Снова ли, ах! сочинять о слонах,
керамических снах, бабочках, Роке,
двусмысленных однозначностях,
прыгнув с парашютом, зависать в голубых потоках
над ландшафтами возраста, –
или сменить сезоны оптики и тактильности,
поменять вторичные признаки на третичные,
а ручку "Союз" – на "Паркер", уехать в Данию,
сочинительствовать и грезить по-датски,
датским образом дать телу перемещаться
в поездах северного лета от городка к мызе,
стать Русалочкой, революционером, птицей,
(но не бесполой!),
встретить наперсника, гида по скалам
побережий холодного моря цвета салата и дыма,
этакого бледного, крупнотелого, помесь
датского принца с датским догом
(досада! как я слаб в страноведеньи! что там
ещё о Дании?!), устроить
под его белозубым водительством
(прическа каре, веснушки, сорочки ручной работы,
пуловер норвежской сизой шерсти, маньерические
взгляды на жизнь, лёгкая картавость)
маленькую Элладу в недорогой гостинице
на ратушной площади рыбацкой деревушки,
сразу же, с первого рукопожатья, решить
проблемы с языком и, полуплача, иронично,
разгадывать ногтем на животах мраморных статуй
изящные венерологемы стиля, –
о, и конечно же, активно
пользуясь пассивным псевдонимом, исписать
текстами о луне и разлуке
восемнадцать тетрадей соломенной бумаги,
все нелинованные, в обложках из ситца! – словом,
набраться сомнительного мужества
и предположить, что Божество игриво и многое позволяет,
и даже более того – догадаться о его существованьи.
С чем бы сравнить... вам приходилось
резать стекло ножницами в воде? это
сходно – так же необычно, абсурдно,
но, при некоторой практике, выходит сносно.

Впрочем,
это уже метафизика, и я уклоняюсь от темы, –
в метафизике поэзия бесполезна. И даже чревата –
всё равно что измерять дамской шпилькой
глубину дырок в розетке под током.

Помню, когда я был моложе, служил
корреспондентом районной газеты, много ездил,
мне говорил один пожилой чернокнижник:
"Веришь ли, Антоний! мало
кто в наше время смыслит что-то
в милосердии, – никто почти, тем паче,
не практикуется в нём, как я.
Когда я откладываю свои гримуары,
выхожу в село, приношу домой паршивую собачонку,
отпаиваю её собственным молоком из левой груди,
вправляю ей лапу, вывожу блох,
кормлю и скорблю о ней, а она,
перегрызши мне ночью горло, сбегает назавтра,
снова впадает в скотство, и я упорно
приношу и приношу её обратно;
когда я чувствую со слезами счастья,
что я – малая пыль вселенной, что ничтожен,
и благодарю Бога за это;
когда меня позвали в райцентр на открытие новой церкви,
и чествовали, и посадили в президиум
на торжественном собрании,
и советовались со мною: что-де такое проскомидия?
да что читать вперёд, кафизмы или полиелей?
да орарь повязать на голову или на бёдра?
да сколько давать нищим? да прочее? – я
чувствовал себя единственным Православным,
одним на всю страну, ревнителем веры,
хранителем Благодати и Завета, –
я-то, Антоний, волхв и старый содомит!
Скверные, раз так, пришли времена, Антоний.
Мир стал мельче воробьиной речки,
гадостней крысяков в мучном ларе,
раз уж я за него предстательствую пред Богом!..
Но самое страшное – вот что: я чувствую,
что и этот мир, Антоний, мне угрожает
за мое волшебство и гордыню
и, мало того, – имеет на то право!
Синим огнём светятся пантакли в тайных моих книгах,
нос не может отличить, где сера, где пачули,
вечерний чай стал отдавать керосином,
в борще попадаются утиные головы, и снится
то погреб, то лаз, то Азалиель с орехом во рту,
то крыса с Христовой аурой, – Господи! ослеп,
я ослеп! где судия в этом содоме, кто он!
я ничего не понимаю, ничего, – куда мне поклониться,
где, что я!.." – и плакал,
и запивал отгрызенные ногти
большими количествами водянистой, нежгучей водки
местного производства. Да, думал я,
мир, действительно, опаскудел донельзя!
(Хотя, впрочем, я был сравнительно тогда молод
и, в отличие от моего тайномудрого друга,
другого мира никогда и в глаза не видел).

* * *

Так, кажется, недавно
мы были вместе, пили чай; тишина –
мой дом на окраине, здесь всегда тихо.
Ты рисовал на столе обгоревшей спичкой:
хватило на лицо, часть шеи,
розу; остальное подразумевалось.
Ты так ещё молод! зачем я отпустил тебя
в этакую ночь, Ганимед! впрочем,
мог ли ты остаться? чай был почти выпит,
спичка стёрлась, а вторую
ты бы не зажёг ни за что.
И ещё бы: чистота стиля –
вот что между нами было.
Искусство – вот то немногое, что делало нас врагами
в редкие встречи за чаем.
Антагония, страсть, взгляды,
чайная лужица на клеёнке,
твоя молодость, крепкие зубы, поза,
молодость, и какая!.. чай, шафрановые чашки,
стеклянная палочка для помешиваний настоя,
вершащийся миф. Ганимед.

Ты гордо бросил мне, что умрёшь, – как мило, как печально!
Я лучше тебя тебя знаю,
на много чаепитий вперёд, мой мальчик,
хотя и не могу хорошо рисовать спичкой,
Ты мил богам – а такие в юности
не умирают: их забирают
для других игр, поверь. Мне ли не знать,
как это было, тогда, ночью,
когда ты, бледный, не оборочиваясь, молча
выбежал из моего дома во мрак, за двери,
на пустынную просёлочную дорогу!..
я вглядывался с порога; позвал, – тщетно.
Тебе дали отойти подальше,
а потом – клёкот, смрадный ветер,
хлопанье гигантских крыльев, когти, впившиеся в спину;
ввысь, в ледяные пустоты,
в смятение, в горячий, почти анальный, ужас, – боги!..

Я знаю, где ты теперь, Ганимед.
Сейчас снова ночь, не та, но
подобная той. Я слежу твой путь
по вращенью чаинок в воде. Скоро
мы встретимся снова. Уже скоро.
Знаешь, недопитый чай в твоей чашке
так и не заплесневел.
Одну за другой, я жгу спички
и стараюсь дорисовать картинку:
лицо, роза,
крик ужаса и негодованья, ветер,
орёл и мальчик.
Искусство как предисловие к играм богов,
смыкание возраста и возраста, ночь, недолгое,
но необходимое отсутствие. Молодость
как холод и нелюбовь, как бешенство,
возносимое – выше и выше –
в идеальную, безвоздушную пустоту.
Я почти завершил картинку; впрочем,
ты придёшь и нарисуешь лучше.
Возвращайся; я заварю чаю.

* * *

Чтобы быть в Атлантиде, не надо
быть при этом Платоном, сверхпоэтом Иосифом Бродским,
или старой девой, читательницей сверхпоэта,
или Дональдом Кроухёрстом, шагнувшим с борта в воды
Атлантиды и слыхом не слыхавшим о сверхпоэте,
хотя слыхавшим о Платоне, тем более
о платонической сверхпоэзии.
Вообще, быть необязательно – Атлантида
сама решает твоё бытие и идёт навстречу.
Вода ноет, воет, полнит лёгкие, асфиксия
рисует нам камни, крытые вязью,
голубые летательные сферы,
бога, поделенного надвое,
детей однополости, полости
атлантического бесплодья: всё это –
не столько игра мозга, гибнущего от удушья,
сколько – совершенно верно! – узость тонущего в водах
мышления, адекватного узости анального прохода,
если туда закачивать солёную воду,
закрывать глаза, петь и ритмично подёргиваться, –
сиречь делать то, что мы с тобою, милый,
и делаем сию минуту: начитавшись Платона
или всё того же неплатонически безобразного сверхпоэта,
играть в зашторенной комнате,
посреди миллионного гудящего города, –
как бы плывя, попадая в путы касаний
времени, –
играть в погружение в Атлантиду.

4

"... но мерою ли греха измеряется красота, Федр?
у древних находим:
осада Трои, багровомраморный Ахиллес
и пенный Гектор:
встреча героев, молниеносная нежность,
кипение голубого льда в медной чаше,
пульс одиночеств, чистота, сухость
мускулистых пальцев, ищущих друг друга
в рёве битвы, в пожаре пространства,
пот и пар, кожа и кожа, стать и подобье,
смертельное объятье, –
и печаль, подобная боевой флейте,
когда милое тело, твоим прободенное жалом,
летит сквозь прах и пепел
на сырых ремнях за твоей колесницей.
Это ли не избранничество неба!
это ли не восторг и жар жизни, это ли не зависть
для бессмертных Олимпа! –"

"Но Андромаха –"

"Утлая Андромаха! что могла она видеть,
глядя на божественное поле мужской брани
белыми глазами, опухшими от слёз и тоскливого страха?
Женщине не дано
ни сложить миф, ни убить друга. Здесь, милый,
классический треугольник
на карте в хрестоматии; и сумма
двух этих катетов всегда больше
гипотенузы, Федр! Подобное сходится с подобным.
Так всюду. Это
есть божий закон от века –"

"Что же, в бога
я верю! но, видимо, мало ему доверяю.
У других авторов мы читаем:
когда святой Георгий, поразив змия,
уснул после боя, долг исполнив, – тайно
труп змия в ночи восстал, и конь воина к нему прокрался,
конь святого, ещё не снявши боевую сбрую, –
и пояли они друг друга, воспылав
мертвенной тягой; и от их союза,
чрез конские ложесна и семя змия,
вышло современное человечество и заселило
земли собою, и небеса пропитало ядом
дыханья; и боле
святых нет и в помине,
равно как нет ни мужчин, ни женщин. Так треугольник
исчезает, остаётся прямая
между двумя; между
концом и началом
ущербного мира. Впрочем,
каких только небылиц ни встретишь
у этих древних авторов, поражённых
избытком воображенья!"

Черный мой человек, мой Негоро!
Забери меня, укради меня, уведи в алые,
зеленые, терракотовые африканские джунгли,
брось одного, связанного, среди дикарей и бедствий,
ввергни в пучину ливней и звезд, предай
Великому Мганге Памяти! –
но злодей не внемлет: хохоча дико,
ведет назад, назад. Спотыкаюсь,
жар поет; побережье – то же место,
тот же корабль без экипажа,
тот же беспощадный свет
и возвращенье на стылую старую родину.
Милосердие зла немилосердно к пленнику.

Помнишь, как великолепно,
черно, бело это было
на цветном экране?

Было. И мне
было пятнадцать лет,
когда я обрел эту невинность.