ЦЕНТУРИОН КОРНЕЛИЙ
(Матф., 8:5-13)

Боже милостивый,
не дивись моей вере,
верить меня заставляет любовь.
Не прошу за Никитаса,
или за Харилаоса,
ни за Николаоса, который умер раньше, чем постиг силу молитвы.
Только за Андониоса прошу.
Андониос, когда был молодым и свободным,
любил играть на аккордеоне,
и, очарованный древнегреческим языком,
был, как и я, во власти слова и искусства.
А теперь он - в моей власти. Не спрашивай, почему.
Я волен связать и развязать его.
Я могу делать с ним, что мне заблагорассудится:
я даже могу предоставить ему свободу,
правда, это причинило бы мне слишком много боли,
К тому же, работает он очень усердно.
По этим
и другим причинам, Милостивый Боже,
исцели Андониоса, раба Твоего раба.
Если потребуется,
я готов обратиться в христианство.
Только исцели его,
это всё, о чём я смею просить Тебя.
Просить Тебя о чём-нибудь другом
было бы предательством.

1950

СЛУЧАЙ В АФИНАХ

Дом был одноэтажный, с садом,
в комнате тепло,
из радио лилась благозвучная мелодия.
Мы пили черри бренди, он показывал мне фотографии.
Потом, обратив внимание на мои заляпанные грязью сапоги,
мятую униформу,
произнёс:
"Ты такой запачканный. Давай я за тобой поухаживаю".
Он забрал моё снаряжение и протёр бензином;
сняв китель, прогладил его маленьким утюгом,
стянул сапоги и тщательно их начистил.
Я наблюдал, с каким старанием
он приводит в порядок рубашку цвета хаки,
натирает голенища,
и я не сказал ему спасибо,
только спросил
бесцеремонно,
когда созрел момент:
"Сколько заплатишь?"
Он закусил губу,
подлил мне ещё бренди,
а после
неторопливо
открыл дверь.

Отлучение,
подумал я тогда, -
худшее из наказаний.

* * *

"Выключи свет" - настаиваешь ты
а мне на память
приходит другой случай
тому
больше нравилось яркое освещение

не знаю, чему отдать предпочтение:
в темноте
не видно моего убожества
а при свете
блистает твоя красота

1970

АБД-ЭЛЬ-ФАТТАХ

Ты положил мне руку на плечо
и сказал не дрейфь.
Был жаркий безветренный вечер,
мы наблюдали уличную драку в Марракеше.
Ты улыбнулся, миляга из горного селения
(ты считал, что тебе двадцать лет,
хотя вполне могло быть восемнадцать),
при этом обнажились два сломанных зуба.
В забегаловке на углу
мы пили чай,
и ты учил меня разбирать арабские буквы,
затем мы каким-то образом оказались в бане,
где ты начал меня массировать
и домассировался до того, что уёб.
Потом рассказывал о себе,
о своей высокогорной деревне,
что даже был студентом,
но поцапался с учителем
(нарушил обещание родителям),
и тебя исключили,
а сейчас
ты ночуешь по забегаловкам,
куришь киф,
а в дневное время мотаешься по городу
в поисках туристов.

Ты привёз меня в свою деревню,
в горах близ Марракеша.
Моим глазам предстал пустынный склон
(тебе он казался цветущим),
я увидел глинобитный замок,
водруженный над хлевом с верблюдами, ишаками,
овцами, козами и индюшками.
Навстречу вышел твой суровый отец,
похожий на библейского патриарха в своём синем джеллаба,
я пил у вас чай, курил киф,
Увидел твою
другую маму
(так ты назвал новую жену отца).
Ты омыл мне руки
водой из серебряного кувшина
(обычай твоей страны),
и мы спали на берберских коврах,
сотканных твоими сёстрами.

И я проникся к тебе доверием.
И взял тебя с собой в путешествие.
И мы попали в тюрьму
в городе с названием Могадор.
И ты сказал
не дрейфь,
это воля судьбы (мактуб),
и, благословенно имя Аллаха, мы выберемся,
хотя сам ты казался напуганным.

Прозябание в прибрежной тюрьме длилось долгих два месяца,
целыми днями был слышен хохот чаек,
при первых лучах солнца
вместе со скрежетом ключа в железной двери
доносились завывания муэдзина,
мы были добычей клопов и вшей,
питались бобами и чечевицей,
и ты снял с себя ботинки, которые я купил тебе,
свою синюю рубашку,
и продал их на кухню,
чтобы я питался "как в Европе".
А по ночам
ты спал, прижавшись к моей спине
(пол был холодный, грубые шерстяные одеяла не спасали),
и ты не убирал с меня рук,
ограждая от других
(а других было - сорок).

В дневное время,
в круговых прогулках по тюремному двору,
где росло восемь оливковых деревьев,
мы, как и все, ходили парой, взявшись за руки
(обычай страны),
сидели и слушали имамов
(хоть я не понимал ни слова),
а стражники на крышах
дефилировали туда-обратно.

В последний раз
я видел тебя при выходе из тюрьмы,
мы поцеловали друг друга в обе щеки
(обычай страны)
под бдительным оком охраны,
а ты схватил мою руку и сказал:
не забывай, я - твой брат.
Меня вывели.
Я подлежал депортации.

Теперь в своём дуаре (деревне)
ты пишешь мне открытки на Рождество
или короткие письма
(украшаешь их арабскими буквами и цветами)
на своём неуклюжем французсмком,
что-нибудь вроде:
Мой дорогой брат
если хочешь мне помочь сейчас же помоги
неважно чем деньгами если можешь
или бывшей одеждой
или ящиком сигарет.
И я иногда посылаю тебе деньги,
и надеюсь, что они радуют тебя,
но туда я больше не вернусь.

Из страны в страну
я езжу без цели,
а иногда и с целью,
но, время от времени,
до сих пор
по ночам,
в гостинице моих сновидений,
я слышу в темноте:
не дрейфь.
Ощущаю
прижавшееся к моей спине
хрупкое тело,
объятье рук,
ограждающих меня от других,
прерывистое дыхание,
пульсацию
неугомонной части твоего тела,
обжигающий шёпот:
ну ладно, дай,
судороги слияния
и разъединения.
Абд-эль-Фаттах,
Раб Просветлённого.

Перевел Михаил Аникеев