1
Староста Мисоги Гио, почетный житель деревни, выпил с утра. Сознание-маятник-озабоченный пустотой отметило лишь некоторое замешательство при виде мальчика, несущего вино.
- Судьба все еще удивляет меня, - подумал староста, закусывая прохладным осенним яблоком. - Походка смягчается, но шаг остается прежним.
К обеду он пришел с послелолуденным солнцем, соответствуя самому себе, как император соответствует портрету императора.
К столику на лужайке перед домом приставлено две скамеечки. Староста любит обеденное одиночество. Староста всегда рад принять достойного человека. Мисоги Гио радостно, неторопливо и радостно, как искушенный юноша к дому невесты, подошел к посуде, к супам, к запахам. Присев, он огляделся. Ветер едва шевелил хвосты полусонных лошадей за домом, две пожилые девушки возле изгороди степенно ели из миски бобы.
- Значительные позы животных порой не соответствуют содержанию их бесед. Впрочем, для хороших рисунков нужна только хорошая ткань.
Поодаль юноша в неопределенного цвета плаще, похожем на одежду бродячего монаха, глядел куда-то поверх крыш.
- Не хочется ничему его учить. Побаловать его чем-нибудь вкусным. Как удивительно.
Староста кивнул юноше, указывая на стол перед собой. Тот легко встал, легко поддался приглашению.
- В меру тонкие удлиненные руки, правильное лицо. Как удивительно.
Юноша поклонился, как положено, назвал себя Рико Тамуро, церемониально сел, попробовал пищу, выдержал паузу и, приятно улыбнувшись, сказал:
- Спасибо Вам за Ваше приглашение. Не будет ли Вам интересно послушать некоторые истории из моей жизни?
Староста кивнул, признавая свою слабость.
- Я был красивым танцовщиком. Мне кажется, не таким, как сейчас, но люди и женщины находили меня красивым. Моей последней любовницей была известная столичная художница - женщина, которая всю свою жизнь посвятила поискам различий между твердостью руки и ясностью сознания. Впрочем, тогда я не думал об этом. Меня вполне удовлетворяло общество красоты и популярности. Я был доволен собой и часто гладил свое тело перед зеркалом.
Почти постоянные отлучки мужа моей возлюбленной - какого-то тайного, очень свободного чиновника - способствовали плавному течению нашего романа, но однажды я с удивлением заметил, что думаю о нем. Меня вдруг стали задевать некоторые странности, окружавшие его путешествия, его манера одеваться, его неподвижные зеленоватые глаза. Я стал думать, что, уезжая неизвестно куда и возвращаясь точно к назначенному сроку, он как бы приглашает нас сыграть определенные роли в сцене из его пьесы.
Моя барышня была против того, чтобы иметь по нескольку любовников сразу, но всегда держала в доме какое-нибудь изысканное и нежное животное - обезьянку или медвежонка, с которыми постоянно играла и ласкалась, пока они не пропадали неизвестно где. Тогда ее фаворитом был большой гладкошерстный кот с красными ушами. Мы лежали втроем на обширном шелковом ложе, барышня гладила мой наливающийся плотью член. Вдруг я услышал чудесные звуки флейты. "Как хорошо мне с тобой, дорогая!" - воскликнул я, но, приоткрыв глаза, увидел ее мужа, который плавно парил в воздухе, наигрывая на флейте. Сначала я не мог шелохнуться от страха, потом вскочил и стал неловко собираться, сославшись на усталость. Ее муж тоже закончил играть, сложил флейту в футляр и исчез в луче солнечного света, который неожиданно просочился в комнату сквозь жалюзи.
На следующий день он должен был возвратиться из поездки. И надо же - именно в этот день мы столкнулись в переулке около театра. Несмотря на то, что между нами не было дружеских отношений, муж моей возлюбленной окликнул меня из повозки, пригласил сесть рядом, ласково расспрашивал о столичной жизни, рассказал пару забавных историй об уроках музыки, которые он брал у Мастера с Нефритовой горы. Желая показать мне свое искусство, он достал из футляра флейту - ту самую флейту! На ней были изображены две рыбы, плывущие в разные стороны вдоль ветвей алмазного дерева. Когда мы расстались, я сгорал со стыда... Я понимал - дело не в том, что я любовник его жены. Я стыдился собственной жизни, я стыдился своей красоты, ощутив тайну внутреннего совершенства. Испытывая чувство потерянности, не зная сил преодолеть себя, свою неуклюжесть, я переоделся бродячим монахом - эта одежда осталась у меня от одного представления, - и пошел по направлению к той горе, о которой рассказывал мой странный собеседник. Уже три месяца я иду туда, и обида уступает место дороге.
Староста пил подогретое вино мелкими глотками.
- Не были ли Вы на той горе? - спросил юноша.
Староста отрешенно созерцал лиловые, изумрудно-черные холмы, стараясь не пропустить момент их соприкосновения с оранжевым шаром заходящего солнца.
2
Староста Мисоги, почетный житель деревни, всегда подолгу смотрел на заход солнца. Он легко переносил ложь, но не любил пустых обещаний. Всякому новому знакомому Мисоги казался старым-другом-улыбчивым-старичком, который всегда, всю жизнь, сколько он себя помнит, был толстым румяным стариком. Староста Мисоги не любил рассказывать о своей жизни. Он никому не рассказывал о ней.
Староста пил подогретое вино мелкими глотками. В сумерках желто-красное земное отдалилось, уступая место прозрачному небу. Старосте вдруг показалось, что он нашел ключ к давно не посещаемой комнате своего сознания, и теперь он вошел туда, увидел потерянные-позабытые вещи, которые обрадовали его, заставили говорить с ними.
- Хочется войти в реку этой беседы и не намочить ног. Я костенею и становлюсь гибче.
Мисоги кивнул головой, отставил вино в сторону, но недалеко, не дальше чем на вытянутую руку, согнутую в локте.
- Так случилось, что в детстве родители оставили меня при одном монастыре. Наставник учил нас, живущих там детей, грамоте. Еще он рассказывал нам много сказок о превращениях принцев в принцесс, нищих - в царей, воинов в насекомых. Любимой его историей был рассказ о том, как одна обезьяна, испытав многие лишения, стала голубем, а потом снова обезьяной, но уже крылатой, умевшей летать. Он часто повторял ее нам, улыбаясь как-то особенно печально. Так беззаботно прошло несколько лет, пока однажды ночью мне не приснились белые лошади-единороги. Они мчались впереди меня по гладкой оранжево-красной земле, стук их копыт сливался в протяжную мелодию, которая заставляла мое тело вибрировать в сладком ожидании. На высокой, пронзительной ноте, когда чувство почти неземного счастья стало невыносимым, я проснулся. Все мои члены были напряжены, покрывало отяжелело от густой незнакомой жидкости, я испытывал блаженство и боялся открыть глаза от ужаса.
Утром наставник ничего не сказал мне, но характер занятий изменился. Я стал больше поститься и учить тело быть легким. Вскоре, собирая подаяние, я заночевал в деревне. Плотный, сладковатый весенний воздух затуманил мою голову, я быстро уснул. Опять те же лошади-единороги побежали передо мной, я полетел над равниной на невидимой колеснице, в ожидании блаженства, как вдруг музыка стала тишиной.
Я увидел себя бело-голубым огнем над черной рекой, незнакомая властная сила без лица подкинула меня вверх, как будто бы на гору, в город белых лабиринтов. Прозрачные серебряные стены переходили в окна и улицы. Силой, перешедшей в мои руки, я раздвигал стены - людей и события. Каждое мое движение превращалось в человеческое лицо, в иероглиф, в знак, в мое отражение.
Я потерял ощущение верха и низа, я не знал, что значит - вправо или влево, вперед или назад. И тогда нежная боль утраты чуть тронула внутри меня какой-то болезненный нерв. Я пережил то, что переживают при созерцании неведомого и близкого человека, прекрасной женщины и юноши, в беседе с которым я узнаю что-то важное, увижу знак... Погрузившись в это состояние, я увидел перед собой необыкновенную огненную лисицу. Ее длинная хитрая мордочка напоминала жену одного любителя книг, музыки и путешествий, и это была моя жена-художница, строгая жемчужина столичной жизни...
Я побежал за ней, она скользнула в нору под хрустальной стеной и уселась возле необыкновенной серебряной чаши, подмигнув мне. С разбега я нырнул в эту стену... Мне казалось - вот я и достиг небесного источника!..
Староста Мисоги закрыл лицо ладонями и захохотал. Он сполз на землю, катался по траве и хохотал до слез с каким-то странным удовольствием, он плакал и хохотал. Наконец, голова его поднялась и сказала:
- Мой живот не пустил меня. Я протиснул голову, руки и плечи по пояс, я тянулся к чаше, как крестьянин с похмелья, но стена давила все сильнее. Лисица вздохнула, набрала в рот воду из чаши и выплюнула в мои ладони. Как только я выпил, тело мое выпало из огня, я проснулся на сеновале и долго не мог вспомнить, как называется моя одежда и моя страна. Потом начался деревенский праздник, я выпил много вина, свалился под стол, потом снова пил, потом выгодно женился...
Последние слова староста проговорил медленно, при этом он ловко протиснулся под столом и теперь полз на животе вокруг скамейки, на которой сидел его гость.
- Именно в животе у человека находится его гордая самость, которая пробуждает, заставляет идти до небес и опускает громким неприличным образом в момент торжества и славы. Две скользкие рыбы в конце пути - вот загадка для ИСТИННОГО СОЧИНИТЕЛЯ МУЗЫКИ.
Мисоги встал и вытащил из-за пазухи флейту. Алмазное дерево засветилось в темноте, изумрудной зеленью мигнули в его ветвях глаза рыб. Юноша, до того вполуха слушавший рассказ старика и легко смотревший на странности его поведения, побледнел и воскликнул:
- О, как оказаться среди учеников господина колдуна? Хотите, я стану Вашим любовником?
- Вы преувеличиваете мои возможности. - Мисоги покачал головой, когда же он качнул ею чуть сильнее, двор, дом и стол исчезли, сменившись мрачной каменистой местностью под плотным бирюзовым небом. В руке у танцовщика оказался красивый изогнутый меч, спиной к нему на камне сидел староста-чиновник, беззащитно глядя вдаль. Рико Тамуро не успел оглянуться, как рука его взмахнула мечом, и голова хозяина-волшебника слетела с плеч, покатилась вниз по склону. Тут же, как бы желая вернуть все назад, в порыве отчаянья или же испугавшись своей победы, юноша подбежал к телу и обнял его, спрятав лицо в складках одежды. Он не испугался, когда рука Мисоги мягко отстранила его от тела и потянулась дальше к вину
печальному вину
земли, дороги, цели, улицы и птицы
в оцепененьи, которому он не придумал названья
которое он не назвал никак.
