ДЕРЕВО
Послушай, невозможно написать,
Как дерево... послушай, невозможно,
Оглянешься, вздохнешь неосторожно,
И можешь вновь и вновь припоминать
Тот город маленький от дома до вокзала,
Сухую пыль, песчаную дорожку
И дом пятиэтажный, где стояла
Такая тишь, как у лесной сторожки,
Где в полутемной комнате жужжала
Большая муха, тыкаясь в подушку,
Где мы с тобой раздетые лежали
Не только потому, что было душно.
А ближе к вечеру, на узеньком балконе,
Ты пробавлялась болтовней ненужной,
И был вдали пейзаж, как у Джорджоне,
Окутан синей дымкою воздушной.
Я понимал и чувствовал вполсилы,
И нас оставил ангел наш, хранитель, -
Собрались тучи и заморосило...
И вот тогда я дерево увидел.
СОНЕТ ИЗ ТРИНАДЦАТИ СТРОК
Что нового об осени скажу?
Все отдано: тепло - поникшим крышам,
Пространство - странному сиянью свыше,
Аллеи парка - ветру и дождю.
Все отдано - и вот, я говорю,
Все принято, как принимают ниши
Скользящий солнца луч, почти остывший,
Стекающий на мертвую листву.
Все оборвалось: сяду - подожду,
Пока под знаком осени, все тише,
Проявятся черты, которых ближе
Нет среди близких сердцу моему.
И не поверю, и не подойду...
РАННЕЙ ВЕСНОЙ
Пока он открывал заржавленный замок
Прозимовавшей дачи - он заметил,
Что воздух нов, как откровений слог,
И так же напряжен, и так же странно светел.
Совсем невдалеке, в пятидесяти шагах,
Накатывало море и шумело;
Роилась пыль в просвеченных столбах,
Весенний воздух претворяя в тело.
Он вымел сор и выбросил в костер,
Чей редкий дым летел над черным садом,
И ветер с моря беспечально стер
Его кудряшек мимолетных стадо.
И если время столь же властно плыть,
Стирая за кормой свои эпохи,
То нам порой дано его избыть,
Коснувшись хоть бы этой дымной крохи.
А запах дыма, стаявшей земли -
Весенний тук - добыча Всеблагого, -
Вернее стад и тех, кто их пасли,
Роднят с большой историей живого.
Он вынес мебель, слазил на чердак,
Принес в бидоне ярко-красной краски,
И комнаты застойный полумрак
Был потрясен, как ужасом огласки.
Закрашивая за доской доску,
Он скрыл навек щербины той кровати,
Где умирала мать, где засыпал тоску,
Тоску, тоску за приступом объятий.
Всё ближе к двери - дальше от больных,
Родных, прошедших, никогда не бывших,
Но ставших ими - память или сны? -
А нынче - всё: закрашенных и сплывших.
Так, покрывая слоем новизны,
Свои шаги, шаги своих нездешних,
Он слился с безоглядностью весны
В ее побеге от истоков вешних.
* * *
Стоишь у мокрого окна
И ждешь, что дрогнет что-то, но напрасно.
Прошла гроза, прошла еще одна...
Она уже не кажется прекрасной.
Обычна ночь в провале темноты,
Куст под окном, впитавший воду;
Обычно все, что будешь видеть ты.
Так вот оно, Твое проклятье роду!
Зачем же это вечное: живи!
Что мне велит быть судорожно точным,
Прислушиваться к прошлому в крови
И омываться временем проточным?
И напрягать бессонные глаза,
Пытаясь с тьмою заоконной слиться,
И захлебнуться: вновь пошла гроза,
Ошпаривая сумрак блицем.
* * *
Таинственная неизбежность: хоть и
Никто не повелел нам быть собою, -
Не превозмочь особенности плоти,
Как скучного рисунка на обоях.
Ты сделан только так и не иначе:
Лицо, походка, голос, выраженье,
С неотвратимостью поставленной печати,
Которую отменит только тленье.
И, замкнутое в брошенном сосуде,
Получит вновь свободу расплескаться,
Забыв, что есть названия и люди,
И только с ними суждено встречаться.
События болят в тебе, как рана,
И не хотят укладываться в строчку.
Ты бережно предчувствуешь: "Как странно,
Что заключен в такую оболочку".
* * *
Дурной круговорот истории и рож,
ее творящих, плавает в тумане
сырого дня. Прохватывает дрожь.
Насмешка тонкогубая в обмане
сказавшего: "блажен, кто посетил..."
Ты посетил, но вот блажен едва ли.
Лишь, как араб, бессмысленно сложил
пустую песню, полную печали.
И вот теперь по жизни, как в седле
верблюда, едешь медленно и плавно,
и знаешь, что мира́жи вдалеке
обман, обман.
А сзади и подавно.
ИЮЛЬ
Всё. Даже вечер пожух от жары.
Тесто плоти всходит в разрезах блистающих блузок.
Путь спасения узок:
Просочиться капелькой пота сквозь по́ры этой поры́
И скатиться в свою сокровенную лузу.
Как уютно в ее соразмерном чехле!
Натяжение сетки равняется весу
Своего, обретенного в раннем тепле,
Когда хор насекомых, звенящий в траве,
Слаще хора, поющего мессу.
Вот и прошлое солнце закатным ударом в висок
Обагряет прибрежные скалы и ватную пену,
И хрустит на зубах вездесущий одесский песок,
И течет помидорный с крупинками мякоти сок
С подбородка на детскую вену.
Собери этот влажный, в пупырышках правды пасьянс.
К суесловию мира добавить взволнованный станс
Или ласково выбрать простое забвенье покоя?
Посмотрись в этот вечер, впадающий в сумерек транс
Всей травой, всей землей, всем тобою.
Так приходит пора, когда нужно идти наобум,
Не хватаясь за прошлого жаркий огарок,
И тогда совпадают сердечный и уличный шум,
И июль благодатен, и в твой просветлившийся ум
Он вплывает величьем египетских траурных барок.
"Постскриптум", вып.8:
Следующий материал
