* * *

Может, где-то в пражском баре
(не на исповеди ведь!),
долакав стакан в помаде
православных наших ведьм,
я припомню осень в звёздах
(в лужах сера и неон),
я куплю живую розу -
может, ты в меня влюблён?
Птицы райские взлетели
над кудрявой головой.
В этом теле, в этом теле
ты прекрасен, Бог с тобой.
И летят они на ветер,
эти деньги и года,
холодно на этом свете,
выпьем красного вина...
В искривлённые бокалы
под созвездием Весы
наливается немало
чистой солнечной росы.
Все любовники страдают
(никогда не заживёт),
я в своих мечтах о рае
исчеркал тетрадь для нот
(птиц диковинных рисую
и невиданных зверей),
ты же видишь - я тоскую,
прилетай ко мне скорей
на ковре-Аэрофлоте
(лучше САСом и ФИНЭЙР),
на небесном тихоходе,
хоть у чёрта на спине.
Я уже на самой грани
эту повесть исчеркал,
и когда меня не станет
(я усталый, я усталый),
разбери мой чемодан,
расшифруй мои шифровки
(только ручку не грызи!),
мне просить тебя неловко
(я ж развратник, весь в грязи!),
мне просить тебя так стыдно:
в память дружбы и любви
эту розу в Праге дивной,
эту розу в Праге дивной,
розу свежую прими.

ØREBRO

Осень, склероз рассеянный, светильники запотели,
кто-то подкатывает на коляске с катафотами и говорит:
"Будем клеить фонарики и варить карамели,
у механической куклы глаза из орбит"...

Кукла, мальчик механический с серьгой в правом ухе,
в панталончиках чёрных бархатных, в золотом жилете,
порочный мальчишка (сразу видно) из галерей порнухи,
руку вскидывает в пионерском привете...

Это сказка о чёрной курице, о принце с нищим,
кто-то подкатывает на шарнирах и говорит:
"Давайте заработаем долларов тыщу",
а сам кадилом потихоньку кадит...

Сновидения старые, выцветшие поляроиды,
вон их целая пачка разбросана в баре,
где пьют мятную водку гуманоиды
и Любовь Орлова свистит на воздушном шаре.
Входит мужчина в плаще промокшем, с мальчиком,
"Какой мужчина", - подмигивает портье швейцару,
на мальчика смотрит шведская богачка,
ругается матерно, засасывает сигару:
"А у него и нету ничего, кроме огромного члена".
Это и будет наш ответ Чемберлену.

Боже, я руль едва держу, чихает машина,
шевелит поршнями году так в семидесятом,
с подружкой выпили можжевелового джина,
закинулись таблетками древней Эллады.

Джим Моррисон мёртв
(сохранено в формате Word) :-)
Это не я поставил смайлики,
это какие-то фанатики.

В турагентстве арабском тур покупаю куда-то,
гармошку билетов разворачивает старик в турке:
- Страна, - говорит, - очень богатая,
но запрещается ходить в мини-юбке.
На светофорах свет то коричневый, то сиреневый,
переходные пешеходы уходят в небо,
куда веду свою тойоту осеннюю,
на заднем сиденье хохочет королева Шеба:
играет с зеркалом, с флаконами и пистонами,
пьёт через соломинку из жёлтой розы,
русские юноши с ангельскими взорами
принимают весьма неприличные позы.

Гамла-стан издалека звенит как пагода,
кораблики причаливают... Стокгольм, люблю тебя!
Поцелуй спелой ягодой!
Я люблю вас, люди!

Устал, устал,
где янтарный зал?

Опять подкатывает на дутых шинах, с флюгером,
говорит, что кукла механическая разбилась вдребезги,
в старой аллее её ударило бампером или буфером -
"...вот, возьмите его жилетку, часы и денежки"...

Куклу хоронили.
Гроб был музыкальный.

До приторности сладок лавандовый напиток похоронный,
саксофон при луне надрывается на могиле,
майор Дроздов шепчет:
"Возвращайтесь в истинной советской церкви лоно",
и дьяконы поют, как бабы в водевиле.

Ослабил галстук, голову под кран, по щекам набили,
нашатырь под нос совали и газету "Правда".
"Скажите, это Вы написали стихи о четвёртой эскадрилии?
Предоставьте нам полный текст, мы вернёмся завтра"...

БАРАНКИН

Ты прекрасен, Баранкин,
Баранкин, козёл, дрочила.
Пили водку в лагере, на минет в подкидного играли,
потные трусы футбольные,
пушок над верхней губой.
И вид из окна - голубые ели
у памятника пионеру-герою.
Лет через десять ты станешь столяром, работягой,
жена тебя будет кормить пельменями, салом...
Ты вспомнишь, как мы с тобой трахались классно после футбола
в столярке, где был грязный стол и разбитая радиола.
И красные звёзды горели тогда над страной.