На Славе были зеленые плавки, он переодевался тогда в приличное, мы собирались ехать за водкой. Я стоял в сенях - смотрел на висящее на стене охотничье ружье, на часы, на то, как он сидя стягивает тренировочные штаны, разводя после в исходное мальчуковое положение ноги. Помните, не то Тома Сойера, не то Гекльберри Финна, переодевшегося ради интересов дела девочкой, какая-то тетка изобличила, кинув ему на колени, по-моему, клубок ниток - он поймал, резко сблизив колени. То есть постоянно держал ноги типа шире плеч. Если вы не помните, значит, у меня другой перевод Марк-Твена.
        Зеленые плавки не очень-то деформировались или там были напряжены своим содержимым, своим подлежащим. Юность и конституция, порода: предполагаются и другие привлекающие моменты. Что-то, большая часть, созреет потом, ум, глазки и бесшабашность есть уже. Волосы надо лбом хохолком, светлеющая на фоне остальных прядь - тоже престижно.
        Насчет "тоже престижно" необходимо пояснение, выполнить которое проще в форме отступления, организованного назло врагам, себе, порнографии.
        Несколько лет назад в футбольной команде "Уралмаш" был игрок по имени и фамилии Андрей, по-моему, Морозов. Морозов - точно, с трибун кричали "Мороз!". Выделялся он неспортивной фигурой: туловище преобладало над нижним сегментом тела, при этом короткие ноги росли из очень солидных, явно скрывающих в себе тайну лишнего веса сего атлета ягодиц. Рост где-то у него был под два метра, голова - маленькая, сужающаяся редисочкой кверху, лысеющая. И вот как-то этот футболист участвовал в матче своей команды с московским "Динамо". Игра шла с переменным успехом, и, забив в первом тайме гол в свои ворота, под конец игры Морозов в процессе навала пробил своей головой-редисочкой как-то неожиданно, видимо, для соперников - и, как говорят спортивные комментаторы, сквитал счет. После игры по телевизору показывали интервью с ним: как, типа, себя чувствуете - и в свои ворота гол, и в чужие. Морозов подумал секунду и говорит: "А что? Московскому "Динамо" забил - это тоже престижно". Вот это "это тоже престижно" так мне тогда понравилось, умилило, таким глупым показалось, что я его в порядке слова-паразита долгое время использовал. И теперь вот не преминул вставить в данный текст.
        У Славы в комнате, точнее, в одной из комнат их дачного домика, как я уже говорил, висело охотничье ружье. Оно придавало какого-то мрачного, сероватого колорита, заставляло вспоминать крылатые фразы и пословицы.
        Что поделать - хорошее слово мальчик.
        Волос у мальчика на бедрах было мало, тонких, незаметных. Бедра же сами - красивы длиной и при этом неровной округлостью, обозначенностью мускулов, подчеркнутых тоненьким жировым слоем. На икрах, ближе к лодыжкам - волосы более заметны. Стопы - ммм! - подростковый сорок третий; въевшаяся пыль детских еще развлечений. Коленки, вне всякого сомнения, острят косточками, как гусар на балу; чистые, безусловно светло-розовые.
        Зеленые плавки скрылись под джинсами, и мы поехали за водкой. Остальные нас уже ждали на улице, между моим домом и его.
        На окна электрички нахлынуло зеленое же полотно леса, покрывавшего многими-многими километрами, гектарами, стволами, ветвями, листьями и иглами своими пологие уральские горы. Мне никогда не верится в эти размеры, расстояния, в эту тайгу в часе езды от Екатеринбурга.
        В вагоне, благоухая, расположилась стая беспородных железнодорожников - брахицефалов с перебитыми в юности носами, которые как следует никто и не подумал вправить, с редкими, как лобковыми будто волосами на гулких пьяных головах, но без лысин. Как и без усов и бород. Рост ниже среднего. Черные немытые руки в ссадинах.

2

        Со мной тогда были мои друзья, человек пять или четыре. Мы еще сами по сути являлись теми же мальчиками, подростками. Учились все от силы на вторых курсах. Закончили, сдали сессии и приехали ко мне на дачу отметить.
        Взяли водки и пива, без изысков. В порядке еды подразумевалась всякие там макароны с тушёнкой, элементарно.
        Выпили, побесились, вышли погуляли. Долго мне отчего-то казалось, что тогда очень хорошо жилось.
        Например - устроили некую игру, типа опять футбол. Один стоит на воротах - две сосны относительно недалеко друг от друга на опушке леса. (Вот хотя не уверен я до сих пор, что правильно употребляю слово "опушка".) Другие, перепасовываясь по кочковатой полянке, стараются забить. Или с фиксированной точки лупят. Взрослые люди! Но: любить футбол - это круто. Его не любят гопники и "серые братья" (то есть обычные, не чета нам студенты вузов, преимущественно технических - у нас техники, упийцы, вообще значительно преобладают на улицах, город такой, Президент Ельцин, хуе-мое).
        Мяч то и дело улетает в крапиву или в лес, застревает там в каком-нибудь мусоре да в полусгнившей ничьей поленнице дров, и тут появляется Славка. Очень молодой, но длинновязый, или, скорее, только лишь нормального роста, друзья у меня просто по преимуществу невысокие подобрались. Волосы хохолком, крохотный прыщик на блестящем подбородке, высокий голос. "Можно с вами?" Заскучал, маленький, в одиночестве - его дачный приятель поступал, по счастью, в техникум, и даже бабушка уехала по своим пенсионно-поликлиническим делам.

3

        Рядом с баней гнусаво, гайморитно-аденоидно кричала вечерняя лесная птица, создавая будто бы музыкальное сопровождение - динамический стереотип. Мы заплетались, дергано, ритмично, руками-ногами у колоды с кипятком, у фляги с холодной водой. Обменивались - донор акцептору и обратно - каплями и ручейками истового банного пота, гулко стукались тазиками-ковшами, отбивая незаметные кусочки эмали.
        Слава отворачивался, обливался выплеском леденяще прозрачной родниковой воды - я смотрел (выгнутые позвонки, звонкие струнки сухожилий под коленками, розовый блеск слизистой, сбежавшая от очищающих потоков вольная капелька пота стекает по ложбинке на шее); зажмуривался, фыркая от синей, желтой, красной, белой наконец мыльной пены, частицы которой, игриво отскакивая от беспокойных - щиплет глаза - розовых перламутровых пальцев, падали на гладкую и одновременно нежно-шершавую, как свежеоштукатуренная стена, притягивающую к себе избыток света безволосую грудь, на пока еще будто с неверным центром тяжести узкие плечи, на букву V, сказанную телом, пропетую при встрече дуэтом нежного бицепса и большой (major) грудной мышцы - я глазел (он присел; тончайшие волосы над лоном, небольшой член похож за пульсирующей перед моим взором завесой прилившей от жара к голове, к глазам крови на только-только снятый с маминой сковородки, сочащийся маслом блинчик, свернутый сначала - треугольником, а потом еще пополам). Когда физически начинало ощущаться возбуждение, я переводил взгляд на Леню, на его мослы, крыловидные суповойнаборные лопатки, на его родимые пятна по всей спине.

4

        - Я не слишком часто говорю о дерьме? - спросил один из моих друзей за послебанной, ночной уже рюмкой водки.
        Друга звали Денис, он был, как все остальные тогда имевшие место ко мне на дачу приехать, невысокий - я выше всех (а не просто лишь длиннее, фига ли!) - невысокий, смуглый, темненький. Учился, кстати, в УПИ, но тем не менее. Сейчас, если не ошибаюсь, работает в банке, хороший парень, жена родила недавно девочку, хотя он хотел мальчика, но ему объяснили, что это - нормальная примета, много новорожденных мальчиков - к войне.
        Ему ответил другой приятель, по имени приятель Костя, сын своей, как говорится, матери (помнится, я читал (я читал!) в каком-то журнале или в газете не то очерк, не то мемуар о некоей писательнице. Там говорилось: "Евгения Петровна, дочь своего отца..."). Мать Кости состояла сильно себе на уме, учительствовала в школе, в личной жизни у нее превалировал сплошной безнадежный развод, отягощенный сверхценной идеей сберечь сына от окружающей действительности. Костя сказал:
        - Это что! Вот у меня есть знакомый парень, фамилия - Гомнов. Вот он - видно, фамилия и влияет, - говорит о говне действительно много. Как-то рассказал такую историю: Поехали они однажды с классом зимой на турбазу. Сели выпить. Классная руководительница всю дорогу приходила их проверять, что быстро достало. И решили они пойти сходить уже поздно ночью в бар, в другой турбазовский корпус, типа спокойно выпить и, если получится, подцепить телок. С ними был непьющий паренек - отличник, хуичник, староста, и его решили оставить в комнате, чтобы спокойным, трезвым голосом отвечал на возможные вопросы учительницы, если та припрется. А чтобы у старосты не возникло искушения открыть на опять же возможные требования классной руководительницы дверь в пустую на самом-то деле палату - его заперли снаружи, ключ, естественно, забрав. Напоследок при этом какой-то шутник еще и свет ему вырубил - а выключатель по советской казенной манере находился снаружи. Дескать - типа, спи спокойно. Однако старосте захотелось посрать. Причем довольно сильно, короче - невтерпеж. А он заперт в темной комнате. Парень этот староста и отличник был в общем-то неглупый, находчивый. Ощупью добрался до своего рюкзака, достал оттуда газету, в которую что-то там мама ему завернула, открыл форточку, чтобы проветривалось, и как следует просрался на газетку. Что поделать - метаболизм! Затем аккуратненько, стараясь не измазаться, газету эту стал выбрасывать в раскрытую форточку. Размахнулся - раз! - а на форточку с лета сетка от комаров натянута. Все его говно вместе с бумагой прилипло и висит в переднем углу, на высоте лица. Что делать? Староста зачем-то в панике хватает с чьей-то тумбочки флакончик, как ему казалось, дезодоранта, и обильно обрызгивает свое висящее в воздухе творение. Утром все остальные возвращаются с блядок и видят: староста изнемог уже от смеха, но периодически все же начинает хихихать. В форточке, прилеплено на сетке от комаров, висит говно в газетке, а поверх все это дело залито ярко-синей краской из баллончика, который кто-то зачем-то прихватил на турбазу - типа тогда эти баллончики с краской были в новинку. И воздух это сооружение вовсе не озонирует...
        Все мы посмеялись и пошли провожать Славку. Светлая летняя ночь лишь чуть-чуть хмурилась иногда от волнений возвышающих горизонт лесов вокруг. Я все время запинался, пьяный, падал, подвернул ногу. Облако, напоминавшее щуку, медленно сопровождало нас, чинно лаская небо.
        Последняя часть последнего же предложения, само собой, шутка. Что такое "чинно ласкать" - я не знаю. Это цитата из стихов моего знакомого, работавшего на мясокомбинате вальщиком туш, что ли - "То ты по-девичьи невинна, / То всех грозишься растерзать / Лишь только ветер будет чинно / Скупую грудь твою ласкать..."

        У Славки теперь - второй разряд по парашютному спорту, и когда пришла Вера с работы, с вечерней смены, он легко и непринужденно - дурачок, дурачок - выпрыгнул в сугроб из окна. Четвертый этаж.
        Вера устала, на кухне, где мы со Славкой обдуманно не курили, некрасиво бухнулась на табуретку, громко придвинула ее к столу и стала ждать ужина. Кастрюля с пюре, чтобы не остыло, накрыта нашей старой детской шубкой, давно ставшей кухонной принадлежностью; а котлеты горячие, стоят на плите - жарились, пока Славка двигался и говорил, а я думал и слушал.
        Ну и, конечно, смотрел - как и теперь. Я знаю Веру с детства, и у нее всегда вот так вот потел нос: маленькими красивыми капельками пот вытупает на гладкой коже. Капельки, поблескивая, не сливаются меж собой.
        Она всегда ела вот как сейчас, откусывая небольшие кусочки хлеба, внимательно отделяя вилкой чуть-чуть котлеты, чуть-чуть гарнира, и всегда в эти моменты напоминая старушку, что ли.
        Длинные волосы. Мне раньше отчего-то хотелось отрастить такие же. Я буквально завидовал. Я неуклюже - дернул грубо и больно - вырвал ее локон и хранил в цилиндрической пластмассовой коробочке из-под счетных палочек; потом потерял.
        Я приготовил чай.
        Вера будет дуть на него - не умеет пить горячий. По коричневой глади пойдут мультипликационные волны.
        Мы никогда не были с ней на море. Отец был всегда занят, Вере, как тогда считалось, было нельзя, у меня не возникало необходимости. Я не умел и не умею плавать. Умею только - кататься на велосипеде; футбол - само собой; ну - лыжи неежегодно. Все остальное не умею, потому как в детстве был, в отличие от Веры, труслив и нерешителен. И нерешителен я и сейчас.
        Однажды упав в пруд с невысокого мостика, я боялся воды, и в бассейне, в четвертом классе, чтобы отвлечься от ее неестественно голубой поверхности, поделенной на дорожки, разглядывал больше чужие тела. На первом уроке - потом меня освободил доктор, невропатолог. Помню: тренерша пыталась сталкивать всех в пучину алюминиевым шестом.
        Вернувшись в тот единственный раз из бассейна домой, я рассказывал Вере, от скуки, вместо математических решений, об общем душе - мой первый опыт, о кафельных стенах с огромными окнами на еще темный город, об алюминиевом шесте, об Алике, потерявшем плавки, о большом парне, прыгнувшем с вышки. Было чуть менее страшно слушать себя, чем действительно все это наблюдать, чуть менее. Вера спросила, кто у нас в классе самый красивый. Я подумал и - после общего душа - назвал загорелого Георгиева. А из девочек? Я лишь удивился - не знаю.
        Дальше мы стали играть в этот самый бассейн. Вера была всеми, а я, как обычно, собой. Разделся в "гардеробе" - куртка, ботинки; разделся еще, разделся, разделся, вымылся под душем - Вера стояла в дверях ванной. Стесняясь, я добавил горячей воды, было больно. Тогда я не стеснялся, пожалуй, только отца, и мне очень не нравилось это нестеснение. Ну а смущение перед Верой доставляло мне невразумительное какое-то удовольствие. Вылезая из ванны, я протер запотевшее зеркало над раковиной ладошкой, и, наступив на чугунный край, отразился - в первую очередь то, что я хотел бы от Веры скрыть: хуй размером сантиметра четыре, увенчанный хоботком морщинистой кожи - слева кожица чуть подлинее, и неприлично, как мне казалось, пухлый живот. Надев плавки и купальную шапочку, я стал изображать на ковре движения пловца. Вера - тренер - пихала меня в бок рукояткой от лентяйки и произносила строго какую-то чушь.

        Года через три - ко мне вдруг пришел знакомый, Олег Храмцов, светловолосый, с большим ртом, собирающий марки, с опаленными костром бровями и челкой, гораздо живее и смелее меня рослый мальчишка - он стоял вторым на физкультуре, на которую я не ходил.
        Пришел, спросил чего-то по учебе и быстро собрался уходить. Уже на лестнице, ни с того, ни с сего, он, хихикнув, кинулся к перилам и попытался перепрыгнуть над пропастью в четыре этажа, желая, видимо, лишний раз понаблюдать за моей реакцией труса - я чувствовал, что этот мой недостаток замечен многими.
        Одет Олег был в зимнее, советское - полушубок, валенки, шапка-ушанка - тяжелое, делающее человека неловким. Запнулся и полетел; уцепился за нижнюю перекладину перил и повис. Руки его быстро уставали, сил подтянуться не хватало. Я, подскочив, держал его за рукав тоже из сил последних. Не помню при этом точно, как, но я его все же вытянул. (Или же он сам спасся с перепугу.) Мы дрожали от страха, стоя на лестнице, и оба даже напустили в штаны - выше пояса с нас тек так называемый холодный пот, ниже - еще и моча.
        Олег не ревел, молча, с озабоченной брезгливостью, снимал в прихожей промокшие теплые вещи, я же с мокрым пятном на брюках и с мокрыми глазами побежал в свою комнату за сухой одеждой ему и себе. Выйдя обратно в коридор, я увидел: Вера, услышав шум, стоит в дверях кухни и смотрит удивленно на Олега в центре груды вещей, в одной лишь оставшейся на теле недлинной фланелевой рубашке с желтым пятном на подоле. Я тоже смотрю - у Олега большой темный член с волосами, черными, вьющимися, над ним. У меня же за три года - никаких почти пока изменений, лишь на лобке выросли несколько волосков, наоборот, прямых и светлых.
        Вера в бежевой без рукавов блузке - контурируются аккуратные крепкие груди и тонкие ключицы. Подкрашенные ресницы вычерчивают насмешливые глаза. Левая рука - на боку.
        Олег думал - дома у меня никого, Вера до этого тихо сидела на кухне, читала или готовила. Олег растерялся, не зная, что делать, затем оделся в мокрое и молча ушел.
        Я после этого идиотского зрелища переживал, стоял голый перед трюмо в моей комнате каждый почти вечер: что изменилось, что увеличилось. Несколько раз меня заставала за этим улыбчивая Вера - когда заглядывала пожелать чего-нибудь перед сном, но обходились без объяснений. Радовало меня одно - исчез живот, я рос быстро и непропорционально.

        Прошло еще три года. Ночью после похорон отца я сидел за письменным столом, не мог заснуть. То, что я делал, называется - секс с любимым человеком. Все те дни я был очень возбужден.
        Конечно же, опять вошла Вера. И, все увидев, лишила меня невинности. Неловко взмахнув освободившейся рукой, я разбил любимую отцовскую пепельницу.

        Сегодня, через новые - для симметрии - три года, я кормлю Веру ужином. Славка - смешно - боится ее, как бешеный. Он теперь философ-первокурсник, парашютист - поскольку его отец, тренер, мучая, заставлял Славку прыгать с хлипких на взгляд вышек и с шумных хлипких же самолетов. У него все еще лицо двенадцатилетнего мальчика, мягкие черные волосы смешно топорщатся по-прежнему надо лбом, у него тонкая кость и молочно-розовая кожа. Он остроумен и строен, сентиментален и делает вид, что предпочитает темное пиво. Я сказал Славке - что люблю его.
        - А у тебя есть девушка? - спросил Славка.
        - Да пошли на хуй эти козы, - ответил я и поцеловал его.
        В тот же момент, естественно, появилась в прихожей Вера. Произнесла, глядя на шнурки высоких своих сапог:
        - Я купила торт. "Адажио".
        - Наше с тобой музыкальное образование... - сказал я.
        Славка тогда ушел с пунцового цвета лицом, от стыда. Сейчас вот выпрыгнул в окно. А я снова остался.

        Я действительно проголодался тогда за целый день на пляже. Так и не научившись плавать, но научившись - хотя бы - загорать, и то, впрочем, поначалу обгорая и шелушась, становясь похожим спиной на армянский лаваш, я лежал, сидел, прохаживался под крымским солнцем, нацепив панамку белого цвета, падавшую на песок ежеминутно, и темные очки. Сквозь стекла оттенка плохого кофе разглядывал я Славку, когда тот выходил из воды, блестящий и в каплях, будто бы окровавленная рапира.
        А вокруг гуляют дети, толстые тетки толкаются с морем туловищами.
        Наконец осознанная необходимость медленного копчения на пляже отпала с наступлением банального южного вечера, и мы вот уже сидим в кафе, пьем портвейн, легкий и пьяный, и пожираем кролика с каким-то сложным гарниром. В зале почти темно. Лампы погружены глубоко в стены, их свет рассеян, далек и тускл. На некоторых столиках свечи. Нам не положено - однозначно троекратно. Публика жует и несдержанно беседует. Жует, отхлебывает из бокалов дешевое крымское и пиздит.
        И тут по всему побережью гаснет свет. Отключается электроэнергия, и вся цепочка освещенных хоть как-то кафешек вдоль побережья исчезает. На полуфразе обрывается музыка группы "Руки вверх", и разговоры испуганных людей тоже. Становится слышен шум моря. В кромешной тьме там и сям - видно очень далеко - неровно и жизнелюбиво, как складки спящего толстяка, дрожат огоньки свечей.
        Я наклоняюсь к Славке, задеваю, ориентируясь во мгле лишь по телесному теплу, своей щетиной гладкую кожу его щеки и чувствую, как она передернулась, поры сократились.
        - Спокойно.
        Приближаю губы вплотную к его теплому уху; прядь просоленных морем славкиных волос щекочет переносицу. Фыркнув ему в ухо, задев кончиком языка мочку, я шепчу:
        - Сваливаем.
        Мы помогаем друг другу встать так, чтобы не опрокинуть стол, налетаем, держась за руки, на столики соседние и, матерясь в ответ на грубую сибирскую речь, покидаем кафе - экономим. Приготовленные для официанта деньги полеживают себе в моем кармане.

2

        Славка решил-таки проколоть себе уши, сразу оба. Не столько потому, что одно левое прокалывать - совсем уж неудивительно, сколько потому, что сразу оба - это красиво, две покрытые мелким орнаментом золотые сережки к тому же так - парой - только и продавались, а я серьгу из своего уха давно уже вытащил, дав зарасти предназначенному для нее отверстию, причем тоже из нелюбви к банальностям.
        Ебанутый папаша Славы будет в восторге.
        Мы зашли в аптеку, первую попавшуюся, естественно, в незнакомом городе, спросили - есть ли советские системы для внутривенного вливания. Вообще-то опыт говорит, что прокалывать уши лучше всего элементарной швейной иголкой, причем с ниткой, по которой, как по проводнику, любая серьга вставляется легко и непринужденно. Хирургические иголки, при всей их предназначенности специально для протыкания тела человека, практически не годятся из-за изогнутости - получается не совсем ровный прокол. Иголки от шприца дерьмовы тем, что не колют, а скорее режут плоть, которая тут же спадается. И даже доступность шприца всегда и везде, и даже стерильность иглы не перевешивает этого недостатка. Если под рукой нет чистой достаточно толстой швейной иглы, я обычно пользуюсь красными иголками из советских капельниц. Иглы эти предназначены для продырявливания толстых резиновых пробок от бутылок с лекарствами, чтобы потом служить воздуховодом - "воздушкой". Человека они, как и иглы от шприца, тоже режут, но получается такая здоровая дыра, что проблем с засовыванием в нее сережки не возникает.
        В первой встречной-поперечной аптеке искомые системы нашлись, но взглянула на нас хохлушка-фармацевт неприветливо отчего-то.

        Игла вошла в мочку уха с легким сопротивлением, или, скорее, с отдачей - я слишком резко ввел ее. С чуть заметным - именно чуть заметным, а не чуть слышным - треском рвущейся плоти, рвущейся кожи. Рвущейся соединительной ткани. Слава не очень понял - я сам по себе знаю, - что уже все. Иглу обратно вытащить.
        Другое ухо холоднее. Я взялся за завиток, потянул в сторону. Имеется в виду - опять же слегка, опять же чуть-чуть. Протер спиртом, воткнул иглу.
        Игла вошла в мочку уха с легким сопротивлением, или, скорее, с отдачей - я слишком резко ввел ее. С чуть заметным -- именно чуть заметным, а не чуть слышным - треском рвущейся плоти, рвущейся кожи. Рвущейся соединительной ткани.
        Из первой проколотой ранки капля крови катилась по шее, по грудинно-ключично-сосцевидной мышце, округлой и пологой, переваливалась через ключицу. На груди капля проявляла незаметные волоски.
        Я взял серьгу.
        Из второй проколотой ранки тоже бежала кровь - маленькая, тоненькая струйка. На загорелой, приглушенной коже она оставляла след, оставляла русло.
        Я разъединил кольцо, вставил в левое ухо одну его половинку и, переминая мочку пальцами, стал искать выход. Вот - сзади темнеет металл. Чуть шевельнуть серьгой, вытащить, застегнуть. У меня руки в крови.
        Взял вторую сережку. То же с правым ухом, чуть быстрее. Вернее, чуть дольше. У меня кровь некрасиво под ногтями.
        Включаем душ. Кровью окрашивается вода на кафеле, у наших ног...
        - Ты почему не смотришься в зеркало?
        - Я смотрюсь.
        Маленькое зеркало показывает его лицо и кусок моего затылка. Из правого уха Славы все еще сочится кровь. Вода разбавляет ее. Выделяется один настойчивый ручеек.
        - Жарко, сделай похолоднее.
        - Тебе идет.
        - Иди под душ получше.
        Мне заливает глаза. Мои руки - кровь смылась из-под ногтей - слепые и чуткие.
        - Щекотно.
        С полочки что-то падает, бьется. Пахнет некий парфюм. Падает еще что-то. Тихо щебечет игла о кафель.
        В дверь номера стучит какая-то сволочь, а мы целуемся. Мой язык чуть-чуть боится.

3

        Рядом с моим лицом - пушистый затылок, тонкие густые волосы нехотя пошевеливаются, путаются кротко от моего дыхания, от каждого выдоха. Нежная щека розовеет абрикосовой своей кожицей, а чуть выше бегают туда и сюда пугливые морщинки - от закрытых неспящих внимательных глаз. Эти морщинки - родные сестры морщинок улыбчивых, двоюродные - смешливых и, наверное, троюродные - хохочущих.
        Пух, почти что как пух тополиный - неглубокую прозрачную летнюю лужу, покрывает шею - легкий, невесомый, на него хочется дунуть. Поглазеть на разлетающиеся пушинки, частицы. Ощупать, погладить взглядом освобождающуюся, обнажающуюся поверхность, как сейчас ладонью - плечи, грудь и спину, мой любимый поэтический образ.

        Как несмелый мальчик входит в заброшенный дом в поисках придуманных сокровищ, оберегая свою тайну от собственных шагов, как опускают в могилу гроб, внимательно раня веревками руки, как террорист-камикадзе в последний раз вытирает пот со лба белоснежным платком, запоминая обретающие с каждой секундой смысл лица жертв, как писатель принюхивается к краске свежеизданной чужой книги, так я очутился внутри задеревеневшего на минуту тела, внутри разомлевшего от усталости пушистого малыша, сердце которого билось сильнее, правильнее моего и, приблизившись, подарило свой ритм всему окружающему. Внимательные морщинки, призванные неумело скрыть отсутствие сна, сменились ненадолго морщинками боли, быстрыми и глубокими. Я разогнал их пересохшими чуть губами, сбившимися с поцелуя, чтобы сглотнуть слюну. Я сжал его руку, неожиданную - живую и маленькую. Попавшаяся на крючок рыбка. Выдохнул в его розовеющее ухо, прижался лбом к шелковому затылку; услышал машину на сонной улице; постеснялся кончить в него.
        Говорят ли в таких случаях "Спокойной ночи"?
        Минут через двадцать Слава перевернулся на спину - спящий и спокойный. Небрежные складки простыни подчеркивали его тело. В окно начинало буднично светить бесконечное нелепое южное солнце, у которого были все основания мне завидовать.

        Тишина была горазда потрахаться, причем практически в процессе - ну то есть практически есть практически - она без удержу делилась околосексуальной информацией. Типа - у Н. большой член; Г. быстро кончает; П. в постели лучше меня; я хорошо целуюсь. Однажды, проснувшись от муторного посткоитального короткого - мы пришли-то с ней на одну, так сказать, конспиративную квартиру, около двух ночи с какой-то вечеринки, или из клуба - сна, я услышал от нее фразу, а точнее - не просто фразу, а предложение повторить:
        - У нас в группе все мальчики девственники - не знаешь, с какой стороны подойти.
        Тишина училась на первом курсе философского. Возможно, она преувеличивала, но не очень-то сильно.
        Трахать после услышанного мне ее расхотелось, и я сказал:
        - У меня презерватива больше нету.
        - Какая фифа, - заявила с довольным почему-то видом Тишина. - Фиф. Фифик.
        Она как кошка покусывала мое неосторожное плечо.
        - Познакомь меня лучше с этими мальчиками, - попросил я.
        - Со всеми?
        Я встал, надел джинсы и пошел в ванную. Кто-то говорил - "какое счастье чистить зубы наутро после праздника". Когда вернулся - Тишина, путаясь в собственных ногах, искала разбросанную вчера в темноте по всей комнате одежду. Хозяева комнаты собирались съезжать и собрали вещи в коробки из-под бананов. Какие-то мелкие аксессуары тишинского костюма, сорванные впопыхах, затерялись между коробками.
        - Отвернись, - попросила Тишина.
        - Могла бы уже и одеться, - сказал я, падая на кровать, а потом добавил: - Favorita Bananas - мой любимый сорт.

2

        В следующий раз мы встретились возле универа. Я никого не трогал и в ожидании угощения пил пиво за свой пока счет. Вдруг вижу - идет Тишина, а с ней двое мальчиков, видимо, как раз тех самых. Худые забавные первокурснички.
        - Привет, - поздоровалась Тишина.
        - Илья, - представился я ее спутникам, протягивая ладонь правому из них.
        Вдруг вижу - это Слава.
        Мы зашли в столовку, долго стояли в очереди, и как-то само собой оказались вдруг за одним из липких столиков, с чаем и с не то с коржиками, не то с турбинками песочными. За нашим шатким столиком сидел классический сумасшедший профессор ("Я - доцент!" - "Поздравляю!"). На нем были перевязанные, естественно, изолентой очки, он читал какую-то математическую хренотень.
        - На философском учишься? - спрашивал я.
        - Пиво пьете? - спрашивал я.
        Профессор недовольно, не в силах не слушать, вздрагивал, Слава то терялся от простейших вопросов, то уверенно наоборот хвалился своими достижениями. Его приятель удивлялся моей избыточности.
        Потом мы вышли из университета и направились к ларькам за пивом. Выпили на скамейках, взяли еще - по второй пришлось покупать мне, у мальчишек сразу же кончились деньги. Поднялся тем временем ветер, пыль летела в глаза и лезла в бутылки. Грозил начаться неслабый ливень, и мы решили - ну то есть я, по сути, скомандовал - вернуться обратно, к университетской крыше над крыльцом. Там стояла с каким-то полузнакомым мне хлыщом Тишина и подчеркнуто ухмылялась.
        Я дал Славке тогда свой телефон, Славка же мне свой не предложил, и я сделал вывод, что скорее всего он позвонит. Через неделю мы случайно встретились в клубе. За стойкой работал знакомый, я задержался попиздеть. Тут-то и подошел Славка за причитающимся ему бесплатным пивом - он играл тогда в рок-группе, как выяснилось.
        Дальше он стал заходить ко мне в гости, мы гуляли по неповоротливому от тяжелой зимней анестезии Ебургу, Славка вспоминал нашу первую, многолетней давности, встречу, спрашивал:
        - А когда ты понял, что любишь меня?
        - Как только увидел.
        - Серьезно! - восхищенно раздражался Славка. - А когда понял, что ты типа гей?
        - Как только увидел тебя.
        - Извращенец! - смеялся он.
        Летом был юг, было солнце, были золотые колечки сережек в Славкиных ушах, был его злобный военно-спортивный папаша, недовольный занятиями, знакомствами, внешним, как говорится, видом своего сына.

3

        Девушку, возникшую у Славки, звали Аня, хорошая девочка, у нее был (ну, и остается) младший брат. Аня Славку так любила, что я с ней подружился. Как мне объяснили Кон и Ильенков, у которого жена - гинеколог, геи вообще дружат с женщинами. Ильенков так конкретно и сформулировал.
        Однажды мы пошли на некий большой, многолюдный концерт, было уже следующее лето. Взяли для поднадзорного ввода в тему (имеется в виду рок) Аниного младшего брата и его друга, похожего на мальчишку из "Терминатора-2". Аня в самом начале ускакала с кем-то плясать. Стоим мы со Славкой, играет безобразный "Чайф", мы надзираем за двумя тринадцатилетними пацанами, примеривающимися вознести над головами "козы". Вдруг Славка мне говорит, кричит в ухо:
        - В Германии позавчера разрешили однополые браки.
        - Бери детей и поехали, - прокричал в ответ я, улыбаясь и кивая.

4

        Само собой, мы никуда не уехали, и смысл такого завершения истории вовсе не в этом.