Коллективные тела речевой культуры скупо превращают себя в "тела признания", на которых основывается механизм сексуальности. Конечно, сейчас эта культура подвергается у нас эрозии, но в ее классическом варианте она практически полностью снимала проблему "признающегося пола" (индивидуации через признание, включения в исповедь тела и его "движений").
В рамках речевой культуры выполнялось и выполняется то, что можно называть "правилом", как минимум, одной кастрации. В связи с этим разыгрываются два следующих сценария.
Сценарий #1. Миноритарные телесные практики, достигая уровня речи, теряют качество телесных практик, полностью растворяются в речи. Поскольку отклоняющиеся телесные практики в этом случае зарождаются внутри речевых практик, возникают как бы новые, "астральные тела" (множество таких тел есть в "Каширском шоссе", в работах Кабакова и особенно у Мамлеева).
В отличие от дискурса, который всегда локален и перформативен, речь тотальна и неперформативна. Дискурс - это фигура речи, постоянно становящаяся фигурой действия, план выражения, неотделимый от плана содержания. С дискурсом связаны "ответственность", "успешность", "самореализация" и пр. Речевая же культура тотальна в том смысле, что знает только разбухающие "тела" самой речи. Основная функция этих коллективных речевых образований - делать индивидуальные телесные практики невидимыми. "Ангелизм" коллективных тел следует из их невменяемости конкретному субъекту, замкнутости на себя. В этих "телах оптимизма" всегда "все хорошо", как бы плохо ни обстояло дело с индивидуальными телами. Техники признания и насилия через дискурс, кульминацией которых является психоанализ, в речевой культуре не развиваются; поэтому между "ангелизмом" коллективных тел и прямой брутальностью, в которой они нуждаются для сохранения своего существования, нет посредствующих звеньев. (Еще одна особенность этих тел, связанная с их "незрячестью": в их рамках невиданно сакрализуется и идеализируется неведомое им индивидуальное начало).
Кастрации в этом случае подвергается план содержания, что, условно говоря, характерно для московской ситуации.
Сценарий #2. Миноритарные телесные практики реализуются за счет "кастрации дискурса". Гомосексуальность (или другая "девиантная" практика) как бы выталкивается "в природу", лишаясь права говорить на своем языке. Все свои дискурсивные возможности она исчерпывает урезанной картезианской констатацией "я существую". За пределами этой элементарной констатации дискурсивная ритуализация отклоняющихся практик перестает быть возможной, так как туда очень скупо подается "воздух культуры".
В этом случае мы имеем дело с кастрацией плана выражения, что очень условно напоминает ленинградскую ситуацию.
Неизбежность, как минимум, одной кастрации связана с непроработанностью проблематики бессознательного в культуре, опирающейся на коллективные тела, с тотальной, так сказать, "сознательностью" таких тел. Между тем Мишель Фуко отлично показал в "Истории сексуальности", что "говорящий" пол, проявившийся в совокупности исповедальных практик, - это, по сути дела, говорящее бессознательное, лежавшее в основе европейской культуры рефлексии изначально. В русской же традиции сознание оказывается не связанным с рефлексией и ее основным требованием, фиксацией позиции наблюдателя. Это ведет к доминированию оргиастических неконтролируемых дискурсом телесных практик, которые полностью смазываются в "святом" измерении речи (вспомним в этой связи практику сект хлыстов, блестяще разыгранную "старцем" Григорием Распутиным).
|
