Русские переводы Жене начиная с 70-х годов ходили в самиздате, переводы разного качества, иногда отвратительного, иногда безупречного. По тем подпольным переводам с его текстами были знакомы некоторые столичные интеллектуалы. Евгений Харитонов собирался даже написать ему письмо. И написал, несколько раз переписывал, но так и не решился послать. Жене был для него одним из немногих авторитетов. Харитонову был, безусловно, близок "романтический натурализм" Жене, его жестокое саморазоблачительство и самоуничижение, его маргинальный писательский и человеческий имидж, его "имморализм" и многое другое.
Роман Виктюк, впервые прочитавший Жене по-польски (!), почти два десятилетия вынашивал планы постановки "Служанок", пока они (планы) с грандиозным успехом не воплотились сначала на сцене "Сатирикона", а потом - в его собственном театре. Увы, от Жене в спектакле остались лишь "рожки да ножки" - одна только гомосексуальная тема, гениально (нет слов!) выраженная Виктюком в варьете-кабареточном шоу "a la Drug Queen" на слащавые мотивчики Далиды. "Голубая" эстетика в чистом виде, не замутненная никакими иными сюжетными линиями, наличествующими в оригинальной пьесе. Весь мощный антимещанский, антибуржуазный и антисоциальный пафос драматургии Жене знаменитый наш (мелко)буржуазный режиссер "вынес за кадр", оставил за кулисами.
Между тем сам Жене настолько щепетильно относился к инсценировкам своих пьес, что снова и снова, на протяжении всей жизни возвращался к каждой из них, переписывая, переделывая, снабжая их обширными замечаниями и требованиями для постановки. Так, его "Негры" практически неизвестны театралам, поскольку автор пожелал, чтобы в спектакле были задействованы только настоящие негры, звериную сексуальность которых в представлении Жене не мог заменить никто, даже уголовники и убийцы. Известен случай, когда один польский режиссер обратился к нему с просьбой сделать исключение для Польши, в которой трудно сыскать чернокожих актеров, однако бескомпромиссный автор ответил отказом. К "вольным" же трактовкам своих вещей Жене был беспощаден. В апреле 1957 года он прибыл в Лондон, чтобы воспрепятствовать премьере "Балкона" в постановке Питера Задека, который, по словам Жене, совершил с его произведением "предательское театральное убийство". Жене спровоцировал грандиозный скандал, закончившийся тем, что полиция не пустила его на премьерный показ. Думается, Виктюка ожидали бы такие же неприятности, доживи Жене до российских "Служанок".
Пьесы Жене - это филигранные психологические конструкции, рассыпающиеся при грубом, самовольном обращении. По иронии судьбы, не любивший театра и начавший писать пьесы под давлением жизненных обстоятельств (безденежья прежде всего) Жене стал одним из выдающихся драматургов в истории театра. Его пьесы совершили революцию не только на театральных подмостках, но и в сознании миллионов. И, конечно, "Служанкам" принадлежит совершенно особая роль.
"В 1962 году мы поставили "Служанок" Жене в колледже. Они наделали столько шума, сколько сегодня не производит ни одна политическая акция", - писал английский режиссер и гей-идеолог Дерек Джармен в биографической книге "На твой собственный риск" (1992).
Вряд ли Россия начала 90-х намного толерантней Англии начала 60-х, однако "Служанки" не произвели революции в умах и сердцах зрителей, поскольку Виктюк до предела выхолостил пьесу и свел к нулю весь ее идеологический и эстетический пафос. Не хотелось бы употреблять слово "профанация" по отношению к безусловно яркому режиссеру, но истина (и Жене) дороже. Жене превратился у Виктюка не просто в фигуру масскульта, но принадлежность разухабистого постсоветского китча, объединившего Виктюка с Борей Моисеевым, Сергеем Пенкиным и некоторыми другими ослепительными в своей гротескной, феерической безвкусице персонажами...
Россия последней из всего цивилизованного мира узнала Жене (для сравнения, в той же Польше "Служанки" ставились еще в конце 60-х годов, а "Дневник вора" был опубликован при коммунистах). Теперь Виктюк при каждом удобном случае вспоминает, что это именно он открыл Жене для дикой России, именно он "втащил" его на отечественную сцену. Сейчас он грозится поставить спектакль по "Нотр-Дам де Флер". Жене мертв, он не сможет воспрепятствовать и этому.
Знакомство с Жене-драматургом в России опередило публикацию его прозы. "Служанки" были опубликованы в сборнике "Театр парадокса" (М., Искусство, 1991). Отечественные публикаторы пошли тропами, задолго до них проторенными западными критиками. Составитель сборника И.Дюшен, признав в предисловии полную нелепость определения "театр абсурда", тем не менее собрал под одной обложкой Жене, Беккета, Ионеско, Пинтера, Аррабаля и Мрожека именно по неким смутным признакам их принадлежности к этому мифическому жанру.
У Жене-то уж во всяком случае нет абсурда в классическом, "хармсовском" смысле, абсурда в о о б щ е у него не больше, чем в реальной жизни. Жене прежде всего трагичен и натуралистичен, и романтизация, театрализация обыденности, повседневности - главная отличительная черта его жизни и его литературы. Можно "вытянуть" из этого абсурдизм или еще какой-либо "-изм", можно превратить в варьете, кабаре или "голубой" хэппенинг, - но при чем здесь Жене?!
Попыткой втиснуть Жене в какие-то рамки, налепить на него очередную этикетку выглядела и первая публикация его прозы на русском. В "Иностранной литературе" (1993, #11) в разделе "ЦВЕТЫ ЗЛА": имморалистическая традиция в западной литературе" (кстати, в заголовок вкралась примечательная опечатка, "оговорка по Фрейду" - "трагедия" вместо "традиция". Не правда ли, в этом что-то есть?) вместе с отрывком из "Песен Мальдорора" Лотреамона и лирикой Готфрида Бенна тихо и незаметно прошла публикация так называемого журнального варианта "Дневника вора", только что изданного целиком издательством "Текст" (при содействии Министерства иностранных дел Франции и при поддержке посольства Франции в России). Самые откровенные сцены романа были купированы, плюс к этому - сам перевод (Нонны Паниной) был явно приглажен.
Чтобы не шокировать нашего неподготовленного "широкого" читателя, редакция "Иностранки" предпослала публикации предисловие С.Зенкина с красноречивым заголовком "Писатель в маске монстра". Опять-таки - вполне советская традиция: автора как бы защищают от его же творчества. Делается это уже вроде бы и не с позиций официального советского литературоведения (но все тем же языком и стилем), зато с постоянной оглядкой на христианскую мораль, относительно которой Жене "имморален".
Подчеркивая, что Жене и ему подобным "имморалам" следует уделить весьма специальное и небольшое место в истории литературы и по-свойски рассуждая о гомосексуализме автора "Дневника вора", Зенкин, помимо прочего, пишет: "Во избежание недоразумений следует пояснить, что Жене не мог знать дикого обычая, бытующего в уголовно-лагерном мире нашей страны, - когда пассивные педерасты выделяются в отверженную касту неприкасаемых... Что же касается Жене, то он показывает "дифференцированное" отношение блатного мира к гомосексуалистам..."
Это утверждение не имеет ничего общего с действительностью. Именно потому, что Жене, для (анти)эстетики которого важны и характерны садо-мазохистские отношения между персонажами, хорошо представлял себе положение гомосексуалов в СССР, романтические "русские мотивы" возникают у него так же навязчиво, как и образы нацистов, уничтожавших гомосексуалистов вместе с коммунистами и евреями.
Мотивы любви жертвы к своему палачу, убийце, садисту, насильнику, описанные Жене напряженность, искренность, правда, преданность, ЖЕРТВенность этой любви и послужили одним из главных пунктов обвинения его в "имморализме".
"Французское гестапо обладало двумя притягательными элементами: предательством и воровством, - пишет Жене в "Дневнике вора". - А если добавить к этому гомосексуальность, оно становилось феерическим и безупречным. Оно обладало всеми тремя добродетелями, которые я возвожу в категорию теологических... Во мне бушевали волны, порожденные словом "гестапо".
Сексуальность нацизма была и остается одной из самых популярных тем нашего времени. Она занимала многих западных интеллектуалов и нашла наиболее яркое выражение в фильмах итальянских режиссеров ("Гибель богов" Висконти, "120 дней Содома" Пазолини, "Ночной портье" Лилианы Кавани, "ХХ век" Бертолуччи и др.). Однако мощный моральный подтекст ставит эти фильмы под защиту идеологии "политической корректности" - высшего достижения западной демократии. Режиссеры- антифашисты старались как можно ярче и убедительнее показать ущербность, извращенность, отвратительность, бесчеловечность, животную низость etc. фашизма и особого типа сексуальности, нашедшего выход и получившего широкое распространение в фашистский период.
Жене не был антифашистом. Он с нескрываемым восхищением (вожделением) писал о сексуальности нацизма, о его сексуальной привлекательности. Западное интеллектуальное сообщество не прощало такого рода вольностей, хотя свидетельств существования подобных умонастроений появлялось немало, и отмахнуться от них было нелегко.
"Когда мне говорят, что Франция ждала Освобождения, мне искренне кажется, что это неправда, - писал режиссер Франсуа Трюффо. - Я видел вокруг много безразличия. Люди ходили в театры, в кино, во время войны было очень много зрелищ... Была и кровь, выстрелы, сведение счетов, много любовных историй... Существует сексуальный аспект Оккупации, о котором не говорят никогда".
Действительно, эта тема - одна из многих у Жене, о которых не только писать - даже говорить было невозможно.
19 августа 1944 года в боях за освобождение Парижа погиб любовник Жене, молодой коммунист Жан Декармин. Однако даже это трагическое обстоятельство не изменило эстетической позиции Жене. Позднее, когда он поддерживал присутствие в Восточной Европе советских войск, он видел в этом тот же самый "сексуальный аспект", который возбуждал его и в фашистах.
"Крутые жесты, которые пришпоривают нас и заставляют стонать, как тот виденный мною город, чьи бока кровоточили жидкой массой движущихся статуй, приподнятых дремотой, статуй, марширующих в едином ритме. Батальоны-сомнамбулы продвигаются по улицам, как ковер-самолет или колесо, проваливающееся и подскакивающее в согласии с медленным тяжелым ритмом. Их ноги спотыкаются об облака... Невежественные, оплодотворяющие, как золотой дождь, они обрушились на Париж, который всю ночь унимал биение своего сердца", - описание величественного и жуткого шествия палачей-фашистов в "Нотр-Дам де Флер" заканчивается признанием жертв: "Мы же дрожим у себя в камерах, поющих и стенающих от навязанного им наслаждения, потому что при одной только мысли об этом гульбище самцов мы кончаем, как если бы нам было дано увидеть гиганта с раздвинутыми ногами и напряженным членом".
Подобная "кощунственность" Жене, помноженная на криминальность и маргинальность его реальной жизни и биографии, требовала его оправдания, на манер советского литературоведения, и перед западным читателем.
За Жене заступались крупнейшие литературные авторитеты Европы. Еще при жизни о нем было написано и сказано столько восторженных слов, что его слава уже в 60-е годы стала интернациональной. Его влияние ощущается на всей современной литературе, не только франкоязычной. Селин полагал, что во Франции живут только два гениальных писателя: Жене и он сам. Уильям Берроуз считал Жене и Беккета двумя выдающимися новеллистами ХХ века. Деррида в 1974 году опубликовал книгу "Глас", посвященную целиком Жене.
Но больше всех преуспел Жан-Поль Сартр, автор толстенной (690 страниц!) книги "Святой Жене, комедиант и мученик". Это предисловие Сартра к первому собранию сочинений Жене, выпущенному "Галлимаром", чем-то напоминает предисловия Томаса Манна к Кафке. Там тоже чувствуется ревность и зависть "правильного", "хорошего" Манна к таланту "неправильного" Кафки.
Сартр разрушал и профанировал всю поэтику и эстетику Жене, защищая его от его текстов с позиций экзистенциализма, соотнося его философию с христианской моралью. Позднее Жене сказал Жану Кокто, другому своему покровителю-поклоннику-адвокату: "Ты и Сартр - вы превратили меня в статую!" В самом начале литературной славы и карьеры объявленный сначала юродивым, клоуном, шутом, комедиантом, а потом - мучеником, святым, он как бы лишался тем самым сладостного ореола преступника, врага, изгоя, маргинала, жертвы, вожделенно ожидающей очередного мучителя. Признание обернулось для Жене семилетним творческим и личным кризисом: он перестал писать, уничтожил рукописи за несколько лет работы, совершил попытку самоубийства...
Все лучшее, написанное Жене, приходится на период его маргинального существования - нищеты, безвестности, мучительного и сладостного предвкушения очередной поимки и посадки, запретных касаний-соприкосновений-контактов с нелегальным миром воров, убийц, проституток, сутенеров, торговцев наркотиками, контрабандистов etc. Стараниями Кокто и Сартра худой, невысокого роста, с закатанными рукавчиками рубашки, изможденным, напряженно фиксирующим все происходящее лицом и грустными маленькими глазами Жене предстал на обозрение и обсуждение парижского литературного истеблишмента.
С первого момента своего насильственного появления в литературе он был очевидно нелитературен. Слишком масштабно, слишком серьезно и пугающе проклятая соцреалистическая правда жизни присутствовала в каждом его звуке, в каждом словосочетании. Он писал о том, о чем не принято было даже говорить и думать, он романтизировал то, что проклинали и предавали анафеме. Издатели боялись ставить названия издательств и свои имена на первых его книгах, невозможных, непозволительных с точки зрения морали, нравственности и каких-либо литературных традиций. И это - при том, что Франция (не Франция, конечно, и даже не Париж, а дюжина представителей культурной элиты, "делавших погоду" в национальном масштабе) была традиционно терпимее других европейских стран, не говоря уже об Америке, большинство нынешних классиков которой (включая Генри Миллера, Джеймса Болдуина, Уильяма Берроуза и Чарльза Буковского) впервые были опубликованы именно в Париже.
Жене не везло не только с русскими переводами. Долгое время его книги практически не переводились. А если переводились, то запрещались к продаже в судебном порядке, как было в 1951 году с американскими изданиями, а в 1960-м - с "Нотр-Дамом" на немецком. Первые английские переводы Жене были настолько "мягкими" и "облегченными" (с полным изъятием сцен орального и анального секса, даже без ссылки на цензуру!), что почувствовать свирепость цензорских ножниц можно, лишь сравнив их с более поздними изданиями. Таким образом, Жене долгое время оставался одним из тех авторов, на чьих вещах ярче и больнее всего сказывались нетерпимость, косность и ханжество западной "общественной морали".
В ноябре 1965 года Госдепартамент США, где шло несколько пьес Жене и было издано несколько его книг, отказал ему во въездной визе по причине "сексуальных отклонений" (ограничение на въезд в Америку гомосексуалистов было снято только при Буше). Жене было не привыкать пересекать границы нелегально, и всемирно известный писатель неоднократно приезжал в Америку через Канаду.
Если бы он был хоть немного озабочен своей писательской карьерой, подобные обстоятельства могли стать для него подлинной трагедией. Однако ни слава, ни карьера не значили для него ровным счетом ничего, напротив - были противопоказаны. Он искренне, всей душой ненавидел Францию, где на него шла журналистская охота, и то недолгое время, когда жил в Париже в промежутках между бесконечными поездками в Марокко, Италию, на Ближний Восток или куда-то еще, всячески поощрял полную свою анонимность. Подобное "конспиративное" существование во Франции вел, пожалуй, только еще один современный ему классик - Сэмюэль Беккет.
Мечтой Жене было со временем полностью обособиться от окружающей реальности, так, чтобы его любовники выполняли ответственные и священные функции послов-шпионов во внешнем мире. Затворничество Жене было причиной того, что когда он умер в ночь на 15 апреля 1986 года в одном из бедных парижских отелей, многие репортеры и критики искренне удивлялись, что знаменитый писатель не умер гораздо раньше.
По завещанию, его похоронили в Марокко, на старом испанском кладбище, в компании уголовников и проституток - неизменных героев его литературы. Министерство иностранных дел Франции особо просило марокканские власти выполнить последнюю волю писателя и не устраивать шумихи и помпезных похорон. По злой иронии судьбы, оригинальный камень с надгробья Великого Вора был кем-то украден...
Тут мимоходом, чтобы не скатываться к модной теме некрофилии, нужно отметить, что Жене и при жизни предпочитал кладбища любым другим местам. Не случайно описания кладбищ носят у него такой романтический характер (окна Дивины в "Нотр-Даме" выходили на кладбище, и этот унылый ландшафт вызывал в ее душе бурю смешанных чувств). Именно на фоне кладбища происходят самые важные сюжетные события его прозы: сцены любви и ненависти, ревности и предательства, убийства.
В одном из своих эссе о театре, опубликованном у нас в сборнике "Как всегда - об авангарде" (М., 1992), Жене сравнил трубу крематория, извергающую человеческий прах, с гигантским фаллосом в момент семяизвержения. Пожалуй, это один из самых впечатляющих образов изощренной фаллической символики Жене и, в то же время, жутковатое свидетельство его некрофильских наклонностей.
Многие факты биографии Жене оставались загадкой для исследователей вплоть до самого последнего времени, пока в 1993 году в респектабельном нью-йоркском издательстве "Альфред А. Кнопф" не вышла монументальная биография Жене объемом свыше семисот страниц, написанная Эдмундом Уайтом. Жанр биографий пользуется на Западе большой популярностью, и неудивительно, что книга Уайта о Жене стала бестселлером несмотря на свой объем, а главное - стоимость ($35 в США, $45 в Канаде), повторив успех знаменитой книги Ричарда Эллманна об Оскаре Уайльде, первой действительно серьезной и откровенной биографии Уайльда, вышедшей в 1988 году в той же серии.
До этого Эдмунд Уайт (р. 1940) был достаточно хорошо известен и в Америке и в Европе (он постоянно живет в Париже) как один из самых ярких англоязычных гомосексуальных авторов. Его книги "Забытая Елена", "Штаты желания: путешествия по гей-Америке", "История мальчика, рассказанная им самим", "Прекрасная комната пуста" и другие пользовались определенным успехом, издавались в pocket-book, однако не стали выдающимся литературным событием. Теперь можно сказать определенно, что Уайт войдет в историю как тонкий и серьезный биограф. И это тем более важно, поскольку он уже несколько лет заражен СПИДом и, возможно, это его последняя книга.
Уайт проделал поистине титанический труд, собрав громадное количество документов, устных и письменных свидетельств людей, лично знавших Жене. Книга содержит подробнейшую хронологию жизни и творчества Жене, составленную Альбертом Дичи и расписанную им буквально по дням, обширные комментарии и именной указатель. Важнейшее достоинство этой биографии в том, что Уайт, собирая материал о жизни писателя-гомосексуалиста, включая самые интимные ее подробности, и сам будучи писателем-гомосексуалистом, сумел написать книгу, адресованную широкому читателю, вовсе не обязательно принадлежащему к gay-community. Легче всего - вульгарно и примитивно - представить Жене как гомосексуалиста, писавшего для гомосексуалистов, маргинала, писавшего для маргиналов, певца жестокой извращенной чувственности и бесконечных перверсий. (Такая позиция уже звучала даже в тех немногочисленных откликах, которые появились у нас на первые русскоязычные публикации Жене. В книжном разделе журнала "Домовой", к примеру, "Нотр-Дам де Флер" проходит по разделу "Эротика" (!), "и не только детям, но и некоторым взрослым читать ее не рекомендуется".)
Жене бесило подобное к нему отношение. Его друзья вспоминают, что когда он знакомился с каким-нибудь мужчиной, первый его вопрос был "А ты - педик?" И если слышал отрицательный ответ, тут же спрашивал, считает ли тот его хорошим писателем. Жене была важна уверенность в том, что его литература интересует не только и не столько "голубых" (которые, кстати, могут найти в его книгах много о себе нелицеприятного).
Беспрецедентная открытость сексуальной манифестации Жене выделяет его из пантеона французских классиков, многие из которых были гомосексуалами в жизни, но не в литературе. Пожалуй, только ему удалось добиться положения этакого "гомосексуала в законе".
Интервью Жене, также как его проза, способны шокировать своей откровенностью. Единственный вопрос, на который он отказывался отвечать, - убил ли он кого-то в своей жизни. (Конечно, следуя презумпции невиновности, сцены убийств в "Керелле из Бреста", прописанные до мельчайших психологических подробностей и физиологических деталей, мы спишем на необычайный писательский талант и художественную фантазию. Однако, по правде говоря, Жене сложно признать невинным (невиновным) по "мокрому" делу. В его молодости всякое случалось: ведь съели же они с дружком по голодухе соседского кота!)
"Моя сексуальность всегда была смешана с нежностью, - вспоминал Жене в одном из последних интервью, - даже если это была мимолетная привязанность. До самого конца моей сексуальной жизни я никогда не занимался любовью в пустоте, то есть без капли человеческого чувства. Для меня никогда не играли значения сексуальные роли, мне была важна индивидуальность парней, с которыми я имел секс. Я мог заниматься любовью только с парнями, которых любил. Иначе я делал это за деньги".
Жене не скрывал того факта, что, будучи подростком, нередко занимался проституцией, а потом, начав зарабатывать какие-то гонорары, пользовался услугами продажных мальчишек. Одной своей "подружке" по сексуальным приключениям молодости Жене подписал книгу "в память о некоторых из тех мальчиков, которым мы продали наши души (конечно, они продали нам свои тела)..."
Уайт деликатно сообщает, что Жене был пассивным в сексе, хотя никогда в этом не признавался, говоря об этом в шутку. Во времена его молодости среди гомосексуалов было принято четкое деление на "активных" и "пассивных", и "подружки" не могли жить друг с другом, называли себя женскими именами, имели нарочито женственные манеры и гротескную травестийную внешность. Несмотря на то, что Жене был прекрасно знаком с законами и обычаями мира парижских педерастов ("pederaste" - французское слово) и в литературе иногда отождествлял себя с такими персонажами (Дивина в "Нотр-Дам де Флер"), его имидж в жизни был достаточно сдержан и консервативен.
Когда у Жене возникла идея экранизации "Нотр-Дама", на роль Дивины он пригласил восходящую рок-стар Дэвида Боуи, имевшего в то время невероятно вызывающий и скандальный травестийный имидж. Его и "Роллинг Стоунз" Жене выделял из всей рок-музыки. Их встреча произошла осенью 1967 года в скромном лондонском ресторанчике. Войдя в ресторан, никто из спутников Жене не смог обнаружить там Дэвида, однако сам Жене сразу направился к одиноко сидящей эффектной женщине в роскошном платье, сказав: "Мистер Боуи, я догадался". К сожалению, проект экранизации по каким-то причинам не удался. Кстати, в биографии Боуи есть еще один пункт, связанный с Жене: он играл в "Служанках".
Жене принадлежал к тому типу гомосексуалов, которые испытывают влечение в основном к гетеросексуальным, "натуральным" мужчинам. Это обстоятельство придавало необычайную трагическую напряженность всей его личной жизни. Любовь была для Жене всепоглощающим чувством. Он настолько страстно и серьезно воспринимал каждое свое увлечение, что посвящал ему большую часть времени.
Практически все произведения Жене написаны под вдохновением от очередной "музы" и посвящены разным его героям. Он боготворил своих возлюбленных, отказываясь видеть в них обыкновенных простых парней, какими они были на самом деле, наделял их в своих фантазиях сверхъестественными качествами и приписывал им разные подвиги и геройства, придумывая для них необычные биографии.
Символично, что большинство возлюбленных Жене имели опасные профессии, сопряженные с постоянным смертельным риском и заставляющие лавировать между жизнью и смертью. Сопереживая им, Жене все время находился в состоянии искусственного стресса, погасить который могли только наркотики. На протяжении всей жизни Жене был хроническим наркоманом.
Отношения Жене с возлюбленными носили преимущественно платонический характер и напоминали скорее покровительство, отцовство, опекунство, нежели "обычную", "традиционную", взаимную гомосексуальную связь. Вот почему деликатный Уайт предпочел называть возлюбленных Жене его компаньонами, а не любовниками, бой-френдами или партнерами. В своей книге Уайт подробно рассказывает о трех возлюбленных Жене.
С 18-летним цирковым канатоходцем Абдаллой Бентага писатель познакомился в 1955 году. Это был самый трагический роман в жизни Жене. В 1959 году Абдалла упал во время представления и получил серьезные травмы. После операции и выздоровления он снова вернулся в цирк и спустя год опять упал с каната. 12 марта 1964 года тело Абдаллы со вскрытыми венами было найдено в квартире, которую для него снимал Жене. Это событие повергло его в тяжелую депрессию и длительный творческий кризис. 24 августа того же года Жене написал свое завещание.
Причиной трагедии во многом стал роман Жене с автогонщиком Джэки Маглиа, начавшийся в июне 1963 года. 18 июля 1965 года Джэки попал в серьезную автокатастрофу. Жене лично присутствовал на операции. Отношения между ними продолжались вплоть до самой смерти Жене, и Джэки оказался самым преданным из всех друзей и компаньонов, оставаясь у постели умирающего писателя.
В сентябре 1974 года в Танжере, "гомосексуальной Мекке" для битников и других интеллектуалов из Нового и Старого света, Жене познакомился с Мохаммедом Эль Катрани, последним своим возлюбленным, вместе с которым он воспитывал его сына, Аззедина. На одной из последних фотографий совсем уже пожилой и больной Жене, каким-то чудом оправившийся после рака горла, снят с Аззедином. Марокко. Оба смеются, оба счастливы...
Прочитав биографию Жене, можно заключить, что он был фантастически, безысходно несчастлив. Здесь опять возникает параллель с биографией Кафки, с ног до головы запутанного в личные и житейские комплексы. Творчество Жене является одним из многочисленных примеров литературной психотерапии, желания избавиться от этих комплексов, сублимировать их в творчестве. Литература была для него единственным возможным способом выразить весь ужас существования:
"Как и все дети, подростки или взрослые, я охотно улыбался, иногда мог даже похохотать; но по мере того, как моя жизнь проходила, я ее драматизировал. Устраняя шалости, проявления легкомыслия или ребячества, я оставлял в ней лишь элементы собственной драмы: Страх, Отчаяние, печальную Любовь... и, чтобы освободиться от них, я декламирую все эти поэмы, сведенные судорогой, как лица сивилл. Они потрясают мне душу..."
Жизнь в чужой семье, приют, бродяжничество, проституция, нелегальное пересечение границ с поддельными документами, бесконечная череда мелких, бессмысленных с точки зрения "здравого смысла", практической выгоды и элементарной логики краж (можно объяснить как-то воровство чемодана и бумажника, одежды, четырех бутылок аперитива, но он попадался не только на этом, но и на воровстве 12 носовых платков, куска шелка или сукна, а то и рулона ткани!) неизменно заканчивались тюрьмой, ставшей для Жене олицетворением Судьбы:
"Своим чудовищным страхом я был изгнан на край несусветной мерзости (присущей не-свету), прямо к грациозным ученикам школы карманников: я ясно увидел, чем была эта камера и эти люди, какую роль они играли: а это была самая первая роль в движении мира. Мне вдруг показалось, благодаря некоей чрезвычайной ясности взгляда, что я понимал эту систему. Мир ужался, и ужалась его тайна, как только я был от него отрезан. Это было действительно сверхъестественное мгновение, подобное, в смысле отрыва от всего человеческого, тому, что подарил мне в тюрьме Шерш-Миди старший надзиратель Сезари, который должен был подать рапорт о моих нравах. Он спросил меня: "Вот это слово (он не решился произнести "гомосексуалист"), оно пишется в два слова?" И указал мне на листок бумаги кончиком вытянутого пальца... не прикасавшимся кЯ был восхищен".
Детские и подростковые сексуальные фантазии занимали Жене на протяжении всей жизни и постоянно возникали в его литературе. Они носили ярко выраженный садо-мазохистский характер. Еще в раннем детстве Жене мечтал быть пленником на пиратском корабле, где бы его подвергали насилию, заставляли голым лазать по мачтам и исполнять сексуальные прихоти капитана и матросов.
Жестокие отношения между заключенными также привнесли в фантазию Жене несколько навязчивых образов (один из них - обнаженный мальчик, которого держат за руки и за ноги двое других, насилуют, а потом татуируют тайными знаками) и сделали из него фетишиста, возбуждающегося уже при виде убогой тюремной униформы. (Именно в нее Жене хотел одеть персонажей некоторых своих пьес и киносценариев.)
У всех преступлений Жене также существовала явная сексуальная подоплека. Акт воровства, убийства, предательства был для Жене прежде всего сексуальным актом. Не случайно поэтому, что его герои посвящали кому-либо свои преступления. По поводу воровства Жене придумал целую теорию, которую неоднократно излагал на допросах: воровство было для него физиологической потребностью.
Сроки заключения Жене увеличивались раз за разом - от нескольких часов до десяти месяцев. Чаще всего ему приходилось расплачиваться за воровство книг по истории и философии, тома его любимого Пруста или редкого издания любимого им Верлена (стоимостью в 4.000 франков - колоссальная сумма!). В конце концов он устроился продавцом на книжном развале на берегу Сены. Нечего и говорить, что вскоре он опять попал в тюрьму, поскольку большинство продававшихся книг так и не дошло до покупателей.
Возбуждающе романтическая, маргинальная и криминальная жизнь Жене протекала вплоть до 1944 года, когда издатели, подстрекаемые Кокто, всерьез решили делать из него классика и нашли превосходного адвоката. Неоднократное общение с психиатрами также помогло Жене не возвращаться в тюрьму.
Именно психиатры были первыми исследователями Жене. Еще в 1925 году, в возрасте 14 лет, он прошел обследование в парижской клинике Святой Анны, выявившее у него "некоторую степень слабоумия и психическую неустойчивость, нуждающуюся в специальном наблюдении". Тогда же приблизительно были зафиксированы и его внешние приметы: "Рост 5 футов и 1 дюйм (155 см), нос средний, рот средний, подбородок длинный и круглый, глаза черные, цвет лица бледный, изнеженный вид".
Вообще, в его внешности было что-то крысиное (крыса - необычайно умное животное), можно сказать - он был красив, интересен и привлекателен своей изощренной некрасивостью. Его портреты производят впечатление не меньшее, чем его литература.
Один из психиатров, написавший подробнейшее многостраничное заключение о состоянии Жене, отмечал, что "он имеет интеллигентную внешность, хотя и не совсем приятную". И далее: "Мы хотели бы видеть место Жене в категории людей, которых можно назвать сумасшедшими..."
В 1938 году психиатром марсельской военной тюрьмы, куда Жене попал по обвинению в дезертирстве, он был признан негодным к военной службе по причине "умственной неуравновешенности и аморальности". Последнее обследование 1943 года выявило, что Жене относится к "категории людей с ослабленной волей и отсутствием осознания морали".
Прочно закрепившаяся за Жене репутация "аморала" в жизни и литературе после 1968 года усугубилась еще и тем, что тот начал активную политическую деятельность в защиту движений ультра-левого толка. Его собственная маргинальность требовала поддержки нелегальных, преследуемых, маргинальных групп. Литература стала для Жене чем-то безнадежно второстепенным.
Жене участвовал в бесчисленных демонстрациях и митингах, в акциях протеста и студенческих волнениях, выступал в защиту американских "Черных пантер", палестинцев, знаменитых "Красных бригад", иммигрантов из Северной Африки, французской социалистической партии (именно ему нынешний президент Франции Миттеран во многом обязан своим избранием). Жене протестовал против ареста Анджэлы Дэвис, Джорджа Джексона и других лидеров "Черных пантер", против войны в Алжире и израильской оккупации палестинских земель.
На карьере писателя и драматурга был поставлен жирный крест. Практически все свое творчество с 1968 года Жене свел к написанию пламенных публицистических статей, памфлетов, воззваний и петиций, писем протеста и т.д. Жене был всецело поглощен этой борьбой, он проводил большую часть времени или в обществе "Черных пантер", или в лагерях палестинских беженцев, или в демонстрациях в Японии, Париже, Америке. В ноябре 1970 года он имел тайную встречу с Ясером Арафатом.
Репутация Жене в либеральных кругах была хуже некуда. Однако его слава, его авторитет не позволяли подвергнуть Жене остракизму. К тому же, среди его соратников, пусть и немногочисленных, были и Мишель Фуко, и Симона де Бовуар, и Маргерит Дюрас, и Джеймс Болдуин, и другие "левые" писатели и философы с мировым именем.
Сразу после смерти Жене была издана книга "Узник любви", в которой собраны многолетние записи, рассказывающие об общении писателя с "пантерами" и палестинцами. В предисловии к первому английскому изданию Эдмунд Уайт пишет, что, к сожалению, многими на Западе эта книга была воспринята совершенно неадекватно - как антиизраильская и даже антисемитская. Таким образом уже посмертно Жене получил еще одно страшное клеймо, хорошо дополняющее его и без того колоритный образ.
Многие западные критики, особенно после смерти и последующей канонизации Жене, настойчиво пытались оградить писателя-Жене от Жене-политика и публициста. Делалось это приблизительно в тех же выражениях, которые можно отыскать в предисловии К.Хитарова к публикации отрывка из "Керелля из Бреста" в газете "Гуманитарный фонд" (1992, 150, полностью посвященный гомосексуальной литературе): "Все политические выступления Жене имели, конечно же, более всего эстетический смысл - речь шла о провокациях, лишь косвенно отражающих политические убеждения писателя".
Уайт убедительно доказывает в биографии Жене, что на самом деле все его политические эскапады не были не фиглярством, ни эпатажем, ни провокациями, являясь для Жене такой же психологической и физиологической потребностью, как и сакральные акты воровства в его криминально-маргинальный период.
В политике, так же, как в жизни и в литературе, Жене был абсолютно искренен и серьезен.
В свое время Набоков, неоднозначно относившийся к гомосексуальности как таковой (поскольку гомосексуалом был его брат Сергей, погибший в нацистских лагерях), неожиданно для себя признал, что ему близок и интересен физиологизм Жене. Сцена, когда заключенные в тюрьме сравнивают свои члены, напомнила Набокову, что приблизительно то же самое он проделывал со своими любимыми бабочками (сравнивая половые органы бабочек-самцов, Набоков создал новую систему классификации, совершив революцию в энтомологии).
Что же касается влияния Жене на нашу литературу, то говорить об этом пока сложно, поскольку первые его русские публикации стали появляться совсем недавно. Рискну, впрочем, заметить, что в сочинениях наших молодых и ученых постмодернистов "уши" Жене виднеются нередко. Без знания Жене сложно понять, например, нынешние политические метания Эдуарда Лимонова, называющего Жене в числе своих авторитетов...
Признаться, я был немало польщен, когда после публикации моей статьи "Как я воровал в Париже" недоброжелатели язвили, что - вот, мол, так в литературе начинал только Жене. Для меня же тот материал был данью памяти Великого Вора и подобная оценка была высшей похвалой. И когда я воровал в парижском магазине "Самаритэн", меня распирало волнение от того, что когда-то в том же магазине воровал и Жене.
Мое воровство было посвящено ему.
