КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ

1 (62)

Кирн - в шезлонге пляжном, с раскрытым томом-
манном, томас-маннусом на горячей
ляжке, - ум к метафорам и истомам
подвигает: знающий буквы, зрячий
венецийский львёнок читает книжку -
крутолобо, лапою наступая
на строку... Но больше ценю подмышку,
смуглый пах, напёрсток его пупа я!

2 (63)

Средиземно-мраморные гробницы
Валерильке, Кирн, мне сегодня снились -
травес(р?)ти(н?)-Триест, кипарисы Ниццы...
С чем связать виденье - с Улиссом или с
Винкельманом (гомиком, нумизматом,
аполлонофилом)?.. Звони остготту, -
пусть психею выпотрошит, анатом,
и набьет Эдипом, уму в угоду.

3 (64)

Если был бы я американцем,
как говаривал Кузмин покойный,
а за ним - покойная Горенко,
я гибрид жевательной резинки
и презерватива изобрёл бы;
сладкую диковинку бы Майкель
Джексон демонстрировал в рекламе;
в Бостоне я стал бы всех богаче!

4 (65)

Странно, Кирн, что плоть твоя нагая -
словно лик Горгоны для моей
плоти: камнем делает, пугая
змей сильней клубящихся, ей-ей!
Или что-то видит в гибкотелой
неге, что невидимо глазам,
суслик мой, от страха обалделый,
ужасом расширенный Сезам?

5 (66)

Распухает уда удав, глотая
куропаток похоти, крыс соблазна...
Почему краса твоя золотая
так скабрёзно, стыдно и безобразно
распирает плоть мою, зуб молочный
превращая в мертвенный клык вампира?
Как явлюсь я, трубчатый и порочный,
перед трубные очи Владыки Мира?

6 (67)

Мой елдак болтается, как оса на
лепестке... Возьми его, бога ради,
ртом, цветущим в садике Хорасана.
Пусть соски беззубый сосёт Саади!
Переложенный на фарси болтливый -
с каждой мнимой фразой лишь будет глаже.
Поиграй с ним, заинька, как со сливой,
обглодай до косточки его даже!

7 (68)

После ебли яблоко с хрустом грызли -
пополам, в невинном эдеме лежа...
От облаток лексики, милый гризли,
не кривись - лишь облако, лишь пороша.
Лишь мираж, играющий полым звуком.
Физкультура губ, языка, гортани...
Если Бог и жив, то во рту двулуком,
а не там, где думают пуритане.

8 (69)

Одоакр у Ромула Августула
отобрал регалии. Карл - украл.
Краше, Кирн, престола - стола и стула
симбиоз домашний, ларей и лар...
Но давай, давай мы с тобой посмеем -
ведь у нас тут как бы лицей -
целовать увитый венозным змеем
керикейон твой, кадуцей!

9 (70)

Мы с тобой тирана, Кирн, не станем
убивать. Мы в армии служить
не хотим... Упрёк нам этот странен.
Разве не они привыкли жить -
режа, маршируя и рожая?
С кем насилье связано, скажи?
Как страшит их наша страсть чужая,
хоть у них - и пушки и ножи.

10 (71)

Как люблю я рот твой полупьяный,
занятый весёлой болтовней!
Сердце гибкой сдавлено лианой -
нежностью, сплетённою с виной...
Словно глобус, глаз сине-зелёный
зреет измененьями вовне -
клином, клёном, клинописной кроной...
Знает монстр, что истина - в вине.

11 (72)

Как люблю я милое тело в полной
темноте ладонями делать зримым!
Ах, ваятель, мнится мне, я невольный -
и соперничать мог бы с барочным Римом,
с антониновской Грецией. Даже - с Богом,
мнущим глину в липком ночном Эдеме.
Столько прелести, мальчик, в тебе, двуногом,
что досадно мне: будешь увиден всеми.

12 (73)

На плече и шее пушок лучится,
и у самых уст розовеет мочка.
Будем, будем вместе с тобой учиться
потягушкам пипочки до пупочка.
Ах, для пальцев плоть твоя - точно книжка:
корешок из кожи и шёлк закладки,
кипарисный мой эварист парнишка!
Как словечки, складочки замши сладки.

13 (74)

Как люблю рождение влажной гнили
на мучнистом, южном, тугом банане!
Молодой олень, утонувший в Ниле,
ты плывёшь, мелея, хмельнее лани,
в Средиземное море последней спазмы.
Ах, сейчас рассыплешь по мне свой бисер!
Разбазарим замшевый весь запас мы!
Как скользит и брызжет весёлый глиссер!

14 (75)

Пролитым горячим клеем клёво
склеены живые животы...
Жалкого не трусь, трусишка, слова:
я, потом - секундой позже - ты...
Трепетные шарики картечи:
ты - не ты, а я - уже не я...
Представляешь, как нежданной встрече
рады чуть смущённые друзья?

15 (76)

Засыпай, засыпай. Вроде ласточки. Вроде рыбки...
Толстокожий закончился день, так что нас не троньте!
Мы - в Пьемонте. В Вермонте. Мы спим. А за все ошибки
нам уже индульгенцию выписал Пиндемонти...
Арапчонок, барашек курчавый, двойной орешек...
Ну, Державин и Пушкин (смешок) - под одной скорлупкой...
Из имперских орлиц состоит и лицейских решек
жизнь: то сунут в шинель, то пушистой утешат шубкой.

"РИСК", вып.2: Следующий материал

Продолжение         "Трудов Феогнида"