II. Путешествие
Поезд
Окно стало зеркалом, иногда его разбивали огни неизвестных станций. Свет в вагоне слишком ровный и яркий. Пассажиры располагались, будто им месяц ехать, основательно и широко.
"Трезвость, - сказал Роман, - какое-то странное состояние. Неестественное. Мне даже нравится". Он был абсолютно расцентрован, разглядывал все с вялым любопытством, открывал рот только для бессмысленных замечаний, не требующих ответа. Связь потерялась. Темп движений отличался от общего потока, люди спешили к своей цели, мы продолжали гулять, поэтому спешащие натыкались на препятствие. Я не вмешивался в события и смотрел со стороны, как мой друг, или какое слово он сам выбрал, вежливо и бесчувственно обращается с жизнью. Он улыбался и отступал, ему улыбались в ответ, никто не оставался недоволен, непробиваемый автоматизм. На меня он смотрел точно так же, как на занавеску с эмблемой железной дороги, оставался шаг до корректного почти отвращения, с которым он посторонился, пропуская соседа по купе. "Столько людей в одном железном ящике, - он словно видел поезд в первый раз. - Скажи еще, что ты умеешь спать на полке". Мне захотелось, чтоб он поскорее сделал недостающий шаг. Может, мне сойти на полдороге? У меня там бабушка, я ей должен неделю.
"Тебе не нравится проводник? - конечно, он ответил именно так. - По-моему, лучше не бывает".
Проводник был огромный пожилой дядька в мундире, с бородой лопатой.
Роман посмотрел на меня поверх своего принципиально безалкогольного стакана и пожалел. "Ты уже должен кому-то целую неделю своей молодой жизни? Ты закрываешься как цветок, ночь настала. Если хочешь, иди спать с чужими людьми. Меня здесь съедят. (За соседним столиком пили и страстно заедали какие-то спортсмены.) Правда, я пропаду один, я забыл дома голову. Успокойся, Женя".
Никто не произносил моего имени так, как он, - просто, полно и серьезно, ни с кем не спутаешь, нельзя не откликнуться. Обычно имя изменялось, сокращалось или увеличивалось, люди придумывали разные формы и интонации, чтоб показать свое отношение ко мне или настроение. Он же говорил так серьезно, что сначала я принимал это за насмешку. Так же он обнимал меня: ничего нет проще и серьезнее, невозможно не отозваться. Голоса и прикосновения прежних моих друзей теперь стали фальшивыми и неполными, в окрике или ударе по плечу мне виделись неуверенность или равнодушие, страх или грубость, просто глупость. Беда, говорил он, - это и есть разврат. Нет, разврат должен быть бесформенным и вязким, а он был слишком собран для развратника, даже когда уверял, что разваливается на части. Меня пугало другое: когда он, как сегодня, переставал выделять меня из окружающей среды. Можно было только гадать, во что я превращаюсь в его голове, в его глазах, где все предметы так непредсказуемо изменялись. Я начинал сомневаться, что понимаю его слова. И представить страшно, чем дополняется или компенсируется его нежность. Чем меньше он был заинтересован, тем добрее и внимательнее становился. Секс все упрощал и сглаживал, мы были равны, его счастье зависело от меня. Иногда я чувствовал горечь от того, что никогда, мне казалось, не мог быть ему просто другом, но через секунду это сожаление оказывалось бессмысленным.
Что он видит за черным зеркальным стеклом и в своем стакане? Я ожидал еще одну шуточку.
"Тебе интересно? Держись, сам заказал, - он начал насмешливо рассказывать страшную сказку, но быстро бросил этот тон, - история про мертвецов. Тени слетаются на живую кровь из дыры в земле, из ада. Одиссей зарезал барашка, чтоб их приманить, специально притащил с собой. Я плохо помню мотивировки, ну да ладно. Тени толпятся, и он отгоняет их мечом, потому что на всех не хватит. Он пришел погадать к слепому бисексуальному прорицателю. Ты знаешь, кто такой Одиссей и в чем у него проблема?"
Знаю.
"Везет тебе - а я очень приблизительно. Неважно. Тиресий прорицатель. У мертвых сохраняются таланты. И они, мертвые, знают кое-что новое для живых, и наоборот, обмениваются новостями. В аду идет своя жизнь, Ахилл стал царем, встретил кого потерял. Не ад, конечно - аид, поля асфоделей. Хорошо тебе, Ахилл, говорит Одиссей, а он отвечает: лучше б я был последним ублюдком на земле, чем здешним царем┘ К чему это все, не знаю. Ты доволен? Можешь сорвать стоп-кран."
"Пастухом, молодой человек, - он еще не договорил, когда раздался голос позади него. Сморщенная очень пожилая женщина мяла в пальцах сигарету и смотрела мимо нас пристально, равнодушно, обращалась в пространство, - пастухом. Ублюдком Ахилл не захотел бы быть."
"Спасибо, - Роман обернулся и вежливо ей поклонился. Он очнулся и повеселел, включился в жизнь, будто получил нужный знак. - Видишь, вот оно началось. Что написано в твоем дурацком журнале, ларьки-палатки-булки, это чушь. В Ленинграде и Москве разные удовольствия. Например, пугать - очень питерское удовольствие".
Начало
Меня разбудил звонок, я встал и пошел на него, ничего не соображая, где я, что я, что справа, что слева, какое время дня. Днем больной сон, голову себе отоспишь, говорит моя бабушка. Звонил телефон, Роман сидел на полу напротив и смотрел на него. Я тоже присел на какую-то пыльную вещь и стал наблюдать за обоими. "Он тебя разбудил, - он показал на аппарат как на живого, - все равно пора вставать, на закате спать плохо". Телефон звонил. "У меня нет таких настойчивых знакомых, - он подвинулся ближе к телефону, - кто-то номером ошибся". Переждал еще один звонок и поднял трубку. "Да, - сказал, - это я. Спасибо. Все прекрасно".
Вчера, или сегодня утром, трамвай все время сворачивал, накренялся, дома нависали по сторонам. Да, это было утро - серое утро, жидкое небо. Хотелось лечь на сиденье и смотреть, как низко плывут над крышами облака. Редкие люди были небольшие и блеклые, тихие, еще не проснулись, или это свет северного утра действовал на зрение, искажая масштаб. Иногда в окне показывалась густая тяжелая вода, трамвай карабкался на мост, останавливался и вздрагивал. На большом табло светились цифры.
Чтоб дойти до дома, нужно несколько раз повернуть, пройти две арки, обойти облезлый флигель, и, глядя из окна на чахлое дерево и помойные контейнеры во дворе, я совершенно не понимал, как и куда отсюда можно выйти. "Вот тебе шпионская история, - сказал Роман, пока ужасный узкий лифт, подвешенный в стеклянном желобе снаружи, поднимал нас на не знаю какой этаж, стонал на ходу, - понимай все сам, как можешь, тебя забросили в тыл с самолета. Комментариев не будет". Мне понравилось предложение, так будет еще веселей и свободней.
Он полчаса открывал замок на двери. Я читал надписи на стене - пароли, клички, явки, непонятные постороннему. Какие-то дети скатились вприпрыжку вниз, ничуть не заинтересовались взломом. Роман был очень спокоен, с каждой неудачной попыткой спокойствие крепло, как будто все шло по правилам. Это форма истерики, говорил он про спокойствие.
В окне были видны крыши домов, антенны, кошки, заплатки на кровле, замкнутый двор, глухая желто-серая стена с несимметрично расположенными редкими окошками, смятые водосточные трубы, очень мало неба. "Не смотри туда, - он сказал и обнял меня, - осторожно. Опасно для неподготовленного человека. Смотри только в те окна, какие я рекомендую". А сам переводил взгляд за мое плечо, вдаль и вниз, сравнивал мое лицо и вид из окна.
На зеркале в прихожей висела записка крупными буквами, похожая на плакат. Я прочитал его имя с восклицательным знаком. Он сразу оторвал ее и положил лицом вниз. Я посоветовал стирать отпечатки пальцев.
В ванной другое зеркало висело высоко и криво, отражались углы и трещины под потолком. Свет был желтый и рассеянный, оттого что лампочка на трехметровой высоте. Все искривлялось с самого утра, а должен быть город прямых линий. Мое лицо в старом зеркале с черными щербинами выглядело чужим, хотелось протереть глаза. Я слышал его ровный голос и не мог понять, с кем он разговаривает, что чувствует к тому, с кем говорит. На вы. В своей фантастической лекции об истинных различиях городов он сказал: в Питере ты можешь остаться с человеком на вы в самых невероятных обстоятельствах, а в Москве это вообще не принято, люди обижаются. Тень отчуждения снова вползла: мрачный дом, другой свет и воздух, непонятные слова, комментариев не будет. Хорошо бы, как день назад, почувствовать что жизнь идет только здесь и сейчас, что мы делим ее и отделены от нее. Он положил трубку и предложил: "Пойдем куда-нибудь. Куда глаза глядят. Вечер. Выпьем где-нибудь".
"В эту арку или в ту - на разные улицы. Там Обводный канал. Там - ..." - он пояснял вполне бессмысленно, потому что я шел за ним и не собирался ничего запоминать, даже не понял, какой этаж и подъезд - парадная, да. Далеко в конце улицы, над крышами, был виден купол Исакия, я осознал это с опозданием, впечатления западали. Золотой купол над серыми крышами, низкие облака - странный, искусственный вид. "Конечно, храм Христа Спасителя естественнее. Твоя фамилия Достоевский". Он смотрел как загипнотизированный на этот тускло-золотой купол. На бульварчике под дистрофичными деревьями ветер трепал волосы, было тихо, в воздухе запах табака. Роман резко прервал созерцание, отошел и наклонился, держась за спинку скамейки, его вырвало. Я, как парализованный зритель, не имел возможности вмешаться в происходящее. Он выпрямился, нашаривая платок, очень бледный и веселый. "Не пугайся. Это так, все правильно. Возвращение на собственную блевотину".
Дафна
Ветер, неустойчивое солнце с утра, свобода и неизвестность, лучше не бывает. От влажного воздуха и холодной красоты города кружилась голова, не верилось ни в какие опасности и страхи. "Подожди, подожди, - говорил мой друг, - я тебе обещаю экстремальную экскурсию, не может не случиться".
"Возможно, уже сегодня. Нужно зайти в один дом. Хочешь со мной? Что выйдет, не знаю, могут быть неожиданности, сердце мне подсказывает. Там будет некая армянская дама, передаточное звено, - он назвал причудливое имя-отчество, - вот именно. Консерваторка. На заднем плане в телефоне разливалась музыка. Может, ничего особенного. Рояль и бархатное платье┘"
Дафна, я сказал, и он скорчил рожу: хватит, довольно греков, что за зараза?
Какие греки - Дафна, консерваторка, в чулке самогон. В джазе только девушки.
"Зря ты это вспомнил, - он засмеялся до слез, - не вовремя".
Бывают дни, когда все предсказуемо, чего ожидаешь, то и происходит. Сейчас другая полоса? Все наоборот, одни сюрпризы. "Это Малый проспект," - иногда он вспоминал об обязанностях гида, но делал это халтурно, не мог представить, что кто-то не знает общеизвестного. Консерваторка жила в красивом крепком доме, запертом на сто замков. Она открыла дверь и через порог впилась в лицо выпуклыми черными глазами. Старая восточная женщина, похожая на ворону, слишком гостеприимная. Она затягивала нас в глубину квартиры, я не заметил, как мы очутились в дикой синей комнате.
Солнце сюда никогда не заглядывало. Потолок был кривой, лазурные обои отстали от стен, а стены занимали стеклянные полки с окаменелыми дарами моря: белые медузы, раковины, морские звезды, кораллы. Над дверью нелепое зеркало под углом, в нем ничего не отражалось, бело-синяя пустота. Роман был доволен этой дичью и отчетливым ощущением, которое я не пытался скрыть: вроде морской болезни. Я не понимал, о чем они говорят, мне физически мешал шарящий ведьмин взгляд хозяйки. Она настойчиво предлагала выбор - древний грязный диван или кресло с лоснящимися подушками в пятнах. В случайном ракурсе мне удалось увидеть свое отражение в наклонном зеркале. Цвета изменились: мои губы серые, а глаза красные в синих кругах. Хозяйка же коричневая, черная и седая, с облупившейся краской на веках, губах и ногтях. Она говорила низким голосом, страстно повышала его в неожиданных местах, заставляла вздрагивать и подаваться назад. Она спрашивала о Москве, перебивала себя, искала какие-то ключи, наконец вышла на минуту. "Дафна", - сказал Роман одними губами. Не помогло - хотелось поскорей спастись отсюда на волю.
Пол под ногами скрипел и качался. Вспомнилось похмелье и недостаток сна. Дафна говорила не останавливаясь, не ждала ответа, взмахивала опухшей темной рукой в сантиметре от моего лица. Я вслушался на минуту: чушь, бессмыслица. У нее были толстые горбатые длинные неживые ногти с остатками розового лака. Я не хотел смотреть в сторону моего друга, боялся увидеть людоедское удовольствие в его глазах. Это логово, заколдованное место, оно спало сто лет, а перед нашим приходом расколдовалось с нехорошей целью. Я слышал отдаленный мерный шум, шорох и пристукивание, меня укачивало. Откуда-то доносилось ритмичное шарканье, приближалось. Роману тоже хватило, он пытался закруглить беседу и вырваться, но действие вышло из-под контроля. Шарканье и стук приблизились к порогу, Дафна подняла вверх кривой палец, мне захотелось зажмуриться. В комнату вползла на костылях вторая старуха, совсем дряхлая, маленькая, бормочущая на ходу. Она медленно двигалась наискосок, не реагируя на наше присутствие. Дафна закричала как птица: Ксана! Ксана! - и из-под стола выпорхнул и улетел незаметный до того кот. "Она совершенно слепая и глухая, - объяснила хозяйка довольно равнодушно, - но ясная! абсолютно ясная голова!" Старуха продолжала переставлять костыли со стуком. У нее на голове белые волосы стояли дыбом; страшные провалившиеся глаза.
Мы вышли оттуда как пионеры с прямой спиной и улыбками на лицах, продержались так, пока хозяйка не заперла дверь на все свои замки. Тогда я свалился на глубокий подоконник лестничного окна и закрыл руками голову, что уже давно хотел сделать.
Все еще солнечный проспект был особенно золотистым и тихим после синего логова. Мы долго брели куда-то, я заметил, что листья падают и лежат под ногами. На пути возникло кафе, мы осели в нем. Хотелось комментариев.
Мифология
Кафе было темное и без окон, противоположное пространству улиц. Наш ответ пространству, сказал Роман. Прошедшее приключение отсюда казалось забавным и ничтожным.
"Должна быть третья, - он сказал, - по правилам. Старухи, что-то много старух. На что все это похоже, по-твоему?"
Мертвое море какое-то. Заизвесткованные кости, старость.
"Да ты японец, - он попробовал вернуть свой обычный тон, - а она была красавица, ты заметил? Когда-то была, вторая. Может, и сейчас красавица, - гости ушли, она об пол грянулась и омолодилась. А мы с тобой наутро┘" Я не успел узнать, что нас ждет наутро, потому что его прервал веселый удивленный голос из-за спины. Милая девушка немного безумного вида пробиралась к нам, сияла широко раскрытыми глазами. "Рома, - сказала она радостно, - на ловца и зверь бежит. Здравствуй! Не бойся, я случайно и не покушаюсь на твое - на твою┘ - она широко развела руками, не найдя слова, в одной руке чуть не опрокинулась на сидящих чашка с кофе, - хочешь прятаться - прячься, но я рада тебя видеть. Можно присесть?"
Она села, и стало видно, что ее зрачки широко расширены, не видно радужки. Она все роняла, ее сумка болталась расстегнутая, она подхватывала ее на грани переворота, при этом оборачивалась и рукой манила, призывала кого-то еще. "Нет, я не совсем одна, но практически одна, это не считается," - за ней явился с куда большим трудом безмолвный мрачный парень. Он не считался, потому что был полностью пьян, уселся и замер на весь вечер.
Анна - так ее звали. Все курили, дым вился и густел, помогал опьянению. Я вспомнил еще одно положение из лекции о качествах Петербурга: "здесь предпочитают не преодолевать, а усугублять, расчесывать до конца и наслаждаться". Сейчас мы сидели и усугубляли армянскую морскую болезнь.
Девушка, пьянея, придвигалась ближе и ближе, почти ложилась на стол, забывала стряхивать пепел, он сыпался ей на грудь и на колени. Меня алкоголь, наоборот, отделял от жизни: такая свобода, словно смотришь из-за стекла. Опьянение обостряло зрение, вызывало неожиданные желания. Кожа у девушки была очень нежная, бархатная, белая, я глядел на ее щеку и вспоминал темное лицо с черными морщинами час назад. Хотелось дотронуться до этой нежной щеки пальцами или губами, не из чувственного возбуждения, а вроде детского непреодолимого любопытства.
Я слушал пьяный разговор.
"Весело в Москве?" - "В Москве наводнение". - "Со стихией царям не совладать?" - "Рекламы убивают людей, придумай смерть позорнее. Один мэр, безумец бедный, спорил с ураганом. Фонтан с Манежной площади скакал за ним всю ночь┘" - "А на льве он сидел? Какие львы в Москве, нет там львов". - В Москве полно львов. - Они повернулись ко мне. "А вам нравится Москва?" - спросила Анна. Я ответил, что живу там, и она очень удивилась. "А ты думала, Аня, мы встретились в метро час назад?" - спросил Роман недобро, а она засмеялась - да, именно так и думала. "В Тулу со своим самоваром. Я вчера читала словарь пословиц". Они о чем-то умалчивали, обходили тему, которая могла быть и самой важной и совсем ничтожной, не угадать.
В одну из пауз она сказала: а помнишь игру, китайскую рулетку? Я была не права. Я нашла тебе настоящего героя.
Роман покачал головой: "Я боюсь, мой друг передозировался мифологией. У человека каникулы, а тут отовсюду вылезают боги и полубоги, живые мощи ходят. Бензоколонки в Подмосковье называются Апогей. Пожалей его, хватит."
"А ему, раз так, - она торжествующе повернулась ко мне, - полезно это знать. Ты царь Мидас".
"Ты это там увидела?" - он показал на экран телевизора над стойкой, на нем приплясывали потертые люди в кожаном белье и пели: King Midas, the secret of your touch┘ Девушка презрительно фыркнула.
"Я прячу свои ослиные уши? Нет, я не прячу".
"Какие уши, что за чушь. Вспомни, что с ним случилось: он хотел только самого лучшего, особенного, и боги его наградили. Это не алчность, а перфекционизм. Ничего, кроме золота, ничего меньшего. Ничего обыкновенного, никаких пошлых желаний. Вот и получай, веселись. Это как если пить одну водку," - она подняла свою рюмку.
"А мы так и делаем, - Роман посмотрел на меня, - и живы. Он умер от голода и жажды".
"Да нет, он избавился от дара. Но ты не захочешь другого. Поэтому все, к чему ты прикасаешься, должно окаменеть. Все и вся. Вот тебе и живые мощи, ты сам выбрал. И вы, - она снова повернулась и взглянула мне в лицо, - вы скоро станете холодным, твердым и желтым. Судя по вашему лицу, процесс уже идет".
Золото мягкий металл, я ответил. Она пожала плечами, а Роман засмеялся. "Видишь, химия серьезная наука, это тебе не стишки писать. Мягкий металл, и точно не желтый, посмотри".
Пьяный парень ожил, он, оказывается, внимательно слушал, попытался вытянуть руку и проверить наощупь, но промахнулся и снова замер.
Такси петляло по извилистому этому городу, у водителя играло какое-то техно под крики диспетчера, убийственные миксы. Нечеловеческий голос, хрипя, называл улицы и цифры. Двойные огни, фонари и отражения расплывались.
Натурщики
"По коридору, налево, только тихо, не спугните. Сюрприз". Анна, вся в дыму и пепле, подталкивала нас направо-налево по переходам огромной коммунальной квартиры, на этот раз казалась меньше и мягче. "Совершенно не помню, что я говорила позавчера, - она обращалась ко мне с милой улыбкой, - если что-нибудь не то, не обращайте внимания". Я улыбнулся ей в ответ, я уже научился этому универсальному приему, а Роман сказал, что мы тем более ничего не помним. ("Нет, это не личные счеты в декоративной форме, это радость встречи и интеллектуальные разногласия," - так он объяснил мифологический разговор.) "Ну да, неправда. Самое плохое качество вашего приятеля - он все помнит, сколько ни выпьет". Я ответил, что их в разведке и не такому учат, и она посмотрела на меня как на заговорившую собаку.
Она привела нас на порог огромной мастерской, заполненной холстами и рамами, бутылками и банками, разным хламом, увешанной странными картинами. Они напоминали фрески в метро: со стен смотрели лица, выступали люди с оружием, вожди, народ, кое-где среди монументов вкраплялся портрет или пейзажик. Пахло краской и было бы темно, если б не зажженные лампы, несмотря на тусклый свет дня сквозь стеклянный потолок.
Посреди хлама стоял помост, на нем сидели голые натурщики, мальчик и девочка. Страшноватый человечек прилаживал и поправлял их позы, поворачивал головы за подбородки, двигал ноги как кегли. Художник, видно. Мы смотрели с порога: еще одна сказка. Мальчик и девочка просто сияли, свежие и прекрасные; он рыжий с длинными волосами и веснушками, светлыми глазами, она черная и стриженая. Под ярким направленным светом отчетливо различались цвета их кожи, мальчик бело-розовый, а девочка желтоватая. В мастерской было сыро, как в погребе, они посинели от холода, но посинели по-разному. Их колени соприкасались, они вздрагивали не от вожделения, а от сквозняка. Художник же был уродливый, чахлый и кривой с землистым лицом, всклокоченными волосами и сальной бородой, в грязной джинсе. Когда он дотрагивался до своих сказочных послушных натурщиков, хотелось подойти и отогнать его. Красиво, повторял он, очень красиво.
Художник-гном заметил нас и выругался, а натурщики никак не отреагировали. "Спокойно, - сказала ему Анна, - не узнаешь? Дай посмотреть, не жадничай, все равно темно и ничего не выйдет". Нам позволили войти, но девочка и мальчик встали, прикрылись и исчезли. Я обошел комнату по периметру, узнал исторические лица приблизительного сходства на революционных панорамах и вышел на узкий балкон. Там трепыхались под слабым ветром красные лоскуты, были широко видны дворы и крыши, рваные облака. "Туда же нельзя! - хозяин встретил мое возвращение громким шепотом, - не видишь - флажки, балкон в аварийном состоянии┘" - и убежал в глубину квартиры на призывные крики. "А вы действительно могли бы упасть, - весело сказала Анна, - все боятся этого балкона. Вот была бы история". - "Его бы ангелы подхватили", - ответил Роман. Они оба рассматривали меня на фоне многолюдных картин. Вы как врачи-убийцы, я им сказал, и девушка кивнула. "Мы и есть они, - она усмехнулась, - Рома, ты нашел потерянного брата. У меня в глазах или в ушах двоится. У вас нет какого-нибудь заветного родимого пятна, вы проверьте, спросите у мамы?.." Опять возникла та мифологическая муть. "Ты развлекаешься, Аня?" - он спросил. "Мне интересно. Юноша умеет разговаривать на твоем языке, хотя приехал издалека и явно ни в чем не виноват. Что же с ним дальше будет? И будет ли".
Моя судьба ничуть не интересовала ее, она только хотела обозначить мою чуждость и ничтожность, и ей это удалось. Холодный и желтый, я вспомнил. Никого из них не волновала моя жизнь. Роман как будто ничего не слышал. "А где райские жители, уже ушли? - он спросил. - Как бы еще раз их увидеть".
Райские жители появились на прощанье, и я не сразу понял, что это они самые, только одетые. Не было больше ничего сказочного. Не было вообще ничего, я не заметил бы их среди прохожих. Девочка надела юбку до пят, широкий пиджак, ее восточное лицо стало обычным, побледнело и погасло, а мальчик связал рыжие кудри в хвост, закрылся пластмассовыми очками, нарядился как унылый молодой учитель. Теперь они оба были пыльные и болезненные, под стать их стоптанной обуви. Они ссутулились, повесили сумки на плечи и ушли.
"Вот, поскреби людей, выходящих из Публички, найдешь такое," - Анна сказала им вслед. "Зачем скрести - просто раздень".
Больница
Литейный проспект был разрыт, ремонтировался. Темное небо, более многоцветное, чем город. Ветер дул порывами, то тепло, то холодно. Мы остановились на ступеньках мрачного дворца. "Это больница. Ты мог бы пойти в Эрмитаж и развиваться в правильном направлении. Нет, ты мне не мешаешь, но мне кажется, я режу лягушек".
Спасибо, - я попытался обидеться.
"Нежные прекрасные создания, лягушки, скачут и не ждут плохого, поют - что тут обидного? Люди, что ли, лучше, посмотри на них".
Людей было совсем мало, недостаточно для сравнения. Шел невидимый дождь, он сочился из воздуха, лицо и рукава намокали. Меня опьяняли серые улицы, эта погода, а мой друг старался оставаться трезвым, как настоящий шпион усиливает бдительность в опасном месте.
Я сказал, что мне нравится развиваться в этом направлении. "В этом, - он указал рукой, - развиваются все, там морг. Без моего участия, пожалуйста. Я предпочел бы, чтоб ты затормозил в эту сторону".
Он смотрел на хмурый проспект, оглядывал его с удовольствием. "Таким воздухом страшно дышать," - и вдохнул влажный воздух.
"Мои друзья считали, что нужно любой ценой стать безумным, - он сказал неожиданно, но логично, - что это источник жизни и силы. Если ты не сумасшедший, ты достоин жалости. Нет, даже жалости ты не достоин".
Но ты не сумасшедший.
"Я предатель. Не ценю священного безумия и настоящего знания, и прочее и прочее, в указанном направлении. Меня тошнит от трупного запаха".
Москва это предательство? - спросил я наугад.
"Какая Москва? Москва это ничто, ее не существует. Это другой случай. Царь Мидас, ха-ха. Я прочитал про него вчера, у него были проблемы с безумием, и он неправильно судил. Я все помню, сколько ни выпью, это тоже неправильно. Самоконтроль для черни. Жаль, что этого нигде не было на тебе написано".
Со мной и без надписи что-то не так.
"Ты не упал вместе с балконом, прежде всего. И правда, вышла бы история. Анна самая человечная из тех, на кого я мог наткнуться на улице, она хорошая, но любит крайности, увлекается┘"
Я вспомнил ее расширенные зрачки. Юноша издалека - из какого далека? С какой стати ее интересует моя судьба?
"Конечно, ей плевать на твою судьбу. Она советовала мне тебя погубить, если уж тебе так хочется знать смысл слов".
Погубить - что за идиотская мысль и идиотское выражение, как кто-то может погубить меня, что за чушь.
"О да, ты же не школьник и не девушка. Цитата из детской книжки. Ладно. Не хочешь в Эрмитаж, жди меня здесь".
Облака спустились вниз, пошел настоящий дождь. Мы вошли в высокие створчатые двери. Я чувствовал себя так, словно сам шел сдаваться врачам.
Внутри стеклянные двери закрылись за ним со звоном. Свет нежно пробивался сквозь белые занавески, потом погас, из-за вздрагивающих стекол полилась чернота. Я видел больницу только в кино. Трудно поверить, что за дверью не вакуум, а белые наволочки, железные спинки кроватей, слабые больные с сухими темными губами. Иногда эти больные бодро шаркали тапками мимо меня по широкому коридору. Молодые медсестры стучали каблуками, звуки отражались от потолка. Дворец болезни. Шел ремонт или просто бардак, лежали доски, пахло лекарствами и цементом. Из-за моей спины вдруг вывезли на каталке что-то накрытое простыней, то ли труп, то ли груз так сложен.
Из этой черной дыры никто не может вернуться, так там черно. Отсутствие логики и надежды на понимание во все происходящем теперь не увлекало, а вгоняло в тоску. Сидя у больничной стены, я чувствовал, что совсем один, становлюсь все меньше и меньше, потолок над головой возрастает, я никого не знаю в этом городе, нет ни дома, ни даже адреса, и голоса нет, чтоб попросить помощи. Я приехал издалека, я говорю чужими словами. Я вспомнил вчерашнюю сказку: прекрасные разноцветные тела, розовое и желтое, они живут здесь спокойно и не задаются глупыми вопросами. Я приехал издалека, я говорю чужими словами. Рыжие люди без одежды так забавны. Это тоже его слова: "еще одна раса". Ночью мы гуляли по городу. У Аничкова моста под вздыбленным конем стояли немолодые очень пьяные иностранцы, пытались перейти Невский. Они заступали на мостовую и сразу отдергивались назад, как от потока машин. Проезжая часть была пуста.
"Вам плохо?" - человек в белом халате наклонился ко мне, я встал на ноги, улыбнулся ему, но легче мне не стало до тех пор, пока не зазвенела и не открылась стеклянная белая дверь.
Пространство
"Если ты всерьез собираешься проведать бабушку, надо пожить трезвой жизнью при дневном свете. Вспомнить, как это бывает. Бабушка спросит, как ты провел каникулы, что ты расскажешь старушке - про пьянство, чертей и извращенную любовь? Пойдем в Эрмитаж".
Мы пошли в Эрмитаж, начали там день. Мы бродили по залам и лестницам как по лесу. Портреты смотрели прямо в глаза и улыбались, а статуи жмурились и избегали взглядов, предоставляли собой любоваться. Текли толпы японцев, постарше - тихие и дружные, вооруженные невероятными видеоштуковинами, и молодые - разнузданные и яркие. Разойтись с ними было нелегко, уйдя от одной группы, тут же влипаешь в другую. "Это спорт, ускользание от японцев". В один из таймов мы оказались в золотом итальянском зале, и Роман остановил меня на ходу, счастливый: у резной деревянной панели двое стояли на коленях, ощупывали руками узоры. Спутник слепой туристки бережно брал ее руки в свои, передвигал, прикладывал к темному дереву. Они тихо переговаривались.
Мы пробирались по лабиринту залов к выходу мимо зеркал, статуй, иногда мумий - на воздух, гулять без цели, с неизвестной мне целью. Медленно, кружа, делая остановки в кафе и спускаясь к воде на набережных, мы прошли половину города. Эти места остались в голове как фотографии с перепутанными подписями. Мне казалось, что улицы опять гнутся и поворачивают, меняется угол зрения; не я иду по улице, а что-то переносит меня от одной точки в другую, как в кино. "Может, это из-за мостов. Все время оставляешь себя позади, меняется перспектива. Переходишь мост и смотришь со стороны, каким ты был секунду назад. Это полезно для душевного здоровья. Ну, если не здоровья, то самоощущения. Вместо того чтоб топиться, перейди мост. Правда, люди видят двойников, побочный эффект".
Тучи разошлись и появилось солнце, когда мы вышли из очередного подвала на ветер и свет. На мосту через черную Неву стояли люди, смотрели вниз, как мотаются плотные волны. Ветер выдувал опьянение, бессмысленно пить в таком климате. Мы подошли к сфинксам, и чувство реальности совсем исчезло.
Огромные чудища стоят, смотрят друг другу в глаза, трамвай звенит, сворачивает с моста, вода лижет ступени. У самой воды играют непромокаемые дети. Неужели дети каждый день приходят сюда гулять, а их родители ежедневно ездят мимо на трамвае на работу? Волны, ветер и лица сфинксов отбрасывали меня прочь, отворачивались. Я никогда не жил среди камней и воды, я видел другое, зачем мне эта тяжелая торжественная жизнь сейчас, на пять минут, как всем безмозглым туристам? Не может быть, чтоб им на самом деле было столько лет. "Они молодые. Я их люблю, они настоящие. Смотри - ничего человеческого, никаких лишних чувств. Есть злые, добрые, глупые, развратные, много всяких, а эти одни как надо. Они похожи, но не одинаковые. Хотя это один царь. Они отражаются у тебя в очках". Я снял очки. "Теперь отражаются в твоих глазах".
Мы подходили к воде в разных местах, пытались найти край суши и там расположиться. На закате мы оказались на круглой оконечности земли, на грани моря, у самой воды, под стеной. В море медленно плавали яхты, мы глядели, как они пасутся. Роман сказал, что там нет людей. "Летучие Голландцы, бог простил их наконец, указал пристань. Разве тебе не нравится все это? Такие декорации для нашей любви и молодости". Разноцветные натурщики опять мне вспомнились. Что в них такого, почему не выходят из головы? Ты думаешь, они понимают, какие они на самом деле?
"А какие они на самом деле? Я не знаю, - он отвернулся от корабликов, посмотрел на меня, - ты задаешь загадки, ты сфинкс. Брат царям".
Ты же видел - они голые, свежие, разноцветные. Райские жители.
"Когда мы вошли, они разговаривали и произносили такие страшные слова. Дискурс, например. Они никогда не видели себя и не увидят. Не успеют".
А на картине?
"На какой? Они будут похожи на художника. Достаточно того, что ты их увидел, это стоит картины".
Один из кораблей уходил все дальше, превратился в точку и выбыл из игры. Если приплыть сюда на корабле, совсем посторонним и чужим, сойти на берег и пойти куда глаза глядят, будет то же самое или другое?
"Ты опять сомневаешься в собственной реальности? Не надо. Царь Петр именно так и хотел, да все приезжают с вокзала как дураки. ┘Но я догадываюсь, что бы вышло, куда бы ты попал. Можно попробовать хоть сегодня".
Туман
"Женя,
спи. Если проснешься погуляй как большой. Можешь ставить мелом кресты чтоб не заблудиться. Я вернусь".
Подписано одной буквой. Я проснулся и нашел записку вместе с ключами и туристским атласом. Чем точно закончился вчерашний день, я не стал вспоминать. Часы стояли. Я изучал записку, стараясь проснуться до конца: поперек пожелтевшего листа, очень взрослым почерком (так представляешь взрослый почерк в детстве, а на деле выходит, что большинство взрослых пишут школьными старательными буквами). Ничего школьного, ничего круглого, прямые неровные строчки, запятая только в одном крайнем случае, слова не разделяются на буквы. Он не очень заботился, пойму ли я, или не сомневался, что пойму. Я долго рассматривал свое имя этим почерком.
Было уже к вечеру. Характеристики пространства изменились, движения замедлились, нужно долго поворачивать голову, чтобы посмотреть по сторонам. Все выглядело нереально, прекрасно - тяжелые дома, машины на проспекте, каменные лица на фасадах, лоточники на углах и их ящики с фруктами, стая кривых бездомных собак. Асфальт и дома сияли после дождя. Вечерние люди шли легко, почти подпрыгивали. Я увидел в окно кофейни, что воздух мутнеет и сгущается. Над кофе поднимался пар и сообщался с ползущими на улице белыми клубами. Никогда раньше такого не видел: воздух на глазах наполнялся молоком, густым дымом, машины замедляли ход и тащились стадом, светили фарами. Через полчаса только кроны деревьев выглядывали из покрывшего все низкого облака. Статуи Михайловского замка висели в воздухе, не падали, а парили. Рекламы неожиданно выплывали из тумана прямо перед носом, джинсы или шоколад, нежные голые торсы в каплях оседающей влаги. Вода в реке исчезла, белое клубилось за гранитным бортом, и из этого марева росли фонари. Дойдя до предела плотности, туман продержался полчаса и растаял.
Я возвращался обратно по холодеющему сумеречному городу. "Все, от чего отвернешься, исчезает", - я вспомнил. Не было ни Москвы, ни моего дома, ни института, развеялось дачное лето, жара и солнце, только вчерашние-позавчерашние слова оставались живы и отчетливы, опутывали меня и повторялись в голове.
"Бредовая, но несерьезная выходит экскурсия, - он говорил, - здесь надо пожить подольше, в октябре или ноябре. В гнилом доме, который с виду дворец. Если ты хочешь что-нибудь понять в жизни".
В квадратном дворе было мрачно, горели окна чужих квартир. Они не манили светом, а отпугивали - чужая жизнь, устроенная, старая. В пустом подъезде раздавались гулкие железные звуки неясного происхождения, каменные шаги. Дверь с грохотом захлопнулась, я с трудом нашел в темноте выключатель. Сколько времени, так и осталось неизвестным. Возможность провести здесь пустой вечер в одиночестве по-настоящему пугала. Лифт скрипел, скрежетал, ехал вверх или вниз. Я прислушивался, не остановится ли на нашей площадке, - безуспешно. Слух обострился, никак не отвлечься от шелеста шагов на улице, обрывков голосов, шума тормозов невдалеке. Даже перемещаться по этой пустой квартире стало неинтересно, жутко, неуютно поворачиваться спиной неизвестно к чему.
Я рассматривал книги: странные журналы, неизвестные имена и названия, том Толстого, Пушкин одной старой книжищей, стихи, сумасшедшие сказки народов Африки. Порнографический роман с картинками не очень развлек, не смог заглушить темную тоску и звуки с улицы. Я сел на подоконник и стал читать про английского джентльмена и его веселых сестер, Мюриэль и Джейн. Шум лифта все меньше мне нравился: он ездил сам по себе, никто не входил и не выходил. Мюриэль и Джейн развращали брата, племянницу, горничных и гостей. Если судить по тишине и черноте за окном, стояла глубокая ночь. О живой недавней жизни напоминали апельсиновые корки, чашка с остатками кофе и шоколадная фольга. Московская шоколадка - "Слава". Роман говорил, что это вкус империи, сама шоколадность. Лифт снова проехался вхолостую, разваливаясь и охая. Больше выносить это я не мог, Мюриэль и Джейн закрылись, я вышел на улицу.
В небе горели звезды, одна с краю яркая и круглая - Венера? Все окна погасли. Мелкие кошки или крысы бросились из-под ног к невидимому укрытию. Из двух подворотен в замкнутый двор могла проникнуть неизвестная внешняя жизнь. Ничего не видно, кроме звезд, колодец. Я услышал шелест шин и голоса, один голос, невнятные слова и шаги, наконец-то.
"Ты все-таки забыл этаж?" - он спросил. Когда замок открылся с тем же грохотом, я невольно схватил его за плечо. Мне страшно здесь, ничего не могу с этим поделать. "Все в порядке, - он ответил рассеянно. Он был трезв, но в каком-то измененном состоянии, не человек, а голограмма, как будто не совсем появился, - бояться это хорошо, значит, ты живой".
Он дотронулся до меня, положил ладонь мне на затылок. Это была не ласка, а что-то противоположное, исследование, холодные жесткие пальцы. Оборотень из африканской сказки, которую полчаса назад я пролистал и отложил с отвращением. Он сказал, укрепляя чертовщину словами: "Ты знаешь, за сколько времени человек превращается в скелет? В прямом смысле. Очень быстро, в несколько недель". Он вывернул и больно прижал к стене мою руку, зафиксировал в таком положении, смотрел на меня изучающе. Куда бы спрятаться, провалиться? Я вспомнил разговор о безумии. Просто сумасшедший - эта версия оскорбляла меня. Задача упрощается, все объяснимо, но какое постыдное разочарование. Сумасшедший алкоголик, маньяк - нет, не то, не подходит. Я оттолкнул его, а он словно и не почувствовал, отступил на шаг и стал тереть ладонями глаза.
"Мне про это однажды рассказал один человек, про скелет. Сейчас от него, если ему верить, ничего уже не осталось. Я был в морге один раз в жизни. Там, знаешь, покойники лежали в открытых гробах веером, как карты, подходи и выбирай своего┘ - Он прервал себя и улыбнулся, словно все прошло. - Ладно, прости, влияние внешней среды. Нужно же тебя наконец по-настоящему напугать?
┘Здесь есть такие места, где вроде бы ничто не грозит тебе, но ты никогда не будешь уверен, что доберешься целым до верхнего пролета лестницы, до выхода из подворотни. Хорошо в таком случае, например, ногу сломать или в глаз получить - успокаивает, помогает оправдать тоску и ощущение опасности. Значит, не зря эта лестница мне душу вынимала┘ Если не делать перерывов, будет один из сильнейших здешних кайфов, люди живут им как профессиональные гонщики. Отвратительно выглядят при этом.
Духи жрать хотят, грубо говоря. Слишком много народу умерло от голода. Прямо здесь, где ты сидишь. Однажды пришла дама, хотела посмотреть на место, где они всей семьей пережили блокаду, в углу на кухне. В маленьком пространстве теплей. Тени рыщут, есть хотят. Им нравится новая кровь, дезориентированный человек издалека. У тебя идеальное имя для жертвы.
Ну что, достаточно? Несчастный, - он сказал знакомым тоном, горестно-насмешливо, - живет человек, никого не обижает, изучает не знаю что, допустим компьютеры, каникулы - и попадает к людоедам. Ко мне, упыри, ко мне, вурдалаки. Тьфу. Надоело".
Он поднял с подоконника книгу, раскрыл и прочитал: "Тут я к ужасу своему заметила, что в комнату успел зайти некий джентльмен, совершенно голый и с поднятым членом. И что хуже всего, он был не один, и то, как он вошел, было одним из самых странных зрелищ в моей жизни. - Переводчик постарался".
Объятия были как лекарство, заклинание от чертей. Нужно помочь друг другу дотянуть до утра, до света. Совсем не похоже на летнюю сладкую любовь, в которой можно было утонуть, лето кончилось. Несколько его странных нежных слов остались на мне как татуировки, знаки отличия. "Я люблю эти следы, - он говорил шепотом, разглаживая детские оспины на моем плече, - это чума, смерть, а ты живой, ты здесь". Говорят, совсем новым детям уже не делают прививки.
Бабушка
Часа через три нужно будет сойти с поезда и погрузиться в совсем забытый мир, это представлялось невероятным, то есть никак не представлялось. Молчание тревожило меня, а возможные слова пугали. Что это, конец, продолжение или новое начало? Экстремальная экскурсия подействовала, стало непонятно, зачем отсюда уезжать. Я до последней секунды сомневался, сядет ли он в вагон вместе со мной. Женский голос размеренно и резко объявлял поезда на двух языках, запах гари отравлял теплый воздух - так и кончаются истории, как в кино. От неуверенности я готов был болтать и развернуто отвечать на вопросы.
Бабушка не сказка, она существует, еще как. Я уверен, что она придет меня встречать, она угадает. Конечно, я ей позвонил, неожиданного приезда она не оценит. Все должно быть по правилам. Она общается с семейством только через меня. У нее дурной характер, так считается. В моей семье все живут своей отдельной жизнью.
Бабушка гадает, это ее бизнес, - такой отзыв всегда вызывал или восторг или недоверие. "Ух ты, - он сказал, ближе к восторгу, - на картах?". Ну не столько гадает, сколько - как это называется? - предсказывает по вещам, по фотографиям. "Мне страшно, внук ясновидящей. А дедушка? Даже не могу предположить". Дедушки нет, они давно расстались и он умер.
Дневной поезд, скучная дорога, однообразные виды за окном. "Значит, тебя не жалеют и посылают в пасть к темным силам. Значит, тебе не привыкать. Покатаюся, поваляюся на Ивашкиных костях - так?" По отношению к тихой бабушке это звучало очень смешно и нелепо. "Будет кровь из тебя пить, чтоб молодость вернулась," - он провел пальцем по моему запястью. Это прикосновение останется мне на сегодня, на завтра, на целую неделю, на сколько?
"У тебя есть какая-нибудь моя вещь в жертву?" Еще бы - на мне была, например, его рубашка. "Конечно, я забыл. Окурки в помаде, аромат духов на подушке, - он напел знакомую строчку, - these foolish things. От меня останется много глупостей. Нет, я не хочу гадать. Есть на чем записать?" Он стал вырисовывать цифры на моем рюкзаке. "Телефон в Москве. Позвони. Если, конечно, ты хочешь, Женя".
Мое имя я унес с собой как главную глупость. Бабушка в своем древнем плаще, с вечной сумкой в руках и гребенкой в волосах ждала на перроне почти точно против вагона. Она смотрела строго, прижимала сумку к животу и изо всех сил держалась неприступно. На самом деле она робкая и добрая, но тщательно это скрывает. Гадалка, с восхищением повторил Роман. Он подмигнул мне ободряюще. Бабушка проницательно погрозила пальцем.
