Чувствуя настоятельную необходимость подкрепить авторитет молодого автора (а вместе с ним - и нашего молодого издания), мы обратились за отзывом на две пьесы Александра Анашевича к несомненному авторитету - старшему преподавателю кафедры всемирной литературы Московского Педагогического Государственного Университета Арсению Дежурову.
- Скажите, Арсений Станиславович, что Вы думаете о драматурге Анашевиче?
- В дневниковых записях Эдуарда Ведекинда сохранился анекдот из жизни Гейне. Как-то автор записок и классик немецкой литературы прогуливались по залам Лувра. Гейне вскорости утомился и, уморительно сетуя на то, что деятели искусства прошлого написали столько великих полотен специально ради того, чтобы сегодня унизить его, носителя скромного писательского дарования, предложил Ведекинду наскоро закончить экскурсию, останавливаясь только перед теми картинами, "которые властно этого требуют". Предложение было принято, и экскурсия превратилась в увлекательную игру: Гейне, который не очень хорошо разбирался в пластических искусствах, льстило, что выхваченные его взглядом из бесконечной череды шедевров полотна принадлежали кисти олимпийцев живописи - Рембрандту, Ван Дейку, Караваджо. Гейне разгорячился, в возбуждении заговорил об интуитивном постижении гения, как вдруг в оторопи остановился перед небольшим эскизом к св. Себастьяну работы Маргаритоне - имя знаменитого художника раннего Возрождения было неизвестно Гейне, да и вообще - почти начисто забыто в XIX веке. Картина повергла Гейне в состояние глубокой задумчивости: он рассматривал ее вблизи и издали, сделал движение рукой, желая прикоснуться к полотну, словно чтобы увериться, что его не пытаются обмануть и все это не иллюзия, и, наконец, произнес: "Либо моя теория ни к черту не годится, либо этот итальянец большой талант",
Раздумие подобного свойства охватывает даже не самого внимательного читателя, взгляд которого, поверхностно скользя по россыпи новых, неизвестных литературных имен, остановится на драматургии А.Анашевича.
- Да-да, вот это особенно интересно! Арсений Станиславович, поделитесь, пожалуйста, с нами своими раздумьями!
- Но прежде хотелось бы немного сказать о том, так сказать, фоне, на котором мы видим явление Анашевича.
Пишущая молодежь нашего поколения на "ты" со стилем современности. Не умея толком расставить знаки препинания в новогодней открытке, юные литераторы, самовыражаясь в бесконечных "потоках сознания", ограничивают себя разве что пунктуацией морзянки - точкой и тире. Отбросив, как безнадежно устаревшие, рифмы "любовь-кровь", они изъявляют тоску по абсолюту в исполненных мистических символов верлибрах. А сюрреалистические композиции молодых художников, которые мастерски представляют нам арабески из очей и фаллусов? - бестактный вопрос, были ли в профессиональной биографии означенных живописцев годы учения с их непременными вечными штудиями, незатейливыми натюрмортами из крынок и яблок и бюстом Антиноя. А любители покомпозиторствовать - они душимы гордыней, что взяли на шестиструнке аккорд, который просто и в голову раньше никому прийти не мог, - трепещите, Артемов и Губайдулина!
Знакомые пока только с двумя пьесами начинающего драматурга А.Анашевича, мы в раздумии задаем себе вопрос: в каком отношении к мировой культуре находится его творчество? И прежде всего - не зная ничего ни об авторе, ни о его литературных ориентирах: направлена ли разрушительная ирония автора только против мироздания (что по нынешним временам простительно и привычно), или же еще и против уважаемых читателей, которые тщатся увидеть большое начинание там, где сам автор видел лишь скромную пробу пера в виде абсурдистской миниатюры или, напротив, физиологического этюда?
- Ну что ж, разве не видим мы в истории мировой культуры примеров, когда скромная проба пера оказывалась большим начинанием, а вполне физиологический очерк, круто замешанный на правде жизни, давал сто очков вперед самым безудержным фантазиям абсурдистов? Дело, вероятно, в том, насколько все это оказывается в русле насущных задач по поиску нового языка...
- Конечно, коллеги, язык - это очень важно. И тут надо обязательно отметить, что "драматургический", по выражению Ардова, язык - неестественный, даже в мелочах сохраняющий книжный синтаксис, - определяет речь персонажей Анашевича. К интонации действующих лиц примешивается 200-летний авторитет Малого театра, так что помыслить их вне сцены как-то даже и боязно. Вызывает восхищение способность автора к мимикрии: сохранив в сокровищнице своей живой памяти несколько ничего не значащих фрагментов радио- и телепостановок, он безошибочно улавливает интонацию русского театра и тем самым глумливо высмеивает ее. При этом Анашевич мастерски лавирует между "ЦДЛьским" жаргоном Э.Радзинского и непристойностью Н.Коляды, и, опять-таки, мы в раздумьи задаем себе вопрос: непристойное слово, служащее финальной ремаркой I акта "Попы Счастья", - непристойность ли это в духе Коляды, пародия, ценимая в XX веке культурная аллюзия?
- Помнится, один из критиков-недоброжелателей как раз упрекал Коляду в такого рода малопонятных ремарках, не поддающихся адекватному воплощению на сцене.
- Или это пресловутая "правда жизни"? Или эта непристойность вызвана к жизни своеволием автора и никак не оправдана эстетически? Наше замешательство можно объяснить в равной степени как осторожностью рецензента, так и множественностью трактовки указанного эпизода.
- А не свидетельствует ли эта множественность - в духе времени - о высокой художественности произведения?
- В духе времени Анашевич имитирует чужие языки с удовольствием и непринужденностью. Всякий узнает в рассказе Попы Счастья интонации Теннесси Уильямса:
Попа Счастья. /.../ Я тоже когда-то была молода и еще более красива, чем сейчас. Мой отец имел ресторанчик в центре города, который назывался "Эфиопия". Моя мать тоже была необыкновенной красавицей, она помогала отцу в его нелегкой работе. Но в один момент, возгордившись своей красотой, решила стать любовницей моряка. Не помню, как его звали, как-то на букву "ю". Но жена этого моряка, чтобы отомстить матери, подослала в наш дом Джека, а Джек - это чудовище, какое еще надо поискать... |
Лейди. /.../ Мой отец был итальянец. Он торговал вином не так, как полагается, и его сожгли. Заживо. Вместе с домом и виноградником. Поглядите, видите тот зал, за аркой? Это у нас вроде кафе. Сейчас в нем ремонт. /.../ Его полностью переделают. На стенах и потолке будут лепные украшения. Цветущие фруктовые деревья! Фруктовый сад моего отца был на самом берегу лунного озера... сад и виноградники... /.../ И люди пили вино, которое мы сами делали... Но они сожгли всё дотла. И заживо сожгли моего отца. |
Работают не только текстуальные совпадения: на "подкорку" у бывалого зрителя записаны интонации Лейди в исполнении Л.Касаткиной, доронинской Мэгги, немоляевской Бланш...
Но как только Анашевич замечает, что пародия делается слишком очевидной, он тут же с легкостью отрекается от пародируемого объекта, избирая другой, оказавшийся на поверхности авторской памяти:
| Попа Счастья (продолжает). Нам предсказали, что эта кара будет продолжаться до тех пор, пока Джеку не отдадут на растерзание меня. И вот в один прекрасный день любящие меня папа и мама привязали меня к стойке бара и оставили наедине с ужасом ожидания неминуемых мук. Но вот тут с неба спустился мой спаситель. Он убил Джека, и мы поженились. Но потом он куда-то исчез. В прощальной записочке было написано, что он уехал спасать свою маму от тирана-отца. /.../ |
- То есть это уже миф об Андромеде. Недаром, оказывается, скромный ресторанчик назывался "Эфиопия".
- С такими же сочными подробностями можно говорить и о параллелях между "Девушками" Анашевича и недавно знаменитыми "Девушками" Петрушевской.
- И, однако, Арсений Станиславович, имитацией и пародией, даже самыми тонкими, нынче никого не удивишь. Чем же - не своеобразием ли авторской позиции, не оптическими ли новациями? - привлекает наше внимание драматург Анашевич?
- Не знаю, не знаю. Скажу лишь, что сделанное им - интересно, а быть интересным удается немногим авторам. И вот еще что хотелось бы добавить: не прошло и 20 лет со дня посещения Гейне Лувра, как Маргаритоне был поднят на щит прерафаэлитами, которые сделали очевидными для мира значительность и величие итальянского мастера. Впрочем, история мировой культуры знает случаи, когда известность приходила и раньше.
Вел беседу Алексей Зосимов.
|
