Сверкающее кольцо казачьих сабель под утро распалось на мгновение на севере, подрезанное горячими струйками пулемета, и в щель прорвалась лихорадочным последним упором малиновая Евсюкова. Всего вырвались из смертного круга в бархатной котловине малиновая Евсюкова, двадцать три и Андрюха. Сто девятнадцать и почти все верблюды остались распластанными на промерзлой осыпи песка, меж змеиных саксауловых петель и красных прутиков тамариска.
        Когда доложили есаулу Бурыге, что остатки противника прорвались, повертел он звериной лапищей мохнатые свои усы, зевнул, растянув рот, схожий с дырой чугунной пепельницы, и рыкнул лениво:
        - А хай их! Не гоняться, бо коней морить не треба. Сами в песке подохнут. Бара-бир!
        А малиновая Евсюкова с двадцатью тремя и Андрюхой увертливым махом степной разъяренной чекалки убегали в зернь-пески бесконечные.
        Уже не терпится читателю знать, почему так, а не иначе?
        Всё по порядку.
        Когда заткнул Колчак ощеренным винтовками человечьим месивом, как тугой пробкой, Оренбургскую линию, посадив на зады обомлелые паровозы - ржаветь в глухих тупиках, - не стало в Туркестанской республике черной краски для выкраски кож. А время пришло грохотное, смутное, кожаное. Брошенному из милого уюта, домовых стен в жар и ледынь, в дождь и вёдро, в пронзительный пулевой свист человечьему телу нужна прочная покрышка. Оттого и пошли на человечестве кожаные куртки. Красились куртки повсюду в черный, отливающий сизью стали, суровый и твердый, как владельцы курток, цвет. И не стало в Туркестане такой краски. Пришлось ревштабу реквизировать у местного населения запасы немецких анилиновых порошков, которыми расцвечивали в жар-птичьи сполохи воздушные шелка своих шалей ферганские узбечки и мохнатые узорочья текинских ковров сухогубые туркменские жены. Cтали этими порошками красить бараньи свежие кожи, и заполыхала туркестанская Красная Армия всеми отливами радуги - малиновыми, апельсиновыми, лимонными, изумрудными, бирюзовыми, лиловыми.
        Комиссару Марии Евсюковой судьба в лице рябого вахтера вещсклада отпустила по наряду штаба штаны и куртку ярко-малиновые. Лицо у Евсюковой сызмальства тоже малиновое, в рыжих веснушках, а на голове коски пуховые - венком. Если добавить, что росту Евсюкова малого, даже для бабы, сложения сбитого и представляет всей фигурою правильный овал, то в малиновой куртке и штанах похожа - две капли воды - на пасхальное красное яйцо. На спине у Евсюковой перекрещиваются ремни боевого снаряжения буквой "X", и кажется, если повернется Мария передом, должна появиться буква "В".
        Христос воскресе!
        Но этого нет. В пасху и Христа Мария не верит.
        Верует в Совет, в Интернационал, Чеку и в тяжелый вороненый наган в узловатых и крепких пальцах.
        Мария - бойцам - глава! Но взяли подписку об отказе от бабьего образа жизни и, между прочим, деторождения до окончательной победы труда над капиталом.
        Данную в штабе подписку держала Евсюкова крепко. Никто в отряде не мог похвастаться Марииной благосклонностью. Однажды ночью сунулся к ней только что попавший в отряд мадьяр Гуча, несколько дней поливавший ее жирными взглядами. Скверно кончилось. Еле уполз мадьяр, без трех зубов и с расшибленным виском. Отделала рукояткой револьвера.
        Такова была комиссар Мария.
        Двадцать три, что ушли с Евсюковой на север из смертного сабельного круга, красноармейцы как красноармейцы. Самые обыкновенные люди.
        А особый между ними Андрюха.
        Безотчий Андрюха, из рыбачьего поселка, что в волжской, распухшей камыш-травой, широководной дельте под Астраханью. С семилетнего возраста двенадцать годов просидел верхом на жирной от рыбьих потрохов скамье, в брезентовых негнущихся штанах, вспарывая ножом серебряно-скользкие сельдяные брюха. А когда объявили по всем городам и селам набор добровольцев в Красную тогда еще гвардию, воткнул вдруг Андрюха нож в скамью, встал и пошел в негнущихся штанах своих записываться в красные гвардейцы.
        Приняли, вестимо!
        Андрюха - тонкий стебель камышовый прибрежный, рыжие кудри запрятаны под текинскую бурую папаху, а глаза Андрюхины шалые, косо прорезанные, с желтым кошачьим огнем.
        Главное в жизни Андрюхиной - мечтание. Очень мечтать склонен и еще любит огрызком карандаша на любом бумажном клоке, где ни попадется, выводить косо клонящимися в падучей буквами стихи. Это всему отряду известно. Как только приходили куда-нибудь в город, где была газета, выпрашивал Андрюха в канцелярии лист бумаги. Облизывая языком сохнущие от волнения губы, тщательно переписывал стихи, над каждым ставил заглавие, а внизу подпись: Стих Андрея Басова.
        Стихи были разные. О революции, о борьбе, о вождях. Между другими о Ленине.

Ленин герой наш пролетарский,
Поставим статуй твой на площаде.
Ты низвергнул дворец тот царский
И стал ногою на труде.

        Нес стихи в редакцию. В редакции пялили глаза на тонкокостного парнишку в кожушке, с кавалерийским карабином, удивленно брали стихи, обещали прочитать. Спокойно оглядев всех, Андрюха уходил. Заинтересованный секретарь редакции вчитывался в стихи. Плечи его подымались и начинали дрожать, рот расползался от несдерживаемого гогота. Собирались сотрудники, и секретарь, захлебываясь, читал стихи. Сотрудники катались по подоконникам: мебели в редакции в те времена не было.
        Андрюха снова появлялся утром. Упорно глядя в дергающееся судорогами лицо секретаря немигающими зрачками, собирал листки и говорил нараспев:
        - Значит, невозможно народовать? Необделанные? Уж я их из самой середки, ровно как топором, обрубаю, а все плохо. Ну, еще потрудюсь, - ничего не поделаешь! И с чего это они такие трудные, рыбья холера? А?
        И уходил, пожимая плечами, нахлобучив на лоб туркменскую свою папаху.
        Стихи Андрюхе не удавались, но из винтовки в цель садил он с замечательной меткостью. Был в евсюковском отряде лучшим стрелком и в боях всегда находился при малиновой Марии.
        Евсюкова показывала пальцем:
        - Андрюха! Гляди! Офицер!
        Андрюха прищуривался, облизывал губы и не спеша вел стволом. Бухал выстрел, всегда без промаха.
        Он опускал винтовку и говорил каждый раз:
        - Двенадцатый, рыбья холера. Тринадцатый, рыбья холера.
        "Рыбья холера" - любимое словцо у Андрюхи.
        А матерных слов он не любил. Когда ругались при нем, супился, молчал и даже краснел.
        Заносило мягкими коврами, ледянистым пухом увалы между песчаными взгорбьями. Пел серебряными вьюжными трелями буранный февраль, и над уходящими в муть и буран свистало небо - то ли ветром диким, то ли назойливым визгом крестящих воздух вдогонку вражеских пуль. Трудно вытаскивались из снега и песка отяжелевшие ноги в разбитых ботах, хрипели, выли и плевались голодные шершавые верблюды. Выдутые ветрами такыры блестели соляными кристаллами, и на сотни верст кругом небо было отрезано от земли, как мясничьим ножом, по ровной и мутной линии низкого горизонта.

        От колодцев Джан-Гельды до колодцев Сой-Кудук семьдесят верст, оттуда до родника Ушкан еще шестьдесят две.
        Ночью, ткнув прикладом в раскоряченный корень, сказала Мария промерзшим голосом:
        - Стой! Ночевка!
        Разожгли саксауловый лом. Горел жирным копотным пламенем, и темным кругом мокрел вокруг огня песок. Достали из вьюков рис и сало. В чугунном котле закипела каша, едко пахнущая бараном. Тесно сгрудились у огня. Молчали, лязгая зубами, стараясь спасти тело от знобящих пальцев бурана, заползающих во все прорехи. Грели ноги прямо на огне, и заскорузлая кожа ботов трещала и шипела. Стреноженные верблюды уныло позвякивали бубенцами в белесой поземке. Евсюкова скрутила козью ножку трясущимися пальцами.
        Выпустила дым, а с дымом выдавила натужно:
        - Надо обсудить, значит, товарищи, куды теперь подаваться.
        Загомонили, загрохотали словами...
        - На Гурьев!
        - На Хиву разве?
        - Хы-ы! Сказанул! Шестьсот верст без малого по Кара-Кумам зимой? А жрать что будешь? Вшей разве в портках разведешь на кавардак?
        Мертвый голос из-за костра безнадежно произнес:
        - Один конец - подыхать!
        Сжалось сердце у Евсюковой жалостью бабьей под малиновыми латами, но, не показав виду, яростно оборвала говорившего:
        - Ты, мокрица! Панику не разводь! Подыхать каждый дурень может, а нужно мозгом помурыжить, чтобы не подохнуть.
        Евсюкова ударила ладонью по горячему от костра колену. Отрубила:
        - Баста! Один путь, товарищи, на Арал! До Арала как добредем, там немаканы по берегу кочуют, поживимся - и в обход на Казалинск. А в Казалинске фронтовой штаб. Там и дома будем.
        Отрубила - замолчала. Самой не верилось, что можно дойти.
        Подняв голову, спросил один из лежащих:
        - А до Арала что шамать будем? Верблюдов пожрем, потом друг дружку жрать придется.
        Опять молчали.
        И внезапно, бабьи визгливо, закричала исступленно Евсюкова:
        - Без рассуждениев! Революционный долг знаешь? Молчок! А то враз к стенке.
        Закашлялась.
        Костер дотлевал, выбрасывая в ночь палево-оранжевые фонтаны искр. Еще теснее прижимались, засыпали, храпели, стонали, ругались спросонья.
        Уже под утро разбудили Евсюкову быстрые толчки в плечо. Трудно разлепив примерзшие ресницы, схватилась, дернулась по привычке окостенелой рукой за винтовкой.
        - Стой, не ершись!
        Нагнувшись, стоял Андрюха. В желто-сером дыму бурана поблескивали огнистые кошачьи глаза.
        - Вставай, товарищ Мария! Только без шуму! Пока вы дрыхли, я на верблюде прокатился. Караван киргизий идет с Джан-Гельдов. Ей-пра... провалиться, рыбья холера! Немаканы! Верблюдов сорок!
        Евсюкова разом вскочила на ноги, засвистала в пальцы. С трудом поднимались, разминая не свои от стужи тела, но, услыхав о караване, быстро приходили в себя.
        Андрюха взмахнул рукой к западу.
        - Не дально! Верстов шесть. Богаты немаканы. Вьюков на верблюдах - во!
        Зашагали ниточкой между барханами, пригибаясь, бодрея, разогреваясь от быстрого хода. С плоенной песчаными волнами верхушки бархана увидели вдалеке на плоском, что обеденный стол, такыре темные пятна вытянутых в линию верблюдов. На верблюжьих горбах тяжело раскачивались вьюки. По команде побежали прыжками, пользуясь каждой складочкой песка, каждым корявым выползком кустарников. Сжимали до боли в пальцах приклады: знали, что нельзя, невозможно упустить, что с этими верблюдами уйдут надежда, жизнь, спасение. Караван проходил неспешно и спокойно. Видны уже были цветные кошмы на верблюжьих спинах, идущие в теплых халатах и волчьих малахаях киргизы.
        Сверкнув малиновой курткой, выросла Евсюкова на гребне бархана, вскинула на изготовку. Заорала трубным голосом:
        - Тохта! Если ружье есть - кладь наземь. Без тамаши, а то всех угроблю.
        Не успела докричать, - оттопыривая зады, повалились в песок перепуганные киргизы. Побежали со всех сторон красноармейцы, задыхаясь от бега.
        - Ребята, забирай верблюдов! - орала Евсюкова.
        Но, покрыв ее голос, от каравана ударил вдруг ровный винтовочный залп. Рядом с Евсюковой ткнулся кто-то в песок головой, вытянув недвижные руки.
        - Ложись!.. Дуй их, дьяволов!.. - продолжала кричать Евсюкова, валясь в выгреб бархана. Защелкали частые выстрелы.
        Стреляли из-за залегших верблюдов неведомые люди. Непохоже было, чтобы киргизы. Слишком меткий и четкий был огонь. Степь грохотала перекатами, но понемногу затихали выстрелы от каравана. Красноармейцы начали подкатываться перебежками. Уже шагах в тридцати, вглядевшись, увидела Евсюкова за верблюдом голову в меховой шапке и белом башлыке, а за ней плечо, и на плече золотая полоска.
        - Андрюха! Гляди! Офицер! - повернула голову к подползшему сзади Андрюхе.
        - Вижу.
        Неспешно повел стволом. Треснул раскат.
        Не то обмерзли пальцы у Андрюхи, не то дрожали от волнения и бега, но только успел сказать: "Четырнадцатый, рыбья холера!" - как, в белом башлыке и синем тулупчике, поднялся из-за верблюда человек и поднял высоко винтовку. А на штыке болтался наколотый белый платок.
        Андрюха швырнул винтовку в песок и заревел, размазывая слезу по облупившемуся грязному лицу.
        Евсюкова побежала на офицера. Сзади обогнал красноармеец, размахиваясь на ходу штыком для лучшего удара.
        - Не трожь!.. Забирай живьем, - прохрипела Мария.
        Человека в синем тулупчике схватили, свалили на землю. Пятеро, что были с офицером, не поднялись из-за верблюдов, срезанные колючим свинцом. Красноармейцы, смеясь и ругаясь, тащили верблюдов за продетые в ноздри кольца, связывали по нескольку.
        Киргизы бегали за Евсюковой, виляя задами, хватали ее за куртку, за локти, штаны, снаряжение, бормотали, заглядывали в лицо жалобными узкими щелками. Мария отмахивалась, убегала, зверела и, сама морщась от жалости, тыкала наганом в плоские носы, в обветренные острые скулы.
        - Тохта, осади! Никаких возражениев! Кончено. Без разговору. Получай расписку, и все тут.
        Она ткнула пожилому седобородому, в добротном тулупе киргизу нахимиченную на лоскуте газеты расписку:
        - Да пойми ж ты, дубовая твоя голова, что нам тоже теперь без верблюдов подыхать. Я ж не граблю, а по революционной надобности, во временное пользование. Вы, черти немаканые, пехом до своих добредете, а нам смерть.
        Киргиз бросил в песок расписку, упал и, закрыв лицо, завыл.
        Евсюкова отвернулась и увидела между двумя красноармейцами пленного. Офицер стоял спокойно, слегка отставив правую ногу в высоком шведском валенке, и курил, с усмешкой смотря на Марию.
        - Кто такой есть? - спросила Евсюкова.
        - Гвардии поручик Говоруха-Отрок. А ты кто такая, прекрасная амазонка? - спросил в свою очередь офицер, выпустив клуб дыма. И поднял голову.
        И увидела Мария, что глаза у поручика синие-синие.

        Четырнадцатым должен был стать в Андрюхином счете гвардии поручик Говоруха-Отрок. Но то ли от холода, то ли от волнения промахнулся Андрюха.
        По приказу Евсюковой выворотили пленнику карманы и в замшевом френче его, на спине, нашли потайной кармашек. Взвился поручик на дыбы степным жеребенком, когда красноармейская рука нащупала карман, но крепко держали его, и только дрожью губ и бледностью выдал волнение и растерянность. Добытый холщовый пакетик Мария осторожно развернула на своей полевой сумке и, неотрывно впиваясь глазами, прочитала документы. Повертела головой, задумалась.
        Было обозначено в документах, что гвардии поручик Говоруха-Отрок, Вадим Николаевич, уполномочен правительством верховного правителя России адмирала Колчака представлять особу его при Закаспийском правительстве генерала Деникина. Секретные же поручения, как сказано было в письме, поручик должен был доложить устно генералу Драценко. Сложив документы, Евсюкова бережно сунула их за пазуху и спросила поручика:
        - Какие такие ваши секретные поручения, господин офицер? Надлежит вам рассказать все без утайки, как вы есть в плену у красных бойцов, и я командующий комиссар Мария Евсюкова.
        Вскинулись на Марию поручичьи синие глазищи. Ухмыльнулся поручик, шаркнул ножкой.
        - Madame Евсюкова?.. Оч-чень рад познакомиться! К сожалению, не имею полномочий от моего правительства на дипломатические переговоры с такой замечательной личностью.
        Веснушки Евсюковой стали белее лица. При всем отряде смеялся над ней поручик. Выхватила наган.
        - Ты, моль белая! Не дури! Или выкладай, или пулю слопаешь!
        - Дура ты, хоть и комиссар! - Поручик повел плечом. - Убьешь - вовсе ничего не слопаешь!
        Евсюкова опустила револьвер и чертыхнулась. Поручик улыбался одним уголком губ.
        - Как, товарищ комиссар? В рай послать, что ли? - спросил красноармеец.
        Мария почесала ногтем облупленный нос.
        - Не... не годится. Это заноза здоровая. Нужно в Казалинск доставить. Там с него в штабе все дознание снимут.
        - Куда ж его еще, черта, таскать? Сами дойдем ли?
        - Твое какое дело? Я беру - я и в ответе, - цыкнула Евсюкова.
        Обернувшись, увидела Андрюху.
        - Во! Андрюха! Препоручаю тебе их благородие. Смотри в оба глаза. Упустишь - семь шкур с тебя сдеру!
        Андрюха молча вскинул винтовку на плечо. Подошел к пленному.
        - А ну-ка, поди сюды. Будешь у меня под караулом. Побежишь - на триста шагов на бегу сниму. Раз промазал, в другой не надейся, рыбья холера.
        Поручик скосил глаза, дрогнул смехом и вдруг поклонился.
        - Польщен быть в плену у несравненного Антиноя.
        - Что?.. Чего еще мелешь? - протянул Андрюха, окинув поручика уничтожающим взглядом. - Шантрапа! Небось, кроме падекатра танцевать, другого и дела не знаешь? Пустого не трепли! Топай копытами. Шагом марш!
        В этот день заночевали на берегу маленького озерка. Из-подо льда прелью и йодом воняла соленая вода. Спали здорово. С киргизских верблюдов поснимали кошмы и ковры, завернулись, укутались - теплынь райская.
        Гвардии поручика на ночь крепко связал Андрюха шерстяным верблюжьим чумбуром по рукам и ногам, завил чумбур вокруг пояса, а конец закрепил у себя на руке. Толкнул поручика под кошму, сам привалился сбоку.
        Сладко спать под шерстистой кошмой, под духмяным войлоком. Один часовой не спит. Смотрит в белесую снеговую сутемь, где глухо брякают верблюжьи бубенчики. Сорок четыре верблюда теперь. Путь прям, хоть и тяжек. Ежится часовой, поднимает край кошмы, набрасывает на спину. Сразу перестает колоть ледяными ножами, оттеплевает застывшее тело.
        Снег, муть, зернь-пески.
        Смутная азийская страна.

        - Верблюды где?.. Верблюды, матери твоей черт!.. Анафема... сволочь рябая! Спать?.. Спать?.. Что ж ты наделал, подлец? Кишки выпущу!
        У часового голова идет кругом от страшного удара сапогом в бок. Мутно водит глазами часовой. Нет верблюдов. Где паслись верблюды, следы верблюжьи и человечьи. Следы остроносых киргизских ичигов. Шли, наверно, тайком всю ночь киргизы, трое, за отрядом и в сон часового угнали верблюдов.
        - Расстрелять тебя, сукина сына, мало! - сказала Евсюкова часовому.
        Молчит часовой, только слезы в ресницах замерзли хрусталиками. Вывернулся из-под кошмы поручик. Поглядел, свистнул. Сказал с усмешечкой:
        - Дисциплиночка советская! Олухи царя небесного!
        - Молчи хоть ты, гнида! - яростно зыкнула Евсюкова и не своим, одеревенелым шепотом бросила: - Ну, что ж стоять? Пошли, братцы!
        Только одиннадцать гуськом, в отрепьях, шатаясь, вперевалку карабкаются по барханам. Десятеро ложились вехами на черной дороге. Десять идут, спотыкаясь, качаясь от ветра. Один идет прямо, спокойно. Гвардии поручик Говоруха-Отрок. Руки у поручика связаны в локтях чумбуром, а конец чумбура у Андрюхи за поясом. Еле идет Андрюха. На снеговом лице только играет кошачья желть ставших громадными глаз. А поручику хоть бы что. Побледнел только немного. Обернулся Андрюха, выдавил хриплым лаем:
        - Черт тебя знает! Двужильный ты, что ли? Сам щуплый, а тянешь за двух. С чего это в тебе сила такая?
        Повел губы поручик всегдашней усмешкой. Спокойно ответил:
        - Не поймешь. Разница культур. У тебя тело подавляет дух, а у меня дух владеет телом. Могу приказать себе не страдать.
        - Вона что, - протянул парнишка.
        Падали в песок, подымались. Шли дальше. На вершину бархана выполз один. Обернувшись, показал дико ощеренный череп и провопил:
        - Арал!.. Братцы!..

        На берегу на второй день наткнулись на киргизский аул. Закруглились вдали рыжие купола юрт, и с ревом помчались навстречу мохноногие низкорослые собачонки. Киргизы столпились у юрт, удивленно и жалостно смотрели на подходящих, на шаткие человечьи остатки. Старик с продавленным носом погладил сперва редкие пучки бороденки, потом грудь. Сказал, кивнув:
        - Селям алекюм. Куда такой идош, тюря? Баба аскер!..
        В киргизских щелочках заискрились страх и удивление.
        Евсюкова слабо пожала поданную дощечкой шершавую ладонь.
        - Красные мы. На Казалинск идем. Примай, хозяин, покорми. За нас тебе благодарность от Совета выйдет.
        Старик похлопал в ладоши, гортанно проворковал подбежавшим женщинам. Взял Марию за руку:
        - Иди, баба аскер, кибитка. Испи мала-мала. Сыпишь, палав ашай.
        Свалились полумертвыми тюками в дымное тепло юрт, спали без движения до сумерек. Киргизы наготовили плова, угощали дружелюбно. Ели жадно, быстро, давясь. Разморенные и распаренные, уснули опять.
        Не спали лишь Андрюха и поручик. Сидел Андрюха у тлеющих углей мангала, и не было в нем памяти о пройденной муке. Вытащил из сумки заветный охвостень карандаша, вытянул буквы на выпрошенном у киргиза листе иллюстрированного приложения к "Новому времени". Во весь лист был напечатан портрет министра финансов графа Коковцева, и поперек коковцевского высокого лба и светлой бородки ложились в падучей Андрюхины строки. А вокруг пояса Андрюхина по-прежнему окручен чумбур, и другим концом крепко держал чумбур скрещенные за спиной кисти поручика. Только на час развязал Андрюха чумбур, чтобы дать поручику наесться плова, но только отвалился поручик от котла, связал ему Андрюха кисти вновь.
        Поручик сидел, прислонясь плечом к столбу юрты. Следил синющими глазами за трудными потугами карандаша. Подался вперед всем корпусом и тихо спросил:
        - Что пишешь?
        Андрюха покосился на него из-под сбившейся рыжей пряди:
        - Тебе какая суета?
        - Может, письмо нужно написать? Ты продиктуй - я напишу.
        Андрюха тихонько засмеялся.
        - Ишь ты, проворяга! Это тебе, значит, руки развяжи, а ты меня по рылу, да в бега! Не на того напал. А помочи твоей мне не требуется. Не письмо пишу, а стих.
        Ресницы поручика распахнулись веерами. Он отделился спиной от столба:
        - Сти-и-их? Ты сти-ихи пишешь?
        Андрюха прервал карандашные судороги и покраснел.
        - Ты что взбутился? А? Ты думаешь, тебе только падекатры плясать, а я дурак мужицкий? Не дурее тебя!
        Поручик развел локтями, кисти не двигались.
        - Я тебя дураком и не считаю. Только удивляюсь. Разве сейчас время для стихов?
        Андрюха совсем отложил карандаш. Взбросился, тряхнул ржавой бронзой кудрей.
        - Чудак - поглядеть на тебя! По-твоему, стихи в пуховике писать надо? А ежели душа у меня кипит? Если вот мечтаю означить, как мы, голодные, холодные, по пескам перли! Все выложить, чтоб у людей в грудях сперло. Я всю кровь в их вкладаю. Только народовать не хотят. Говорят - учиться надобно. А где ж ты время возьмешь на ученье? От сердца пишу, с простоты!
        Поручик медленно улыбнулся:
        - А ты прочел бы! Очень любопытно. Я в стихах понимаю.
        - Не поймешь ты. Кровь в тебе барская, склизкая. Тебе про цветочки да про бабу описать надо, а у меня всё про бедный люд, про революцию, - печально проронил Андрюха.
        - Отчего ж только про бабу, - улыбнулся поручик, - есть и другие стихи. - И заговорил ритмически:

Ржанье - бою труба!
золотой облак
закрывает глаза,
иногда разверзаясь молнией, -
уши наполнены
свистом, хрипом,
сопеньем диким,
ржаньем, бряцаньем,
лязгом.

Тро́мбово, тро́мбово
тарабанит копытом конь -
Тра-ра́ -
комкает, комкает
узорной узды узел...
Тра-ра́!

Стрел
лёт -
глаз
взгляд...

        Андрюха слушал, глазищи раскрылись широко.
        - Может быть, твои стихи для меня чужды содержанием, но понять человеку человека всегда можно, - спокойно сказал поручик.
        Андрюха нерешительно перевернул Коковцева вверх ногами. Опустил голову.
        - Ну, черт с тобой, прослушь! Только не смейся. Тебя, может, папенька до двадцати годов с гибернерами обучал, а я сам до всего дошел.
        - Нет!.. Честное слово, не буду смеяться!
        - Тогды слушь! Тут все прописано. Как мы с казаками бились, как в степу ушли.
        Андрюха кашлянул. Понизил голос до баса, рубил слова, свирепо вращая глазами:

Как казаки наступали,
Царской свиты палачи,
Мы встренули их пулями,
Красноармейцы молодцы,
Мы их били с пулемета,
Пропадать нам все одно,
Полегла вся наша рота,
Двадцатеро в степь ушло.

        - А дальше никак не лезет, хоть ты тресни, рыбья холера, не знаю, как верблюдов вставить? - оборвал Андрюха пресекшимся голосом.
        Помолчав, ответил поручик:
        - Да... здорово! Много экспрессии, чувства. Понимаешь? Видно, что от души написано. - Тут все тело поручика сильно дернулось, и он, как будто икнув, спешно добавил: - Только не обижайся, но стихи очень плохие. Необработанные, неумелые.
        Андрюха грустно уронил листок на колени. Смотрел в потолок юрты. Пожал плечами.
        - Я ж и говорю, что чувствительные. Плачет у меня все нутро, когда обсказываю про это. А что необделанные - это везде сказывают, точь-в-точь как ты. "Ваши стихи необработанные, печатать нельзя". А как их обделать? Что в их за хитрость? Вот вы ентиллегент, может, знаете? - Андрюха в волнении даже назвал поручика на "вы".
        Поручик помолчал.
        - Трудно ответить. Стихи, видишь ли, - искусство. А всякое искусство ученья требует, у него свои правила и законы. Вот, например, если инженер не будет знать всех правил постройки моста, то он или совсем его не выстроит, или выстроит, но безобразный и негодный в работе.
        - Так то ж мост. Для его арихметику надо произойти, разные там анженерные хитрости. А стихи у меня с люльки в середке закладены. Скажем, талант?
        - Ну что ж? Талант и развивается ученьем. Инженер потому и инженер, а не доктор, что у него с рождения склонность к строительству. А если он не будет учиться, ни черта из него не выйдет.
        - Да?.. Вон ты какая оказия, рыбья холера! Ну вот, воевать кончим, обязательно в школу пойду, чтоб стихам выучили. Есть, поди, такие школы?
        - Должно быть, есть, - ответил задумчиво поручик.
        - Обязательно пойду. Заели они мою жизнь, стихи эти самые. Так и горит душа, чтобы натискали в книжке и подпись везде проставили: "Стих Андрея Басова".
        Мангал погас. В темноте ворчал ветер, копаясь в войлоке юрты.
        - Слышь ты, кадет, - сказал вдруг Андрюха, - болят, чай, руки-то?
        - Не очень! Онемели только!
        - Вот что. Ты мне поклянись, что убечь не хочешь. Я тебя развяжу.
        - А куда мне бежать? В пески? Чтоб шакалы задрали? Я себе не враг.
        - Нет, ты поклянись. Говори за мной. Клянусь бедным пролетариятом, который за свои права, перед красноармейцем Андреем Басовым, что убечь не хочу.
        Поручик повторил клятву.
        Тугая петля чумбура расплелась, освободив затекшие кисти. Поручик с наслаждением пошевелил пальцами.
        - Ну, спи, - зевнул Андрюха, - теперь если убегнешь - последний подлец будешь. Вот тебе кошма, накройся.
        - Спасибо, я полушубком. Спокойной ночи, Андрей...
        - Филатович, - с достоинством дополнил Андрюха и нырнул под кошму.

        Евсюкова спешила дать знать о себе в штаб фронта.
        На второй неделе из разговора с пришлыми киргизами узналось, что верстах в четырех осенней бурей на берег залива выбросило рыбачий бот. Киргизы говорили, что бот в полной исправности. Так и лежит на берегу, а рыбаки, должно быть, потонули. Мария отправилась посмотреть. Бот оказался почти новый, желтого крепкого дуба. Буря не повредила его. Только разорвала парус и вырвала руль. Посоветовавшись с красноармейцами, Евсюкова положила отправить часть людей сейчас же, морем, в устье Сыр-Дарьи. Бот свободно поднимал четверых с небольшим грузом.
        - Так-то лучше, - сказала Мария. - Пленного скорей доставим.
        При попутном ветре бот в три-четыре дня пересечет Арал, а на пятые сутки и Казалинск.
        Евсюкова написала донесение; зашила его в холщовый пакетик с документами поручика, которые все время берегла во внутреннем кармане куртки. Киргизки залатали парус кусками маты, красноармейцы сколотили новый руль из обломков досок и снятой с бота банки.
        В февральское морозное утро, когда низкое солнце полированным медным тазом поползло по пустой бирюзе, верблюжьим волоком дотянули бот до границы льда. Спустили на вольную воду, усадили отправляемых. Евсюкова сказала Андрюхе:
        - Будешь за старшего! На тебе весь ответ. За кадетом гляди. Если как упустишь, лучше на свете тебе не жить. В штаб доставь живого аль мертвого. А если на белых нарветесь ненароком, живым его не сдавай. Ну, трогай!

        Арал - море невеселое. Плоские берега, по ним полынь, пески, горы перекатные. Острова на Арале - блины, на сковородку вылитые, плоские до глянца, распластались по воде - еле берег видать, и нет на них жизни никакой. Ни птицы, ни злака, а дух человеческий только летом и чуется. Главный остров на Арале Барса-Кельмес. Что оно значит - неизвестно, но говорят киргизы, что "человечья гибель". Летом с Аральского поселка едут к острову рыбалки. Богатый лов у Барса-Кельмеса, кипит вода от рыбьего хода. Но, как взревут пенными зайчиками осенние моряны, спасаются рыбалки в тихий залив Аральского поселка и до весны носу не кажут. Одна радость у Арала - синь-цвет, необычайный. Во всех географиях это отмечено.
        Рассчитывала Мария, отправляя Андрюху и поручика, что в ближайшую неделю надо ждать тихой погоды. И киргизы по стародавним приметам своим то же говорили. Потому и пошел бот с Андрюхой, поручиком и двумя ребятами, привычными к водяному шаткому промыслу, Семянным и Вяхирем, на Казалинск морским путем.
        Развязал Андрюха совсем поручиковы руки - некуда бежать человеку с лодки, - и сидел Говоруха-Отрок вперемежку с Семянным и Вяхирем на шкотах. Сам себя в плен вез. А когда отдавал шкоты красноармейцам, лежал на дне, прикрывшись кошмой, улыбался чему-то, мыслям своим тайным, поручичьим, никому, кроме него, не ведомым. Этим беспокоил Андрюху.
        "И чего лыбится все время? Хоть на сласть бы ехал, в свой дом. А то один конец - допросят в штабе и в переделку. Дурья голова, шалый!"
        Но поручик продолжал улыбаться, не зная Андрюхиной думы. Не вытерпел Андрюха, заговорил:
        - Ты где к воде приобык-то?
        Ответил Говоруха-Отрок, подумав:
        - В Петербурге... Яхта у меня своя была... Большая. По взморью ходил.
        - Какая яхта?
        - Судно такое... парусное.
        - От-то ж! Да я яхту, чай, не хуже тебя знаю. У буржуев в клубе в Астрахани насмотрелся. Там их гибель была. Все белые, высокие да ладные, словно лебеди. Я не про то спрашиваю. Прозывалась как?
        - "Базиль".
        - Это что ж за имя такое?
        - Друга моего так звали. В честь его и яхта.
        - Такого и имени христианского нету.
        - Василий... А Базиль по-французски.
        Андрюха замолчал, посмотрел на белое солнце, сползавшее вниз, к синей воде. Заговорил опять:
        - Вода! Чистая синь в ей. В Каспицком зеленя, а тут, поди ж ты, до чего сине!
        Поручик ответил как будто в себя и для себя:
        - По шкале Фореля приближается к третьему номеру.
        - Чего? - беспокойно повернулся Андрюха.
        - Это я про себя. О воде. В гидрографии читал, что в этом море очень яркий синий цвет воды. Ученый Форель составил таблицу оттенков морской воды. Самая синяя в Тихом океане. А здешняя приближается по этой таблице к третьему номеру.
        Андрюха полузакрыл глаза, как будто хотел представить себе таблицу Фореля, раскрашенную разными тонами синевы.
        - Здорово синя, приравнять даже трудно. Синя, как... - Он открыл глаза и внезапно остановил желтые кошачьи зрачки свои на этой синеве поручикова взгляда. Дернулся Андрюха вперед, вздрогнул всем телом, будто открыв необычайное, раскрыл изумленно рот. Прошептал: - Мать ты моя!.. Зенки-то у тебя - точь-в-точь как синь-вода! А я гляжу, что в их такое знаемое, рыбья холера!
        Поручик молчал. Потянуло ледяным холодком. Бот начало подергивать на потемневших свинцовых волнах. По сизо-черному мохнатому небу протянулись узкие облачные полоски. Поручик не успел вовремя вытравить шкот. Бот резнул воду бортом, и потоком пены хлестнуло по лицам.
        - Да я тут при чем? Андрей Филатович на руле зевнул.
        - Это я-то зевнул? Опомнись, рыбья холера! С пяти годов на рулю сидю!
        Волны нагоняли сзади высокие, черные, похожие на драконьи хребты, хватали за борты шипящими челюстями.
        - Правь к берегу, - зыкнул Семянный, - дай бог дойти!
        С треском поддало корму, протяжно застонали шпангоуты. Гребень обрушился на бот, налив по щиколотки воды. Семянный и Вяхирь сорвали папахи, лихорадочно выбрасывали воду. Поручик мгновение колебался. Снял свою меховую финку и бросился на помощь. Ветер бесился псиным воем, взбрасывал все выше колеблющиеся плескучие холмы. Бешеным налетом бросился в парус, вздыбил его беременное брюхо, рванул. Старая холстина лопнула с пушечным гулом. Семянный и Вяхирь метнулись к мачте. Вихрастая, шумная, ледяная, накатилась сзади волна, положила бот совсем набок, перекатилась тяжелым стеклянным студнем. Когда выпрямился, почти до бортов налитый водой, ни Семянного, ни Вяхиря у мачты не было. Хлестал мокрыми отрепьями разорванный парус. Поручик сидел на дне по пояс в воде и крестился мелкими крестиками.
        - Сатана!.. Чего смок? Черпай воду! - в первый раз за всю свою жизнь завернул Андрюха поручика в многоэтажную ругань.
        Вскочил встрепанным щенком, забрызгал водой. Андрюха кричал в ночь, в свист, в ветер:
        - Семя-я-анна-аа-ай!.. Вя-яя-яхи-ииирь!
        Хлестала пена. Не слышно было человеческого голоса.
        - Утопли, окаянные!
        Ветер нес полузатопленный бот на берег. Кипела вокруг вода. Поддало сзади, и днище шурхнуло по песку. Ухватившись за конец, ослепленные брызгами, сбиваемые волной, тащили бот к берегу. Он тяжело врезался в песок, Андрюха схватил винтовки.
        - Забирай мешки с жратвой! Тащи!
        Поручик покорно повиновался. Добравшись до сухого места, Андрюха сронил винтовки в песок. Поручик сложил мешки, лязгнул челюстями. Пожал плечами и сказал ветру:
        - Черт!.. Совершенная сказка! Робинзон в сопровождении Пятницы!

        Поручик тронул Андрюхино плечо.
        - Идти надо. Я знаю, тут сараи есть.
        - Откудова ты знаешь? Был тут, что ли?
        - Нет, никогда не был. А когда в гимназии учился - читал, что здесь рыбаки сараи строят для рыбы. Нужно найти сарай.
        - Ну найдем, а дале что?
        - Утро вечера мудренее. Вставай, Пятница!
        Андрюха с испугом посмотрел на поручика.
        - Никак рехнулся?.. Господи боже мой!.. Что же я делать с тобой буду? Не пятница - середа сегодня.
        - Ничего! Не обращай внимания. Об этом потом поговорим. Вставай!
        Андрюха поднял винтовки. Поручик подобрал мешки. Песок, смешанный со снегом, хрустел под ногами. Тянулся без конца низкий, омерзительный своей ровностью берег. Вдалеке засерело что-то, присыпанное снегом. Уткнулись в сарай. Внутри была дикая темь, тошнотворно пахло рыбной сыростью и проржавелой солью. Рукой поручик ощупал кучи сложенной рыбы.
        - Ого! Рыба есть! По крайней мере голодать не будем.
        - Огня бы!.. Оглядеться. Може, какой угол найдем от ветру?
        - Ну, электричества здесь не дождешься.
        - Рыбу бы зажечь... Вона жирная.
        Поручик захохотал.
        - Рыбу зажечь?.. Вот ты точно помешался.
        - Зачем помешался? - с обидой ответил Андрюха. - У нас на Волге сколь ее жгли. Чище дров горит!
        - Первый раз слышу... Да зажечь как?.. Трут у меня есть, а щепы на распалку...
        - Эх ты!.. На, выворачивай пули, а я со стенки лучину подеру.
        Поручик с трудом вывернул из трех винтовочных патронов пули окостеневшими пальцами. Андрюха в темноте наткнулся на него со щепками.
        - Сыпь сюда порох!.. Кучкой... Давай трут!
        Трут затлел оранжевой точкой, и Андрюха сунул его в порох. Зашипел, вспыхнул медленным желтым огоньком, зацепил сухие щепочки.
        - Готово, - обрадовался Андрюха, - бери рыбу... Сазана пожирней ташши.
        На загоревшиеся лучинки сверху легла накрест рыба. Поежилась, вспыхнула жирным жарким пламенем.
        - Теперь только подкладай. Рыбы на полгода хватит!
        Андрюха огляделся. Пламя дрожало бегающими тенями на громадных кучах сваленной рыбы. Деревянные стены были в дырках и щелях. Андрюха прошел по сараю. Крикнул откуда-то из угла:
        - Есть цел угол! Подкладай рыбу, чтоб не загасла. Я тут с боков завалю. Чистую комнату устрою.
        Поручик сел у костра. Ежился, отогреваясь. В углу шуршала и шлепалась перебрасываемая Андрюхой рыба. Наконец он позвал:
        - Готово! Ташши огня-то!
        Поручик поднял за хвост горящего сазана. Прошел в угол. Андрюха с трех сторон навалил стенки из рыбы, внутри образовалось пространство в сажень.
        - Залазь, разжигай. Я там в середке наложил рыбин. А я пока за припасом смотаюсь.
        Поручик подложил сазана под клетку сложенной рыбы. Медленно, нехотя она разгорелась. Андрюха вернулся, поставил в угол винтовки, сложил мешки. Разделись. На составленных винтовках развесили платье, задымилось над огнем. Стали друг против друга, упоенно поворачиваясь к жару пламени. Андрюха внимательно, не отрываясь, глядел на белую, нежную, похудевшую спину поручика. Хмыкнул.
        - До чего ж ты белый, рыбья холера! Не иначе как в сливках тебя мыли!
        Поручик повернул голову, разглядывая желтые отблески, круглившиеся на Андрюхиных тощих, но крепких ягодицах.
        Платье просохло. Андрюха набросил на плечи кожушок.
        - Поспать нужно. К завтрему, может, стихнет. Счастье - бот-то не потоп. По-тихому, может, когда-нибудь до Сыр-Дарьи допремся. А там рыбалок встренем. Ты ложись-ка, я за огнем погляжу. А как сон сморит, тебя сбужу. Так и подежурим.
        Поручик подложил под себя платье, укрылся полушубком. Тяжело заснул и стонал во сне. Андрюха неподвижно смотрел на него. Пожал плечом.
        Утром, когда сквозь щели в крыше засерело, Андрюха разбудил поручика.
        - Слышь, ты последи за огнем, а я на берег схожу. Посмотрю, может, наши-то выплыли, сидят где.
        Поручик трудно поднялся. Охватил виски пальцами, глухо сказал:
        - Голова болит.
        - Ничего... Это с дыму да с устали. Пройдет. Лепешки возьми в мешке, усача поджарь да пошамай.
        Андрюха взял винтовку, обтер полой кожушка и вышел. Поручик на коленях подполз к огню, вынул из мешка размокшую черствую лепешку. Прикусил, немного пожевал, выронил кусок и мешком свалился на землю у огня.

        Андрюха тряс поручиково плечо. Кричал с отчаянием:
        - Вставай!.. Вставай, окаянный!.. Беда!
        Поручиковы глаза широко раскрылись, распахнулись губы.
        - Вставай, говорю! Напасть такая! Бот волнами унесло! Пропадать нам теперь.
        Поручик молчал. Были мутны и безумны поручиковы синь-глаза. Андрюха протянул руку. Жаром пыхнуло от поручикова лица.
        - Застудился-таки, черт соломенный! Что ж я с тобой делать буду?
        Поручик пошевелил губами. Андрюха нагнулся, расслышал:
        - Михаил Иванович... Не ставьте единицу... Я не мог выучить... На завтра приготовлю...
        - Чего мелешь-то? - спросил Андрюха.
        - Трезор... пиль... куропатка... - вдруг крикнул, подскочив, поручик.
        Андрюха отшатнулся. Поручик опять упал, заскреб пальцами по песку. Быстро, быстро забормотал неразборчивое, давясь звуками. Андрюха безнадежно оглянулся. Снял кожушок, бросил на песок и с трудом перетащил на него бесчувственное поручиково тело. Накрыл сверху полушубком. Поручик метался, сбрасывая полушубок, но Андрюха упорно поправлял каждый раз, закутывая его до подбородка. Увидел, что завалилась голова, подложил мешки. Сказал вверх, как будто небу, с надрывом:
        - Помрет ведь... Что ж я Евсюковой скажу? Эх, беда!
        Наклонился над пылающим в жару, глядел в помутневшие синие глаза.

        Трубы серебряные, а на трубах висят колокольчики. Капельмейстер оркестром управляет. Музыканты вовсю стараются. Занятные музыканты... лейб-гвардии разных полков. Сводный оркестр. Тянется когтистая лапа, а на лапе шпора серебряная, и вместо колечка вставлен в шпору глаз. Круглый острый зрачок, желтый. Подмигнул и говорит, как - неизвестно, глаз сам говорит:
        - Не бойся!.. Не бойся!.. Наконец-то отошел!
        Рука приподняла поручикову голову, и, открыв глаза, увидел он худое лицо под рыжими кудрями и глаз мигающий желтый, тот самый.
        - Неделю с тобой проваландался. Думал, не выхожу. Лекарствия никакого, помочь некому. Только кипятком и отходил. Рвало тебя спервоначалу все время... Вода-то паршивая, соленая, кишка ее не принимает.
        Поручик приподнялся, осмотрелся непонимающими глазами. Кругом рыбные штабеля. Костер горит, на шомполе котелок висит, бурлит водой.
        - Что такое?.. Где?..
        - Ты чего? Забыл? Не узнал? Андрей я!
        Тонкой прозрачной рукой поручик потер лоб. Вспомнил, бессильно улыбнулся, прошептал:
        - Да... припомнил. Робинзон и Пятница!
        - Во! Опять забредил? Далась тебе пятница. Не знаю, который и день. Совсем со счету сбился.
        Поручик опять улыбнулся.
        - Да не день!.. Имя такое... Есть рассказ, как человек после крушения на остров попал необитаемый. И друг у него был. Пятницей звали. Не читал никогда? - Он опустился на кожушок и закашлялся.
        - Не... Сказок много читал, а этой не знаю. Ты лежи, лежи, не шебаршись. Еще опять захвораешь. А я усача сварю. Поешь, подкрепись. Почитай, всю неделю, кроме воды, ничего в рот не взял. Лежи!
        Поручик лениво закрыл глаза. В голове у него звенело медленным хрустальным звоном. Вспомнил трубы с колокольчиками, засмеялся тихонько.
        - Ты што? - спросил Андрюха.
        - Так, вспомнил... Смешной сон видел, когда бредил.
        - Кричал ты во сне чего! И командовал, и ругался...
        Поручик вытянул руку. Положил тонкие, красивые, несмотря на грязь, пальцы на сгиб Андрюхиной руки. Тихо погладил и сказал:
        - Спасибо тебе, голубчик!
        Андрюха отвел его руку.
        - Не благодари!.. Не стоит спасиба. Что ж, по-твоему, дать человеку помирать? Зверюка я лесная или человек?
        - Но ведь я кадет... Враг. Чего было со мной возиться?
        Андрюха остановился на мгновение, недоуменно дернулся. Махнул рукой и засмеялся.
        - Где уж враг? Руки поднять не можешь, какой тут враг?
        Подсунул поручику котелок, в котором плавал жирный янтарный кусок балыка. Запахло вкусно и нежно прозрачное душистое мясо.
        Поручик вытаскивал из котелка кусочки. Ел с аппетитом.
        - Ужасно только соленая. Прямо в горле дерет.
        - Ничего ты с ей не поделаешь. Была б вода пресная - можно вымочить, а то чистое несчастье. Рыба солена - вода солена! Попали в переплет, рыбья холера!
        Поручик отодвинул котелок.
        - Что? Больше не хочешь?
        - Нет. Я наелся. Поешь сам.
        - Ну ее к черту! Обрыдла она мне за неделю. Колом в глотке стоит.
        Поручик лежал, опершись на локоть.
        - Эх... Покурить бы! - сказал с тоской.
        - В мешке-то у меня махра осталась. Подмокла малость, так я ее высушил. Вот, бери исполу.
        Поручик взволнованно взял кисет. Пальцы его дрожали.
        Андрюха решительным движением отвернул полу кожушка, которым накрыт был сверху поручик, сунул руку в карман, вытащил маленький сверточек. Развязал шнурок и вынул несколько листков бумаги. Один листок протянул поручику, тот взял, всмотрелся, поднял на Андрюху глаза. И засияли глаза недоумевающим синим светом.
        - Да это же стихи твои! С ума ты сошел?
        Андрюха уже завертывал махорку. Закурили. Поручик смотрел куда-то вдаль, сквозь синюю ленточку дыма, ползшую от козьей ножки. Неожиданно спросил Андрюха:
        - Вот гляжу я на тебя, понять не могу. С чего зенки у тебя такие синие? Во всю жизнь нигде таких глаз не видал. Прямо синь такая, аж утонуть в них можно.
        - Не знаю, - ответил поручик, - с такими родился. Многие говорили, что необыкновенный цвет...

        Мартовское солнце - на весну поворот. Третий день как стал выходить поручик. Сидел у сарайчика, грелся на солнышке, кругом посматривал глазами радостными, воскресшими, синими, как синь-море. Андрюха весь остров облазил тем временем. Возвратился в последний день к закату радостный.
        - Слышь! Завтра переберемся! Рыбачью хибару нашел. Чистый дворец! Сухая, крепкая, даже в окнах стекла не биты. С печкой, посудины кой-какой, битой, черепки, - всё сгодится. А главно - полати есть. Не на земле валяться. А кроме всего, находку я сделал. Хороша находка!
        - А что?
        - Закуточка такая у них там, за печкой. Провизию прятали. Ну и осталось там малость. Рис да муки с полпуда. Гниловата, а есть можно. Должно, осенью, как буря захватила, торопились убираться, забыли впопыхах. Теперь живем не тужим!
        Утром перебирались на новое место. Впереди шел Андрюха, нагруженный верблюдом. Все на себе тащил, ничего не позволил взять поручику.
        - Ну тебя! Еще опять занеможешь. Себе дороже.
        К полудню добрались до хибарки, вычистили снег, привязали веревкой сорвавшуюся с петель дощатую дверь. Набили полную печь сазана, разожгли, со счастливыми улыбками грелись у огня.
        - Лафа... Царское житье!
        - Молодец, Андрюша. Всю жизнь тебе буду благодарен... Без тебя не выжил бы.
        - Известно дело, белоручка! - Андрюха растирал руки над огнем. - Тепло-тепло... А что ж мы дальше делать будем?
        - Да что же делать? Ждать весны. Уже недолго. Сейчас середина марта. Еще недели две - рыбаки, верно, приедут рыбу вывозить, ну, выручат нас.
        - Хорошо бы. Так на рыбе да на гнилой муке мы с тобой долго не вытянем. Недельки две продержимся, а дальше каюк, рыбья холера!
        - Что у тебя присказка такая - рыбья холера? Откуда?
        - Астраханская наша. Рыбаки так болтают. Это заместо чтоб ругаться. Не люблю я ругаться, а злость мутит иной раз. Вот и отвожу душу. - Андрюха поворошил шомполом рыбу в печке и спросил: - Ты вот мне говорил про сказку ту, насчет острова... С Пятницей. Чем зря сидеть - расскажи. Страсть я жадный до сказок. Бывало, у тетки соберутся бабы, старуху Гугниху приволокут. Ей лет сто, а может, и больше было. Наполевона помнила. Как зачнет сказки говорить, мы, ребятня, так и пристынем. Я в углу дрожмя дрожу, слово боюсь проронить.
        - Это про Робинзона рассказать? Забыл я наполовину. Давно уже читал.
        - А ты припомни. Все, что вспомнишь, и расскажи!
        Поручик полузакрыл глаза, вспоминая. Андрюха разложил кожушок на нарах, забрался в угол у печки.
        - Иди садись сюда! Теплее тут, в уголку.
        Поручик залез в угол. Печка накалилась, обдала веселым жаром. Оперся на локти. Начал:
        - В городе Ливерпуле жил богатый человек. Звали его Робинзон Крузо...
        - А где этот город-то?
        - В Англии... Жил богатый человек Робинзон Крузо...
        - Погоди!.. Богатый, говоришь? И почему это во всех сказках про богатых да про царей говорится? А про бедного человека и сказки не сложено. Должно быть, богатые сами сказки писали. Это все одно, как я. Хочу стих написать, а учености у меня для его нет. А я бы об бедном человеке написал здорово. Ничего. Выучусь вот, тогда еще напишу.
        - Да... Так вот задумал этот Робинзон Крузо попутешествовать и объехать кругом всего земного шара. Поглядеть, как люди живут. И выехал из города на большом парусном корабле...
        Печка потрескивала, проливался мерными каплями голос поручика. Постепенно вспоминая, он старался рассказывать со всеми подробностями. Андрюха замер, восхищенно хмыкая в самых сильных местах рассказа.
        Когда поручик описывал крушение робинзоновского корабля, Андрюха презрительно повел плечами и спросил:
        - Что ж, значит, все, кроме его, потопли? - И продолжил, не дожидаясь ответа: - Должно, дурья голова капитан у их был или нализался перед крушением до чертиков. В жизнь не поверю, чтобы хороший капитан всю команду так зря загубил. Сколь у нас на Каспийском этих крушениев было, а самое большое - два-три человека потонут, а остальные, глядишь, и спаслись.
        - Утонули же у нас Семянный и Вяхирь. Значит, ты плохой капитан или нализался перед крушением?
        - Ишь поддел, рыбья холера! - оторопел Андрюха. - Ну, досказывай!
        В момент появления Пятницы Андрюха опять перебил:
        - Вот, значит, почему ты меня Пятницей прозвал-то? Вроде как ты - Робинзон этот самый? А Пятница черный, говоришь, был? Негра? Я негру видел. В цирке в Астрахани был. Волосатый, губы - во! Морда страшенная! Мы за им бегали, полы складали и кричим: "На, поешь свиного уха!" Серчал здорово. Каменюгами кидался.
        При рассказе о нападении пиратов Андрюха сверкнул глазами на поручика:
        - Десятеро на одного? Шпана, рыбья холера!
        Рассказ кончился. Андрюха мечтательно сжался в комок, прильнув к поручикову плечу. Бормотал дремотно:
        - Вот хорошо-то. Небось много сказок еще знаешь? Ты мне так каждый день по сказке рассказывай.
        - А что? Разве нравится?
        - Здорово. Дрожь берет. Так вечера и скоротаем. Все время незаметней.
        Поднял Андрюха руку, провел по волосам поручика, тот раскрыл широко синие глазищи. От них дохнуло лаской в Андрюхино сердце. Забвенно зашарил понизу крепкими пальцами. Двинул головой, сполз к поручикову животу и вдавил в набрякший хуй свои огрубелые и сухие губы.

Ау, Андрейка! серый скит осиротел.
Ау, Андрейка! тихий ангел пролетел.
Куда пойду, кому скажу свою печаль?
Начальным старцам сердца бедного не жаль.
Зайду в покоец - на постели тебя нет,
Зайду в борочек - на полянке тебя нет,
Спущуся к речке - и у речки тебя нет,
На том песочке потерялся милый след.
Взойду на клирос и читаю наобум.
Ударь в клепало, не отгонишь грешных дум.
            Настань, страдовая пора.
            Столбом завейся, мошкара!
            Конопатка - матушка,
            Батюшка - огонь,
            Попали тела наши,
            Души успокой!
Что стыдиться, что жалеть?
Раз ведь в жизни умереть.
Скидавай кафтан, Андрюша.
Будет слаще, будет хуже.
И забвенней, и дороже.
Помогай нам, святый Боже!
Братья все дивуются,
Сестры все красуются,
И стоим мы посреди,
Как два отрока в печи,
Хороши и горячи.
Держись удобней, - никому уж не отдам.
За этот грех ответим пополам!

        Выросла в Андрюхином сердце неуемная тяга к поручику, к тонким рукам его, к тихому голосу, к глазам необычайной сини, а пуще всего к хую поручикову, орошающему в напряге забвенном нёбо Андрюхино.
        Светлела жизнь. Забывалось невеселое море Арал, тошнотный вкус рыбьей солони и гнилой муки, расплывалась бесследно смутная тоска по жизни, мечущейся и грохочущей за темными просторами воды. А вечером, когда скатывалось с повесневшего неба жадное солнце, забивался Андрюха в свой угол на нарах, жался к поручикову плечу, слушал. Много рассказывал поручик. Умел рассказывать. Дни уплывали.
        Однажды, занежась на пороге хибарки, под солнцем, сказал поручик, зажмурясь и пожав плечами:
        - Ерунда!.. Жизнь вся - сплошная ерунда. Первичные понятия, внушенные идеи. Вздор! Условные значки, как на топографической карте. Гвардии поручик?.. К черту гвардии поручика. Жить вот хочу. Прожил двадцать семь лет и вижу, что на самом деле вовсе еще не жил. Денег истратил кучу, метался в поисках какого-то идеала, а под сердцем все сосала смертная тоска от пустоты, от неудовлетворенности. Вот и думаю: если бы кто-нибудь мне сказал тогда, что самые наполненные дни проведу здесь, на дурацком песчаном блине, посреди дурацкого моря, ни за что бы не поверил.
        - Как ты сказал, какие дни-то?
        - Самые наполненные. Не понимаешь? Как бы тебе это рассказать понятно? Ну, такие дни, когда не чувствуешь себя враждебно противопоставленным всему миру, какой-то отделенной для самостоятельной борьбы частицей, а совершенно растворяешься в этой вот, - он широко обвел рукой, - земной массе. Чувствую сейчас, что слился с ней нераздельно. Ее дыхание - мое дыхание. Вот прибой дышит: шурф... шурф... Это не он дышит, это я дышу, душа моя, плоть.
        - Ты вот говоришь по-ученому, не все слова мне внятны. - Андрюха отложил нож, которым разделывал рыбу. - А я по-простому скажу - счастливый я сейчас.
        - Разными словами, а выходит одно и то же. И сейчас мне кажется: хорошо б никуда не уходить с этого нелепого горячего песка, остаться здесь навсегда, плавиться под мохнатым солнцем, жить зверюгой радостной.
        - Нет... Ну его!.. - Андрюха сосредоточенно смотрел в песок, будто припоминая что-то нужное. Виновато засмеялся. - Я здесь не остался бы. Лениво больно, разомлеть под конец можно. Одна рыба дохлая вокруг. Скорей бы рыбалки на лову сбирались. Поди, конец марта на носу. Стосковался я по живым людям.
        - А мы разве не живые?
        - Живые-то живые, а как муки на неделю осталась самая гниль, да цинга заест, тогда что запоёшь? А кроме того, ты возьми в толк, что время не такое, чтобы на печке сидеть. Там наши, поди, бьются, кровь проливают. Каждая рука на счету. Не могу я в таком случае в покое прохлаждаться. Не затем армейскую клятву давал.
        Поручик молча повертел в руках сухую щепочку, отодранную от порога. Пролил слова ленивым густым ручейком:
        - Чудак! Я тебе вот что хотел сказать, Андрюшенька: очертенела мне вся эта чепуха. Столько лет кровищи и злобищи. Не с пеленок же я солдатом стал. Была когда-то и у меня человеческая, хорошая жизнь. До германской войны был я студентом, филологию изучал, жил милыми моими, любимыми, верными книгами. Много книг у меня было. Три стенки в комнате доверху в книгах. Бывало, вечером за окном туман петербургский сырой лапой хватает людей и разжевывает, а в комнате печь жарко натоплена, лампа под синим абажуром. Сядешь в кресло с книгой и так себя почувствуешь, как вот сейчас, без всяких забот. Душа цветет, слышно даже, как цветы шелестят. Как миндаль весной, понимаешь?
        - М-гм, - буркнул Андрюха, насторожившись.
        - Ну, и в один роковой день это лопнуло, разлетелось, помчалось в тартарары... Помню этот день, как сейчас. Сидел на даче, на террасе, и читал, книгу даже помню. Был грозный закат, багровый, заливал все кровяным блеском. С поезда из города приехал отец. В руке газета, сам взволнован. Сказал одно только слово, но в этом слове была ртутная, мертвая тяжесть... Война. Ужасное было слово, кровяное, как закат. И отец прибавил: "Вадим, твой прадед, дед и отец шли по первому зову родины. Надеюсь, ты?.." Он не напрасно надеялся. Я ушел от книг. И ушел ведь искренне тогда...
        - Чудило! - кинул Андрюха, пожав плечами. - Что же, к примеру, если мой батька в пьяном виде башку об стенку разгвоздил, так и я тоже обязан бабахаться? Что-то непонятно мне такое дело.
        - Да... Вот этого тебе не понять. - Поручик вздохнул. - Никогда на тебе не висел этот груз. Имя, честь рода. Долг... Мы этим дорожили.
        - Ну?.. Так я своего батьку, покойника, тоже люблю крепко, а коли ж он пропойца дурной был, то я за его пятками тюпать не обязан. Послал бы прадедушку к прабабушке!
        - Не послал. - Поручик криво и зло усмехнулся. - А война доконала. Своими руками живое сердце свое человеческое на всемирном гноище, в паршивой свалке утопил. Пришла революция. Поверил в нее... А она... Я за свое офицерство ни одного солдата пальцем не тронул, а меня дезертиры на вокзале в Гомеле поймали, сорвали погоны, в лицо плевали, хотели насильно... Не дался, сортирной жижей вымазали. За что? Бежал, пробрался на Урал. Верил еще в родину. Воевать опять за попранную родину. За погоны свои обесчещенные. Повоевал и увидел, что нет родины, что родина такая же пустошь, как и революция. Обе кровушку любят. А за погоны и драться не стоит. И вспомнил настоящую, единственную человеческую родину - мысль. Книги вспомнил, хочу к ним уйти и зарыться, прощения у них выпросить, с ними жить, а человечеству за родину его, за революцию, за гноище чертово - в харю наплевать.
        - Так-с!.. Значит, земля напополам трескается, люди правду ищут, в кровях мучаются, а ты байбаком на лавке за печью будешь сказки читать?
        - Не знаю... И знать не хочу, - крикнул исступленно поручик, вскакивая на ноги. - Знаю одно - живем мы на закате земли. Верно ты сказал: "напополам трескается". Да, трескается, трещит старая сволочь! Вся опустошена, выпотрошена. От этой пустоты и гибнет. Раньше была молодой, плодоносной, неизведанной, манила новыми странами, неисчислимыми богатствами. Кончилось. Больше открывать нечего. Вся человеческая хитрость уходит на то, чтобы сохранить накопление, протянуть еще века, года, минутки. Техника. Мертвые числа. И мысль, обеспложенная числами, бьется над вопросами истребления. Побольше истребить людей, чтоб оставшимся надольше хватило набить животы и карманы. К черту!.. Не хочу никакой правды, кроме своей. Твои большевики, что ли, правду открыли? Живую человеческую душу ордером и пайком заменить? Довольно! Я из этого дела выпал! Больше не желаю пачкаться!
        - Чистотел? Белоручка? Пусть другие за твою милость в дерме покопаются?
        - Да! Пусть! Пусть, черт возьми! Другие - кому это нравится. Слушай, Андрюша! Как только отсюда выберемся, уедем на Кавказ. Есть у меня там под Сухумом дачка маленькая. Заберусь туда, сяду за книги, и все к черту. Тихая жизнь, покой. Не хочу я больше правды - покоя хочу. И ты будешь учиться. Ведь хочешь же ты учиться? Сам жаловался, что неученый. Вот и учись. Я для тебя все сделаю. Ты меня от смерти спас, а это незабвенно.
        - Значит, мне так твои слова понимать, чтобы завалиться с тобой на пуховике, пока люди за свою правду надрываются, да конфеты жрать, когда каждая конфета в кровях перепачкана? - Андрюха резко встал. Процедил, как ком колючек бросил: - Так, что ли?
        - Зачем же так грубо? - тоскливо сказал поручик.
        - Грубо? А тебе всё по-нежненькому, с подливочкой сахарной? Нет, погоди! Ты вот большевицкую правду хаял. А ты ее знал когда-нибудь? Знаешь, в чем ей суть? Как потом соленым да слезами людскими пропитана?
        - Не знаю, - вяло отозвался поручик. - Я тебя знаю. Знаю, куда тебя тянет - идти громить, убивать с пьяными, вшивыми ордами.
        - У их, может, тело завшивело, а у тебя душа насквозь вшивая! - Андрюха уперся ладонями в бедра. - Слизняк ты, мокрица паршивая! Другие горбом землю под новь распахивают, а ты? Эх, и сукин же сын!
        - Не смей ругаться!.. - Поручик вспыхнул, упрямо сжал тонкие губы. - Не забывайся ты... хам!
        Андрюха шагнул и поднятой рукой наотмашь ударил поручика по худой, небритой щеке. Поручик отшатнулся, затрясся, сжав кулаки. Выплюнул отрывисто:
        - Ненавижу... Дрянь! - И скрылся в хибарке.
        Андрюха растерянно посмотрел на зудящую ладонь, махнул рукой и сказал неведомо кому:
        - Ишь до чего нравный барин! Эх ты, рыбья холера!

        Три дня после ссоры не разговаривали поручик и Андрюха. Но не уйдешь друг от друга на острове. И помирила весна. От солнца, от талого ветра, от начинавшей мучить цинги оба совсем ослабели. Не до ссор было. По целым дням валялись на берегу в песке, неотрывно смотрели на густое стекло, искали воспаленными глазами паруса.
        - Нет больше моего терпения! Ежели через три дня рыбалок не будет, ей-пра, пулю себе пущу! - простонал отчаянно Андрюха, вглядываясь в равнодушную тяжелую синь.
        - Меня слизняком и мокрицей называл, а сам сдаешь? - Поручик засвистел легонько. - Терпи - атаманом будешь! Тебе же одна дорога - в атаманы разбойничьи!
        - А ты чего старое поминаешь? Ну и заноза! Было и сплыло. Ругал тебя, потому что стоило ругать. Распалилось сердце.
        Поручик с хохотом опрокинулся спиной в горячий песок, задрыгал ногами.
        - Ты чего? Сдурел? - заворошился Андрюха. - Эй, чумелый! Да говори же!
        Но поручик не унимался, пока Андрюха не ткнул кулаком в бок. Тогда Говоруха-Отрок поднялся, вытер смешливые слезинки на ресницах.
        - Ну, чего ржешь?
        - Хороший ты парнюга, Андрей Филатыч. Кого угодно развеселишь. Мертвец с тобой плясать пойдет!
        - А то? По-твоему, лучше вихляться, как бревну в полынье, ни к тому бережку, ни к другому? Чтоб самому мутно было и другим тошно?
        Поручик снова визгнул смехом. Похлопал Андрюху по плечу.
        - Исполать тебе, Пятница, Антиной мой любезный. Перевернул ты меня, жизненного эликсира влил. Не хочу больше вихляться, как бревно в полынье, по твоему образному словарю. Сам вижу, что рано мне еще думать о возврате к книгам. Нет, пожить еще нужно, поскрипеть зубами, покусаться по-волчьи, чтоб кругом клыки чуяли!
        - Что? Неужели в самом деле поумнел?
        - Поумнел, голубчик! Поумнел! Спасибо - научил ты меня! Если мы за книги теперь сядем, а вам землю оставим в полное владение, вы на ней такого натворите, что пять поколений кровавыми слезами выть будут. Нет, дурачок ты мой дорогой. Раз культура против культуры, так тут уж до конца. Пока...
        Он оборвал, захлебнувшись. Синие глаза уперлись в горизонт, сжались радостным пламенем. Вытянул руку и сказал тихо, дрогнувшим голосом:
        - Парус.
        Андрюха вскочил. Далеко, далеко, на индиговой черточке горизонта вспыхивала, дрожала, колебалась белая искорка - треплемый ветром парус. Андрюха впился глазами, не веря еще долгожданному. Сбоку подпрыгнул поручик, схватил руки Андрюхины, заплясал, завертев Андрюху вокруг себя. Плясал, высоко взбрасывая тонкие ноги в изорванных штанах, и пел пронзительно:

Бе-ле-ет па-рус о-ди-но-ки-кий
В ту-ма-не моря го-лу-бом-бом-бом...
Бим-бам. Бом-бом,
Голу-бом!

        - А вдруг на другой остров едут? - встревожился Андрюха. - Немаканы говорили: тут островов гибель. Могут мимо пройти. Тащи винтовку из хибары!
        Поручик бросился в хибару. Выбежал, высоко взбрасывая винтовку.
        - Не дури, - крикнул Андрюха. - Жарь три штуки подряд.
        Поручик приставил приклад к плечу. Выстрелы глухо рвали стеклянную тишину, и от каждого удара поручик шатался и только сейчас понял, до чего ослабел.
        Парус уже был виден ясно. Большой, розовато-желтый, он несся по воде крылом веселой птицы.
        - Черт-те што, - проворчал, вглядываясь, Андрюха. - Что оно за суденышко такое? На рыбалку не похоже, здоровое больно.
        На судне услыхали выстрелы. Парус шатнулся. Выплыл из сини черный низкий корпус.
        - Не иначе, должно быть, объездчика промыслового бот. Только кто ж на нем мотается в такую пору, не пойму? - бормотал тихонько Андрюха.
        Саженях в пятидесяти бот снова лег на левый галс. На корме приподнялась фигура и, приставив руки рупором, закричала. Поручик дернулся, перегнулся вперед, бросил с маху в песок винтовку и в два прыжка очутился у самой воды. Протянул руки, ополоумело закричал:
        - Урр-ра!.. Наши!.. Скорей, господа, скорей!
        Андрюха воткнул зрачки в бот и увидел... На плечах человека, сидевшего у румпеля, золотом блестели погоны.
        Метнулся Андрюха, задергался. Память, полыхнув зарницей в глаза, открыла кусок:
        Лед... Синь-вода... Лицо Марии Евсюковой. Слова: "На белых нарветесь ненароком, живым не сдавай".
        Закусил губы, схватил брошенную винтовку. Закричал отчаянным криком:
        - Эй, ты... кадет поганый! Назад!.. Говорю тебе - назад, черт!
        Поручик махнул руками, стоя по щиколотки в воде. Внезапно он услыхал за спиной оглушительный, торжественный грохот гибнущей в огне и буре планеты. Не успел понять почему, прыгнул в сторону, спасаясь от катастрофы, и этот грохот гибели мира был последним земным звуком для него.
        Андрюха бессмысленно смотрел на упавшего, бессознательно притопывая зачем-то левой ногой. Поручик упал головой в воду. В маслянистом стекле расходились красные струйки из раздробленного черепа. Андрюха шагнул вперед, нагнулся, глянул. С воплем рванул гимнастерку на груди, выронив винтовку. В воде на розовой нити нерва колыхался выбитый из орбиты глаз. Синий, как море, и смотрел недоуменно-жалостно на Андрюху.
        Андрюха шлепнулся коленями в воду, попытался приподнять мертвую, изуродованную голову и вдруг упал на труп, колотясь, пачкая лицо в багровых сгустках, и завыл низким, гнетущим воем.
        С врезавшегося в песок баркаса смотрели остолбенелые люди.