..Голубь этот не был синеватый, как обыкновенные голуби... Воркованье его было тоже иное...
...Они скорее похожи
на старших братьев.
Не такова ль и дурная примета времени - оцинкованные, дву-полые ведра дилогий, качающиеся на коромыслах вымыслов?
Оставляя на совести словоохотливого - похотливо охотящегося в заповедных угодьях словаря - автора "Крымских каникул..." его циническое высказывание относительно "стилистических пробелов... того же пошиба" ("Погоже, тошиба"?" - слышу здесь почти механическое отзвучие наивного Уперса, не замечающего, конечно, куда именно отсылает нас ядовитая кобринская псевдоописка), - "пробелов", якобы свойственных публикатору, - этот последний не может, однако, обойти молчанием явные несуразности, вкравшиеся в указанную заметку. Жизнеописание Уперса изложено там нелепо. История публикации "Апокрифов" искажена. Не говорю уже о тенденциозном истолковании самого цикла, ибо описанная резвым пером уперсолога клиническая картина отечественной "крымскости" (сравни, например, послание Пушкина к брату Льву от 24 сентября 1820 года) живо напоминает мне варварский пересказ скорбных писем Назона в "Скифской истории" Андрея Лызлова:
Савроматы, и бетты, и гетты злыя,
И прочия оные народы иные,
Вбегши на жарких конех в Дунайския воды,
Плавают ту и инде без всякия шкоты
Та же книга, лежащая сейчас у меня под рукой (а лежала б любая другая - сгодилась бы в равной мере), готова изобразить нам и, так сказать, гештальт "рая по Уперсу", как его разумеет сочинитель каникулярной записки: "Те же юноши, ижу служат самому султану, суть благообразны на тот чин выбраны и не един из них злообразен есть. И есть их ко всякой службе по тридесяти человек, наподобие: 30 тех, иже подают ему исподнюю ризу..." Et cetera: от чалмы - до подошвы, от стеленья постели - до пометания пола.
У нас же такое трепетное доверие к уперсовскому слову вызывает только улыбку.
"Э, разве можно верить согласно-гласному перекату, рыку-адреналину дрянной адриатической сонной волны, сплину сплетника Сплита, дубравной дреме Дубровника? Спи же. Не спрашивай у меня: "В чем смысл вашей истории, герр Ясперс?" Нет никакой истории. Есть только Истрия, Сербия, Трансильвания... Краль Александр сменяет на троне краля Петра, проглатывая гордое крошечное княжество Монтенегро и крупнозернистые земли мадьярской короны, - он разворачивает справа налево орлиный династический профиль на грубо подешевевшем, утратившем свое аргентинское благородство диске динара. Заключительный Карл I -IV покидает порочный Хофбург. Впредь - только медь и никель. Nihil habeo вместо Viribus unitis. История завершается с исчезновением биметаллизма, и лишь пальцы досужего нумизмата ощупывают ныне ее барственный прошлый рельеф. Кто-то, кто-то украл скипетры восточных карлов и кралей!.. А ты - спи. Стоит ли верить в реальность лоскутного мира, в конгломерат далмацийских пиратских скал, в заснеженные жалобные мечети Сараева, в бессмысленную пальбу хрестоматийного принципа, наконец в этот умильный греческий крестик на голой, но целой еще боснийской груди - твоей, Данко? Ни прошлого, ни будущего. Ни веры - и ни безверия. Одна звериная зоология".
Эти сентенции Костеньки Юстина - торгпредского щелкопера и лирического героя уперсовской повести "Далмацийский Кюстин" - кажутся мне весьма здесь уместными. Доверие к литературному тексту, повторю, рождает усмешку.
Но нет, не станем, пришпоривая фабульного жеребца, забегать вперед. Начнем с генеалогии, изложенной К. совершенно превратно. Черпая сведения из болтливых мимолетных газет и, может быть, из намеренно путаной аннотации к ардисовской брошюре, наш исследователь удосуживается ошибиться даже в самых основополагающих фактах. Справедливости ради замечу: особой вины его тут нет, а данные, приводимые нами ниже, стали доступными лишь в последнее время - и, как говорится, из первых (попавшихся) рук...
Николай Леонардович Уперс родился 23 июля (о, эти лишние колья, вколачиваемые вслед римской виктории Юлия! Юлия <Юлио?>, подчеркиваю, - не Юния!) 1950 года в Потсдаме (предчувствую грозящую опечатку: в Портсмуте. Нет, и еще раз - нет!), где его отец Леонард Михайлович, известный в те годы также под псевдонимом Genosse Alex, занимался так называемой советнической работой. Мать Николая - Альбина Принц (прозрачные для проницательного ума метаморфозы иероглифов) - была чистопородной пруссачкой и заметной деятельницей эфдэёта ("Freie Deutsche Jugend"). Кстати сказать, именно сохранившиеся связи умершей в 1989 году Аллы Альбертовны с ее берлинскими юнгкамерадами, а вовсе не сомнительные русско-турецкие возможности совпредприятия, сыграли главную роль в выборе Уперсом страны его последнего пребывания.
Нужно ли добавлять, что Leonhard Uperz - точно в таком, озвучивающемся как "Уперз", написании - появился на свет в конце трудного 1919 года в Констанце, на Боденском озере (бабушку Коленькину, скончавшуюся спустя несколько суток после рождения малыша Лео, по непроверенным семейным преданиям, звали Бригиттою Левине), а заключительный звук фамилии сербского (не хорватского, как выписывает бравой кириллицей наш с вами К.) интернационалиста-краснобригадника, скрывавшегося в момент появления первенца от полицейских ищеек веймарского режима Эберта, смягчился впоследствии не вследствие (лет через сорок вы обнаружите этот фрагмент моего устающего уже предложения в учебниках русской граматики) явно не свойственного ему малодушия, а как бы в результате дисциплинирующей партскромности, разве что чуть смущая Михаила Георгиевича в конце тридцатых ("Уперс" - "Петерс"), но зато чуть утешая его в начале пятидесятых ("Уперц" - "Перц") годов, уже на самом закате его - счастливой, конечно же, - жизни. Зареванный безразличным дождем гранит новодевической призмы лишь подтверждает этот давно устоявшийся серп и успокоительно констатирует: 2. I. 1953.
Таково подлинное родословие русского писателя Н.Л.Уперса. ("Неопознанный Летающий Утис", поговаривают, расшифровывал он свои инициалы.)
Обратимся теперь к вопросу о происхождении двух "редакций" уперсовских "Апокрифов". Скажу сразу, что всяческие намеки псевдоавстровенгерского и мнимоегипетского Дубль-Ка (вряд ли ему удастся, <нрзб.> удальцу, спрятаться за академический эполет августейшего фетофила!) на какую-то "отбраковку... по своему усмотрению", на какое-то "небрежение авторской волей" совершенно беспочвенны и не стоят, как говорится, ломаного яйца.
Загадочным майским вечером, когда, прослышавши уже о кончине У. (недели за две до того радиообладатель финно-угорской фамилии, ловко попадающей в такт музыкальной заставке, предворяющей развлекательную, пивную, краснобайскобаварскую - "Прозит, камрад Уперз! Хох! Эс лебе Роте Байэрн!" - передачу, как бы смывающую жокейский душок с потного пастернаковского словослияния...) Стоп! Оставим маркодержателям эти синтаксические матрешки, скажем ясно. Предпочтем драхму дхарме...
Итак, измаянным вечерком, когда, прознавши уже о конце Уперса из юрких радиоуст, я вскрыл доставленный с почты пакет, - там, в пакете, кроме воспроизведенного в предисловии нашем письма, оказалась компьютеропись "Апофеог", для которой я тут же начал искать сговорчивого издателя. Это был, по терминологии г-на 2К, "первый вариант". Именно его, после ряда тщетно московских и безуспешно невских полупопыток, мне удалось (я не знаю, кого тут кликнуть - Уперса? Хлебникова?.. Харитонова!) наконец пристроить в прогорклом и волглом городе, угрюмо уставившемся на лесбийское соединение величественных российских рек. Появлению публикации в скромном журнальчике, с почему-то трансильванским названием, немало способствовал остроумный нижегородский прозаик, вкрадчивый критик и вдумчивый лирик Л. Бринько, которому я и выражаю нашу с Уперсом запоздалую благодарность.
Лишь в октябре, когда номер "Urbi", хотя и овеществившийся значительно позже, был уже сверстан, в мои руки, - при обстоятельствах, о которых скажу ниже, - попал полный апокрифический текст, а равно и ряд сопутствующих материалов, в том числе иноязычная машинопись неясного происхождения - так называемые "Стансы Феогниду", укорененные ныне в отечественной словесности трудами А.Г.Машевского.
Таким образом, "Апокрифы" существуют в двух ипостасях: в авторизованном сокращенном варианте и в виде полного списка. Можно только гадать, предназначался ли автором для печати этот последний. В настоящем издании мы сочли, однако, возможным воспроизвести именно полный текст - со свойственной ему нумерацией восьмистиший. Как в "первой", урбской, так и в настоящей редакции текст дается без каких-либо сокращений, искажений или перестановок. Лишь своеобразная, скорей - безобразная, пунктуация Уперса несколько приближена к общепринятой.
Посвящение бедной девушке полному тексту "Апокрифов", как догадливо (отбросьте-ка это "до"!) пишет всепроникающий К. und К., коему неведомыми для нас путями попадают подготовленные нами материалы до их опубликования, действительно не предпослано. На его месте в машинописи прочитывается стертая карандашная надпись - "Светлой памяти Гумбольдта Гумбольдта", но, считая эту ремарку не более чем следом мимолетного уперсовского остроумия, мы ее, разумеется, не воспроизводим.
Как не воспроизводим и неизвестным образом вкравшееся на с. 4 оригинала невыносимое немецкое слово "Pferd", написанное на полях лиловым фломастером. И - затем чтобы закончить ознакомление читателя с графическими особенностями рукописей, укажем, что на титуле "первого" варианта, вероятно рукой самого автора, вместо обеих "ф" - после первого "и" и перед "е", изображены малоправдоподобные греческие орешки, или, скорее, даже как бы анфасы бескостых сомиков, коснеющих, например, на бесстыжих зарисовочках наблюдательного Костеньки Сомова; причем второй орешек значительно крупней первого.
А вот чего точно не знает наш проницательный уперсист - так это истории обретения нами части Уперсова архива. (По имеющимся у нас сведениям, фрагменты этого собрания находятся также у профессора Упсальского университета д-ра Рейнике Ласпу, который планирует в апреле текущего года провести в Упсале, Швеция, Первые Уперсовские чтения. Ознакомиться с упсальскими материалами нам до настоящего времени не довелось.) Но сейчас я расскажу и ее.
Первоначальная осень уж близилась к завершению, а завещанная нам "громоздкая картонка с рукоперсами" не торопилась. Преддверие октября, воспользовавшись внезапно возникшей возможностью, я прожил в Москве. Следопытство оказалось занятием непростым - знакомцев Уперса словно вымело нелицеприятной метлой новизны. Я почти отчаялся к тому часу, когда один из плохопреуспевающих эксмодернистов позволил мне наконец в предбаннике ЦДЛ списать полустершийся, ирреальный и уже даже похеренный адрес эмигрировавшего мертвеца.
Среднеазиатским радушием от едва сдерживавшего внутриутробный напор пассионария, отворившего мне дверь б. уперсовской квартиры, даже не пахло. Уразумев, впрочем, что столь флегматическое и ничтожное существо, как я, вряд ли имеет касательство к ведомственному или вневедомственному рэкету, черноусый чабан остыл. "Лэонарт? Атрэс? - переспросил он, почесывая волосатый, должно быть, бок живота. - Ниснаю. Атрэстнисснаю". Дверь энергично захлопнулась - и я понуро побрел к лифту. Всплывший висельник-водолаз успел уже приветливо ухмыльнуться мне вдруг осветившейся ряшкой, когда затвор газавата снова защелкал - и высунувшийся мамед проорал: "Эй, ты! Пышы! Тры! Восэм! Нул! Тфа!.." В порыве низменной благодарности я выхватил ручку и папиросную пачку.
Пальпирование указанных цифр положительных результатов не показало. Но расшифровать с их помощью координаты гипотетического Леонарда, невзирая на его странное прошлое, оказалось все же возможным. Отставная солидность здания на углу Тверской и Садовой, а равно и бессловесно обитая нешуточной кожей дверь, перед которой я замер в час ближайшего полдня, уверяли, что цель близка.
Доигрывая в закоулках ума разветвленные варианты предстоящего заведомо безвыигрышного разговора и почти уже ужасаясь абсурдной невозможности отступить, оставляя в покое несчастного, мало того что потерявшего отпрыска, так еще и... да что говорить! - старика, я просигналил. Музыкально так промурлыкало.
Секунд через сорок дверь приоткрылась, показав в просвете босую ступню и псевдошелк псевдоспортивных штанов. "Што?" - полюбопытствовали чуть хрипло.
"Добрый де... Леонарда Михай..." - проговорил я - и осекся, поскольку это американское "хай" совпало в моем мозгу с осознанием того невероятного, но и неоспоримого факта, что лицо, до которого наконец дорос мой взор и на котором было написано малопривлекательное выражение какого-то возбужденного, или наоборот - заторможенного, отчуждения, какой-то эмоциональной факультативности, принадлежало... Денису. Снишься, что ли, ты, Тнисс?..
Ах, как жаль, как жаль, что я не писатель! Какая печаль, что не владею я навыками добротного сочинителя прозы! Уж я бы вам описал эту соскальзывающую беседу, этот возвышенно-унизительный бред, это вторжение трезвого хаоса в нашу пыльную, пьяную, пронизанную косым лестничным солнцем жалкую повседневность... Увы, придется довольствоваться заплесневелыми плюшками дурной реалистической беллетристики...
"Леонард Михалыч уже умер, - с нескрываемой неприязнью к пролетной клетке и несомненным намерением тотчас смежить створки своей кожаной ракушки произнес рот Дениса. - Два ме..."
И тут, несмотря на предельную фантасмагоричность происходящего, а может быть, как раз благодаря такой невообразимости, я обнаглел.
"Стойте, Денис! - ручка двери при этом была зафиксирована мною в пространстве. - Вы вряд ли помните, но мы виделись в Ялте. Вы были с Николалеонардовичем... Два года назад. - (Сила противодействия равна была силе действия.) - Мне нужно с вами погово... Секунду! Это каса... издания работы Николаялео... Очень важно!.."
Бедный Денис! Какая досада красовалась на его славной мордашке!.. Разумеется, это теперь, постфактум, я так бодро иронизирую, - глянуть бы мне на тогдашнюю собственную свою физиономию. Тогда, в те терции бредовой борьбы за хрупкие доли угловых градусов, моторность руки и речи, припоминаю, удивительно сочеталась во мне с почти зримым распадом мышления, ведшего себя на манер бесстыдно и грубо разворошенного муравейника, быстро растаскивающего в несогласованные и, вероятно, незначимые стороны разрозненные соображения, - вроде того, скажем, что вот как же странно было обнаружить катамита-Дениса (да полно - его ли?.. но нет: те же глаза, тот же рот, та же серебряная цепочка; прическа, пожалуй, другая - короче, короче, короче...) в осиротелой квартире сурового сталинского пенсионера, которому выродок-сын наверняка уж не мог завещать такое трепетное наследие, - ну, черт знает что, черт знает что...
Меж тем сектор возможного настолько расширился, что мне удалось втеснить Дениса в полуморок томной прихожей - и тут мышление снова совпало с речью:
"Я был вчера на Речном - и уж никак не ожида... встре... вас зде..."
Выражение досады на энкаустической маске Дениса, насколько я мог рассмотреть, застя спиной лестничный свет, сменилось чем-то вроде позыва к осторожному ужасу, придав чертам мальчика значительную осмысленность. Так оживленно смотрят на сумасшедшего - не блеснет ли в его живописной кисти карманная гильотинка жиллета. Я тотчас сменил пластинку, начав с успокоительной, на мой взгляд, фразы:
"Я, да, хотел бы поговорить с вами о ваших взаимоотношениях с Николаеонардовичем, но нет, нет!.. понимаю - сейчас невозмо..."
"Да-да, завтра вы не могли бы зайти? - с детской надеждой пролепетал он. - Дело в том, что я очень за..."
"Нет! Я уезжаю сего... Мне нужно... Рукопись, которая мне... о которой... которую мне поручил издать..."
"Пусти руку!" - взвизгнул Денис.
"Прости... рукопись эта - у вас или у Леонарда Миха..."
"Какая рук-к-копись!" - хищно пропел юноша, гибко и грациозно открадываясь в глубь прихожей - тактически отступая, с очевидным намерением, разбежавшись, вытолкать меня вон из квартиры... Ах, как же он был, право, хорош - в разгоряченном, взвинченном, милитаристическом своем состоянии! Ягуар! Мцыри в барсовой шкуре! Тираноубиец!..
"А? - вдруг притормозил он свой хитрый маневр, чуть от этого покачнувшись. - Да... коробка какая-то для кого-то? Как ваша фами?.. Да-да... щас... стойте тут".
Не успел он, однако, поворотиться к одной из дверей, уводящих в глубину квартирного Крита, как из-за другой, матово-застекленной, отчетливый и сладостный голосок Ариадны настойчиво и нетерпеливо поинтересовался:
"Ну, что же там, Деник?"
"Щас, щас! - еще более настойчиво и нетерпеливо отозвался Денис. - Это не он. Это за <...> рукописью. Сейчас!.." (Одно слово - слишком прямолинейное прилагательное - выпущено мною по настоятельному совету доброжелателей. - Составитель.)
Ослепительный блеск потных лопаток, винтообразное исчезновение торса, лавина цусимской магмы из распахнутого Денисом кингстона... Тут только очи мои, вдруг утонувшие в зашипевшей сковороде рожи, заметили, что на мальчике-то, за вычетом бегло и кособоко натянутых адидасов, пригрезившихся моему порочному (как прав, прав как друг наш А.М.!) зрению еще два года назад, ровнехонько ничего нет. Нет как нет.
А затем, уже не видя ни зги, но чувствуя ребрами собственными потертые ребра уперсовской коробки и слыша радостно-четкий щелчок замка, я понял, что в сущности нет больше и никакого Дениса, лопнувшего бензиново-радужным пузырьком, а есть просто, есть просто... Ну, скажем, есть просто очередная импрессионистическая картинка: стеклянная дверь закрывается - и мы видим на ней растворяющуюся тень Дениса, вернувшегося в комнату, заполненную до потолка топленым полуденным маслом. Молочные реки разобранной б-уперсовской постели. Кисельные берега персидских ковров.
"Прикол, да? Надо было не открывать. Но слава богу - это не он", - сказанного как раз достаточно для того, чтобы, мягко ступая по бережку, пересечь комнату и дойти до седьмого, кружевного, неба окна, подле которого, повернувшись к нам и к Денису спиной, стоит белокурая, ослепительная, розоватая, шелковая (не сбиться б со стиля переводных картинок), нагая, пушистая, бархатистая, теплая (даже чуть больше, чем нужно; но форточка уже приоткрыта) обладательница услышанного мною вопроса. Перловая раковина скинутого халатика облегает ее островные ступни. Волосы на затылке забраны вверх.
"Перепугалась?" - шепчет Денис в просвеченное окошком ушко. Тропическое касание эпидерм, нежное сжатие, сердцебиение.
"Но глупо же, - говорит она, учащенно, поворачивая прелестную голову. - Если бы даже... то что?"
Теперь Денис видит ее лицо - удлиненное, легкое, независимое. Глаза у нее - сказочные, лиственно-карие, калейдоскопические. Росистый пушок напылен над верхней губой. Виновато-ободряющая улыбка рождает ямочку. Даже две.
"Что б ты ему сказал?" - произносит она, и мы наблюдаем метаморфозу улыбки в усмешку.
"Успокойся", - делает мальчик нечто среднее между высказыванием и поцелуем. Движение его уст словно бы заставляет ее откинуться на угадываемое позади плечо - и рот Дениса перемещается к устью ключиц.
"Ты мог бы, между прочим, побриться", - как-то мечтательно произносит душистая незнакомка.
Но нам с вами не до ответа. Целуя - вместе с Денисом - родинку на отзвучавшей гортани, мы с удивлением видим, как наши разнеженные купающиеся ладони целомудренно прячут от наших глаз двоящуюся девичью грудь. Сперва в обороне занята вся десятка. Ведется медленное разыгрывание мяча, совершаются короткие пасы. Происходит постепенная концентрация сил. Чувствуется - с каждой секундой в команде растет уверенность. И вот наконец нападающая пятерка слаженно устремляется к воротам противника. Обходит одного, второго...
О! Какой красивый удар! Это - блистательный Малафеев!.. Поза Венеры, изображенная танцевальной парочкой!.. К сожалению, из нашей кабины не виден противоположный конец поля, где разыгрывается сейчас апофеоз спортивной баталии, - земля ведь женственно круглая. Лишь осязающий пальчик Дениса, возящегося со своей сладостной виолончелью, мог бы порассказать нам, чем вызваны производимые ею звуки...
Нет, все-таки гол. Гол! Превосходный гол мастера! Сейчас вы видите, как соратники поздравляют, похлопывают по плечу отличившегося товарища. Только далеко позади, в воротах, собран и напряжен одиннадцатый игрок - великий голкипер, несравненный Лев Яшин... Но вот его-то я, Набутов, вам и не покажу.
...Вижу, вижу ваше обманутое неудовольствие, хер минц! Ну, извольте. Не желаете ли чего-нибудь англо-американского? О'кей?...
"Ой!" - испуганно воскликнула Лиза, почувствовав задом что-то крепкое, крупное и горячее.
"Не бойся, глупышка. Это мой фаллус", - звонко расхохотался Денис и дружески потрепал девушку по щеке.
"Фаллус?" - удивленно переспросила она, с любопытством поворачиваясь к мужчине.
"Да, милая, фаллус. Хочешь его потрогать?"
"О, да! - ответила Лиза, сердце ее учащенно забилось. - Покажи мне скорее свой фаллус".
Глядя на девушку полными умиротворения глазами, Денис развязал тесемку штанов. Штаны мягко сползли по его бронзовым ляжкам.
"Вот он, мой славный дружок, мой смелый зверек", - смущенно и нежно прошептал юноша.
Фаллус был большой и красивый. Он гордо стоял, воздев вверх головку, отливающую всеми цветами радуги. У основания фаллуса Лиза разглядела рыжеватое пламя лобковых волос. Сдерживая подступившее восхищение, она нерешительно протянула руку и осторожно погладила фаллус.
"О, какой симпатичный у тебя фаллус", - пролепетала Луиза.
"А это яички, - улыбаясь, шепнул Денис. - Попробуй-ка, подержи их в ладошке".
"Яички?" - изумилась Елизавета...
Но шутки в сторону. Скажу так: считая и считывая носком и пяткой базальтовый альт ступеней, я вдруг осознал, что существует сто миллионов мыслимых объяснений реальности. "Вот в том-то и дело", - поддакивает мне пиволюбивый баварец, добытчик радио. Что бы там ни мудрствовал проницательный М., вставляющий бензиновый мотоцикл в потную от экологического седла промежность Ромео, апокрифы Уперса лежат совсем в иной области - в стороне от всей этой социальной ботаники.
И дело даже не в том, что "homo" хитроумного Уперса на поверку оказывается расплывчатым "человек", а в том, что "человек" этот норовит вступить в состояние зыбкого тождества с каким-то уж вовсе туманным "стиль"... "Шерше ля фам", - брякнули б чересчур прямолинейные Франсуазы... Но повторю: не в том дело, что "Кирн" малоотличимо от "Керн", и не в том, что приятельница вульволюбивого Вульфа якобы скучней эфемерного мальчика, высосанного из пальчика, из Уперсова перста. Все дело - в стилистической проблематике двух-трех слов, в попытке косвенного наделения именем двух-трех предметов - тех, что не успел назвать невинный Адам, сперва грубо отвлеченный от творчества пресмыкающимися соблазнами Евы, а затем и попросту изгнанный насовсем из словоизготовительной мастерской Саваофа. Пот и труд, знаете ли, - логосу не товарищи...
Так эти штуки и функции безымянными и остались, если, разумеется, не считать бездарных и несерьезных поделок медиков и татар. Вряд ли и Уперс, съевший на этом порядочную конан-дойлевскую собаку ("Масса фосфора!" - цинично вставил бы тут фон-барон Штирлиц), достиг особенного успеха. Дело ведь - заведомо проигрышное. Точнее - безвыигрышное. И в этой тонкости вся соль. Почему? Да потому, что как раз очевидная безвыигрышность искусства оказывается залогом его трансцендентальной беспроигрышности.
В отличие от потных походов Александра Великого, "Апокрифы Феогнида" - игра настольная. Где теперь Македонец со своей некогда необозримой державой, а миниатюрные шахматы - вот они, в лакированном плоском ящичке, столь похожем на книжку: раскрой - и высыплются фигуры, персонажи, фабульные перипетии. А сегодня, кажется, и раскрывать не нужно, достаточно потрясти вещь искусства - и вот тебе барабанная дробь, мажорный маршик тридцативековой культуры. Кто этого не понимает, тот - сущий трагос. В чем козлиная песнь бедного Солженицына? Да-да, вот в этом... Тридцать столетий для нас проще тридцати фрикций.
Мяч бросая пурпуровый мне, манит к играм меня Эрот
С этой резвой малюткою в разноцветных сандальях,
Но с Лесбоса она, увы, и не любит седых волос;
Вспоминает с тоской в душе о кудрях золотистых.
Разве не дышат неисчезающей актуальностью эти архаические стихи набоковского Анакреонта Анакреонта? К счастью, вне какой-либо зависимости от наших стремлений или нежеланий, параллельные, не имеющие ни одной общей точки, сливаются в бесконечности. Невероятно другое - как раз то, что Эвклидова геометрия просуществовала целых восемнадцать христианских веков...
При всей аналитической точности, благородной тонкости и полифонической стройности рассуждений нашего друга М., неадекватное сравнение им кукольного театра Уперса, разыгранного, в сущности, на десяти пальцах, с крупнопанельной драматургией Шекспира кажется мне весьма странным. Шекспир, конечно, выше пляжных шлепанцев У., он куда как кинематографичней. М. и говорит, по существу, о кино, о волшебном фильме, в котором - ослепительное юношеское воспоминание! - роскошная юная нагота разметана на все экранное полотно.
Вопрос только в том - в какой мере значимо для искусства (словесного, театрального) очаровательное и манящее жизнеподобие кинематографа? Ведь та сумасшедшая кожа, которая зафиксирована на целлулоидной пленке, создана не столько режиссером и оператором, сколько самим Богом. Не плагиат ли? А что ж мы увидим, вернув Шекспира туда, где ему и положено быть, - на нынешнюю заплесневелую и по-клошарски костюмированную трагедийную сцену, на пыльные и поскрипывающие подмостки?
Дело ведь не в жизненности и не в наших эмоционально-телесных симпатиях к скоропалительной веронской парочке - это чистой воды концепт рекламного ролика. Дело в искусстве, чьи возможности и интересы, как это ни парадоксально, неумолимо сужаются: от многофигурных композиций Высокого Возрождения - к сегодняшним микрофрагментам пейзажа. Если угодно, прогресс искусства выражается в том, что всякий последующий уперс заведомо уже любого предшествующего шекспира. Разве что "тоньше", и потому легче рвется. Но ведь такова и природа глобальной человеческой экзистенции: чем дальше, тем более нечем дышать, - продолжительность жизни, однако, растет. Мне могут возразить тут, что-де это уже и не жизнь - в шекспировском смысле слова. А что такое Шекспир? Всего лишь книжка, стоящая у меня на полке: хочу - кликну, хочу - прогоню.
В искусстве нет ничего, за исключением текста. Думать как-то иначе, значит приглашать нас выйти из него вон - на вольный воздух пустого хэппенинга, вернуться к играм комедиантов, ежеминутно перевирающих слова роли. М. хитрит: перемещая задницу нашего веронского мальчугана на сиденье мотоцикла, он получает совсем иной текст - и, вероятно, совсем иного кентавра...
А мне хочется завершить это послесловие воспроизведением любопытного и, как мне кажется, уместного здесь документа, обнаруженного в "громоздкой" картонке Уперса. Он представляет собою две компьютерные страницы, содержащие два поэтических текста. На полях первого, покойнику, по всей видимости, не принадлежащего, рукой У. начертаны несколько строк - как бы вступительная ремарка.
"Милый Алим-акуленок - я послал ему месяц назад апофиги - дозвонился вчера до моего хамбуркского автоотводчика. Вечером, чуть не плача, слушал, что он там наболтал. Потом старательно засушил - с помощью бумаги, клавиш и порошка. Сел оправдываться.
Неужели больше не звякнет?
1
Неба лоскутик - сухой маргаритки
цвета, верней - сероватее даже...
Может, Вам выслать цветные открытки
с видами стен расписных Кукельдаша?
План, может, выслать гостиницы местной -
самой крутой, с описанием кухни?
(Вслед интонации этой нелестной,
Мрак Телефонный, пожалуйста, ухни!)
Вам интересен рассказ о вечерних
улицах города? - Темно-курчавы...
А передать разговорчики черни? -
Уличной - резки, салонной - слащавы...
Нет, лучше вышлю Вам томик Саади -
мне он не нужен: хотите - читайте.
Вроде юнната я был в зоосаде -
клетку открыл: "Снегири, улетайте!"
О, разглядите на фото парнишку
в джинсах... Делончик! Как он покрывало
сбрасывал на пол, как нагло под мышку
лез мне и носом... А после нас рвало...
Что замолчали? Скорее же, бросьте
трубку, ругнитесь, как целый парламент!
Вязь шелковисту - в разверстые горсти
Ваши вложу - мой восточный орнамент.
2
Шарик пинг-понговый - на указательный
палец, второй - на мизинец...
Жизнь, соглашаюсь, куда назидательней
кукольных этих гостиниц,
по образцу Образцова играемых
с паинькой - ах, образцовым:
смрадным дыханием хамов и хаимов
в пьяное дышит лицо Вам.
Что же все шепчете слово хмельное Вы
мне, с интонацией блядской,
над наготою склоняетесь Ноевой
в колкой шинели солдатской?
Лапы еловые, звезды багровые...
Или не в жилу Ромео
Жуля-июля роса чернобровая?
Или - не pro domo mea?
А рассказать ли, мой ласковый плакса, Вам
на языке пэтэушном,
что приключилось с Делончиком слаксовым
вечером дачным и душным?
Как он постанывал, как он покусывал?..
Что он шептал, вроде сора?..
Ах, эта прядь - петушиная, русая, -
и мотоцикла рессора!..
Изобразить ли Вам Ромку и Юлия
в зарослях около озера? -
........................................
.......................................
Руки бесстыжие, очи незрячие...
Рай бы - когда бы не звуки!
Стыдные, липкие капли горячие
неотвратимой разлуки...
Смятой кислицы трилистник скукоженный.
Дальний позыв электрички.
След от улитки на курточке - кожаной,
сброшенной... чирканье спички...
Рев мотоцикла - под занавес вечера
между партером и ямой:
пальцы - на ребра, ключицы - на плечи, а
губы - в загривок упрямый...
Что-то лиловое, сине-зеленое -
мост крепостной, лупанарий...
Как с этим стерпится сердце каленое -
страхов и арий гербарий?
Как я тоскую по Вашему голосу,
таящему обещаньем...
Ах, не читайте... Лишь колосом к колосу
жаться бы - вечным прощаньем!"
Вот так... И остается добавить, что, кроме двух прозаических книг Уперса - "Далмацийского Кюстина" (1985), переведенного на сербскохорватский (1986) и немецкий (1990), и "Констанцы Юстиниана", изданной в 1992 г. в Германии (немецкий перевод - 1993), ожидают переиздания сборники его стихотворений - "С черного хода" (М., 1987) и "Оды Горной Швейцарии" (Мюнхен, 1991). Не собрана его эссеистика, публиковавшаяся преимущественно в малотиражных и скоротечных периодических изданиях, а частью - неопубликованная: "Геодезия Гезиода" (1989), "Харя хариты: Е.Харитонов" (1990), "Сир Сирин" (1990), "Клио: клиника климакса" (1991), "Вон омар - ап!, или Пар Амонов" (1992), "Аполлон во мхах" (1992), "Непреднамеренное и неопознанное" (1993) и др. Вероятно, и упсальская конференция будет способствовать введению в исследовательский и читательский оборот неизвестных текстов Н.Л.
Складывается, как видим, довольно-таки тугой том, который, будучи тиснут, несомненно станет достойнейшим экспонатом сокровищницы новейшей отечественной литературы. Но это - дело недалекого будущего. Сегодня же составитель ощущает прилив радости от сознания честно выполненного задания, как сказано в сто шестьдесят восьмом уперсовском апокрифе.
Алексей Пурин
Город Святого Петра
5 марта 1994 года
|
