительное их ожидание.
Иногда он часами бродил по школе, дожидаясь, пока недруги его, соскучившись, разбредутся по домам или займутся другими делами. Но праздные и подлые недруги, не имевшие в жизни другой цели, кроме мучения людей, часто ждали его до самых сумерек. В этих многочасовых бдениях вдруг открылась ему простая и ясная истина. Обществу были неугодны сильные и яркие люди. В крайнем случае ты мог расти в длину и толщину, остальные измерения не рекомендовались.
Он стал гораздо сдержаннее, говорил не больше того, что требовалось, но его по-прежнему сильно донимали. Тогда он научился отгораживаться от окружающего мира и с удивлением и радостью вдруг обнаружил, что это очень помогает. Как-то необыкновенно быстро его перестали трогать. Чуть позже его перестали и дразнить, и когда он не хотел, его даже не замечали.
Бывали случаи, когда он шел по коридору, полностью уйдя в себя, и на него то и дело наталкивались школьники и учителя и потом смотрели странно, как на привидение, вдруг вопреки всякой природе вынырнувшее из-под земли. Ему показалось это интересным, он стал развивать в себе внутренние способности и ставить эксперименты. Выяснилось, что он может становиться невидимкой. Он уже читал кое-что о гипнозе и решил, что все эти чудеса как раз от гипноза и могут происходить. Его обуял недетский восторг, ему очень хотелось рассказать о своем открытии окружающим, но он уже был жестоко учен жизнью и остерегся.
Он стал овладевать своей психикой дальше и обнаружил, что может, оказывается, влиять на людей. Он мог заставить человека споткнуться на ровном месте или порезаться как бы случайно, если у него в руке был нож, или даже усыпить - конечно, если человек не слишком сопротивлялся.
Некоторое время он развлекался этими и тому подобными штуками.
Ему уже наскучила школьная учеба, и он позволял себе не делать уроков, не слушать учителей и вообще не заниматься ничем. Чтобы ему не ставили двоек, он заставлял учителей всякий раз при опросах пропускать в журналах его фамилию, а контрольные он списывал так, что наполовину усыпленный отличник ничего не замечал.
Некоторое время спустя, если ему не хотелось идти в школу, он не ходил в нее, а появляясь снова, силою одного своего вида лучше всякой справки убеждал учителей в том, что был болен. Все, казалось, было замечательно. Но как раньше он боялся чрезмерного к себе интереса, так теперь он тяготился глухим и, как ему чудилось, враждебным невниманием к себе. Как ему хотелось, чтобы его любили в классе, чтобы им восхищались, чтобы девочки бросали на него кокетливые и любопытствующие взоры, чтобы вновь, как когда-то, ставили его в пример. Но он уже не хотел достигать этого честным трудом, тем более что в России от честного труда бывают одни только неприятности. Он теперь мечтал о том, чтобы все случалось вдруг, внезапно, сразу.
А между тем внешность его год от года становилась все хуже. Теперь, в девять лет, это был старообразный гномик со страдальческим ртом и оттопыренными, заостряющимися вверх нечеловеческими ушами. Размеры его были таковы, что нельзя было его назвать с полным основанием карликом, но, конечно, росту он был совсем необычного - какая-то промежуточная ступень в эволюции между карликом и человеком, какой-то, что ли, полукарлик. Больше всего на свете он ненавидел зеркало, но всякий раз, приходя домой, прилипал к нему, надеясь, что, может быть, появится в его внешности какая-то черточка, которая хотя бы частично оправдает его существование. Однако всякий раз зеркало отражало маленькое существо, во всем лице которого чувствовалось что-то гибельное. Казалось, что еще чуть-чуть - и у него назади пробъется хвост, а на черепе проклюнутся рога или даже еще что-нибудь похуже.
Тем, кто хоть раз отравился собственным уродством, зеркало многие годы не будет давать покоя, пока наконец он не состарится до крайней степени, не помудреет, не оглянется по сторонам и не поймет вдруг, что отрицательная его внешность все-таки ничему в его судьбе не помешала - ни устройству личной жизни, ни карьере... Впрочем, что карьера! - дым, прах - можно сказать, что ее и не было вовсе. Когда принесут тебя в последний час и лицом к лицу поставят с крышкой гроба, откуда, зияя, будет глядеть на тебя великое небытие, что, какие именно песни ты запоешь? Станешь ли рассуждать о карьере, о продвижении по служебной лестнице, требовать медалей, погон и почетных грамот, не говоря уже обо всем остальном, заработанном безупречной (или небезупречной - неважно) жизнью?
Карьера, деньги, слава, сама жизнь даже - все это нелегальная чепуха перед лицом смерти, которая приходит неслышно, но твердо, и вступает в положенные ей по штатному расписанию права. Перед лицом смерти находится все - и ничего нет перед лицом смерти. Всякий умирающий человек или зверь как пришел голым в этот мир, так и уходит голым - даже если на самом деле это не так. И чем больше мы об этом думаем, тем нам становится страшнее. Однако же не думать об этом нельзя.
И не зря говорят: о мертвом или хорошо, или ничего. Мертвые без-защитны... Кто заступится за них, кто подаст им руку помощи, теперь, когда они остались совсем одни в бесконечном космосе? Вы скажете, Царствие Небесное? Хорошо... если так, то я готов признать вашу правоту относительно мертвецов. А если нет? Кто знает, кому куда дорога обозначена? Может, большинству висеть среди пустоты миллионы лет до Судного Дня, висеть, ощущая тягостную оставленность Богом...
Не бросайте поэтому мертвых, ибо они - сироты. И мы, конечно, сиротеем, но они беспомощны вдвойне. Кто, какой подлец придумал, что мертвые поднимаются из гробов, кто изобразил из них чудовищ? Взгляни, читатель, взгляни на них повнимательнее, что тут есть от монстров? Да ничего. Только отсутствие жизни, но такое пронзительное, по-детски отчаянное - как мы вытерпим это, как сможем не быть с ними рядом, пока живем, дышим, надеемся - как? И, может быть, в награду нам - да что в награду, не о наградах, - в справедливость нам выпадет, что когда и мы уйдем наконец за великую черту, может, кто-то другой (не знаю, кто, боюсь даже подумать) не оставит нас одних и будет думать о нас...
Уродство Аркадия стояло ему уже поперек горла.
К несчастью, ему под руки попался Гофман с его крошкой Цахесом, который умел присваивать чужие достоинства. Страшный соблазн родился в маленькой душе полукарлика. Ему ужасно захотелось употребить свои гипнотические способности на собственное возвышение. Поначалу он воевал с собственной совестью, но уговаривал ее тем, что он ведь и действительно хорош, умен и талантлив, только не дал ему Бог красивой внешности (несправедливый Бог, ужо ему воздастся по заслугам!). Всем надо было только приглядеться к нему повнимательнее.
Объектом для своих испытаний он выбрал самую красивую девочку в классе, которая не то что презирала его, но даже не опустилась до того, чтобы хоть раз на него взглянуть. Звали ее Катя, она была занозой всех мальчишек не только из их класса, но и из параллельного, и даже из четвертых и пятых. Иной раз рождаются на свет такие девочки, которые как будто с самого начала уже осознают себя женщинами, и в их присутствии самые отчаянные сорвиголовы робеют и не знают, как себя вести и что им сказать.
Вот из таких была и Катя. Каштановые мягкие волосы, иногда соб-ранные в косу, но чаще распущенные по плечам, - кто в третьем классе мог себе позволить такую роскошь, да и кому могли позволить это учителя? - но ей это позволялось, может, потому именно, что как-то забывалось, что она всего-навсего маленькая девочка. И еще был у нее совершенно необыкновенный взгляд. Иной раз, когда хотят передать очарование женского взгляда, говорят о каком-то особом блеске, о взгляде с поволокой, еще о какой-то ерунде. Здесь, конечно, никакой поволоки не было, неприлично бы даже было об этом говорить - только одна оголенная магия женственности, и больше ничего. Обо всех остальных деталях ее внешности трудно говорить, они могли меняться от возраста, да и в общем, были неважны. Но вот эти, главные, оставались, и никто и ничто не могло устоять перед ними.
На последнем уроке - это была ботаника, и учительница с каким-то болезненным упоением рассказывала о полевых цветах и сюда же нагло приплела цветы лесные, и культурные, и в хвост цветам откуда-то вдруг вылезли и пристроились неведомые букашки, и уж совсем ни к селу ни к городу полезли лягушки, и вся мелкая дикая живность с необыкновенной дерзостью напрыгивала на школьников с развешанных на стенах плакатов - на последнем уроке с самого начала он установил свой взгляд на ее затылке и напряг все свои силы.
Она почувствовала его почти что сразу, обернулась, перехватила его вожделеющие взоры, удивилась, вздернула плечики, отвернулась, фыркнув. Спустя три минуты, не выдержав, обернулась снова - в лице ее была растерянность. Потом снова - в глазах ее мерцал откровенный ужас, она глядела на него теперь так долго, что учительница сделала ей замечание. Тогда он заблокировал учительницу и весь класс, и они остались совсем одни.
Теперь она держалась целых пять минут, но потом снова оглянулась и уже не могла отвести взгляда от него. Он видел, как в глазах ее смятение постепенно сменяется умиротворением, и сквозь него начинает проступать жгучий интерес. Он еще поднапрягся. Она снова обернулась - на щеках ее пылали яркие пятна, она не выдерживала его взгляда теперь и опускала ресницы, и алела, как маков цвет, а он едко шевелился между стулом и партой - страшилище, инопланетянин, урод, овладевающий красавицей. Губы ее вздрагивали, и вся она как-то мерцала в его глазах, и тянулись от нее невидимые нити, и он плыл и летел в этих флюидах, растворяя ее и растворяясь в ней сам.
Урок кончился, все вышли из класса, даже учительница двинулась ковыляющей походкой, сама не зная куда, - куда отправил ее Аркадий. Катя несколько секунд, понурившись, сидела за своим столом, потом повернулась, встала, подошла решительным шагом к нему и поцеловала жаркими распахнутыми губами. На миг он почувствовал, как бъется ее сердечко под школьным платьем - как пойманная, трепещущая и испуганная птица. Он замер, бесконечная истома охватила его, и он забыл обо всем под натиском невыразимого счастья. А она, секунду постоявши, словно опомнилась, оторвалась от его губ, выпрямилась, лицо ее исказилось ужасом и отвращением, как будто она увидела жабу или какое-то другое неприличное животное, как будто захотела ударить его, убить. Секунду она глядела на него с непередаваемым выражением, которое ужаснуло его, с заоблачных вершин швырнуло в бездны. Все-таки в последний миг она сдержалась и только с шумом выбежала из кабинета.
Спустя минуту в класс вошла учительница и увидела, что на последней парте корчится маленький жалкий человечек. Когда она подошла к нему, он поднял лицо, и оно оказалось все мокрое от слез - мокрыми были глаза, щеки, подбородок, даже нос и лоб были мокрыми. Казалось, что слезами своими Аркадий замочил даже волосы, даже воротничок - он был весь мокрым, как мышь, и что-то бессильное было в лице его и жалкое до такой степени, что она не решилась спросить его, что произошло, только захромала старческой своей походкой к столу и там села, упрятав глаза вниз и лишь по временам косясь на бушующую за окном весеннюю зелень.
Он поднялся и вышел, таща за собой казавшийся огромным школьный чемодан, где все еще валялись ставшие теперь совершенно ненужными тетради, книги, дневник. Ненужными, ибо с сегодняшнего дня он уже больше не появится в школе - никогда, ни за что, отныне и во веки веков!
|
