Во сне Проходимов ощипывал курицу. Утром, лежа в кровати, он размышлял о смысле сна. Если взглянуть с позиций идеалистических, то это к деньгам (Куценко ему должен), но если посмотреть с материалистических, то к их отсутствию (он сам должен Габитову внушительную сумму). Три дня в неделю Проходимов работал в лаборатории, а другие три дня, как и все, торговал на улице мелкой розницей. День начался как обычно. По радио некто вкрадчивым голосом читал главы из Евангелия, жена на кухне возилась с кастрюлями, а ему хотелось еще поспать.
- Вставай же, наконец! - закричала супруга. Проходимов нехотя поднялся, взял с собой сонник и отправился в клозет. Этот сон нуждался в более подробном истолковании. Проходя по квартире, он с удовольствием отметил ее прочность и достаток. На кухне трудолюбиво урчали два холодильника, заполненные до отказа. В чулане располагались ящики со сгущенкой и тушенкой. В клозете над унитазом возвышались полки, на которых стояли трехлитровые стеклянные банки с желтой половой краской, громоздились десятки кусков мыла, коробки со стиральным порошком и прочие полезные в хозяйстве вещи. Пожалуй, в смутный период инфляции иначе нельзя.
Усевшись на унитаз, он раскрыл сонник и издал привычный звук. В ту же секунду хлопнул выстрел и нечто теплое и липкое потекло по его голове.
- Мозги, - подумал Проходимов. - Это Габитов, проклятый мафиози. Диссертацию не успею... Куценко мне должен...
Мысли путались. Слабея, он упал на четвереньки и пополз из клозета.
- Шура! Шура! - воззвал он к жене и погрузился в клиническую смерть.
Шура в испуге выскочила из кухни. Затылок и плечи Проходимова были покрыты желтым веществом. "Понос, но почему из ушей? - была ее первая мысль. - Мозги?.. Но у него не могло быть столько мозгов". В руке у нее оказалась тряпка, и она провела ею по затылку Проходимова. Так и есть - краска. Она приоткрыла дверь и заглянула в клозет. Пол был залит краской и блестел осколками стекла.
Усилием воли Проходимов вышел из состояния клинической смерти и открыл глаза. Едкий запах, как нашатырь, встряхнул организм, в уши ворвался гомерический хохот. Проходимов пришел в себя и все понял. Громкий звук, который он издал, вызвал резонанс банки и она лопнула. Краска была импортная отличного качества, что повлекло за собой, как дополнительные расходы (Проходимову пришлось пойти в парикмахерскую и обрить голову), так и моральный ущерб (заявил, не успев расцвести, его служебный роман с секретаршей директора). Компенсируя отсутствие волос на голове, Проходимов отпустил бороду, после чего был зажат в подворотне Габитовым, заподозрившим его в попытке изменить внешность и, не отдавши долг, бежать в Америку. Неумолимый Габитов включил счетчик.
Но пока вместо Америки Проходимов в печальном настроении поехал на работу. Он чувствовал, что начинается новая полоса неудач. Вялой походкой он вошел в лабораторию и на сочувствующие восклицания коллег отвечал тихим прерывающимся голосом:
- Банка... Сосуд... Лопнул...
Коллеги тревожно зашептались:
- Ох, сосут, сосут нашего брата.
Кто-то из вкладчиков крикнул из дальнего конца комнаты:
- Что, крах банка?
- Крах, - подтвердил Проходимов.
Некоторые тайком злорадствовали, мол, нашего полку прибыло, вот и Проходимов погорел. Завлаб, приподняв голову над квартальным отчетом, сердито буркнул:
- Вот так надоели строители пирамид со своей рекламой! - и, чиркнув ладонью по горлу, отбросил руку в сторону и вверх, при этом его указательный палец уперся в плакат - календарь фирмы "Трансавиа", зовущий "С нами в экзотику!" и демонстрирующий окрестности Каира с нависающей над городом пирамидой Хеопса. Поэтому коллеги толком не поняли, кого он имел в виду, то ли архитекторов современных финансовых пирамид, то ли древних каменных.
Проходимов рассеянно прильнул к окуляру микроскопа: на предметном стекле прерывисто копошились фаги, словно танцевали брейк. Их бесцельные перемещения носили случайный характер и определялись броуновским движением невидимых молекул.
- Жизнь наша, - меланхолично размышлял Проходимов, разглядывая ломаные траектории фагов, - это мелкая суета на фоне социальных потрясений. Неощутимые до поры, случайные события вторгаются в нее... Да, но каждая случайность порождает цепочку возможностей... Только Вездесущий знает все, для Него этот мир не случаен, а закономерен и упорядочен. Случайность - это плата за наше незнание...
- Господа, зарплату выдают жидким хлебом, - довольным тоном сообщил Куценко, входя в лабораторию и прерывая Насущным размышления Проходимова о Вечном. Коллеги засуетились, привычно извлекая из своих портфелей тару, объем которой точно соответствовал размеру их окладов, ибо уже не в первый раз часть зарплаты выдавали спиртом.
Куценко был знаменит тем, что одно время состоял в переписке с самим товарищем Черненко, Генеральным секретарем ЦК КПСС. В январе 1984 года, когда Куценке оставалось совсем немного до защиты диссертации, в лабораторию позвонил секретарь Ученого совета института Кузьмин:
- Товарищ Куценко, здесь вот какое дело... Ваша диссертация на уровне, но есть мнение, что следует переработать Введение.
- Почему? - обеспокоенно спросил Куценко.
- Вы там цитируете Брежнева "экономика должна быть экономной" и тому подобное, а это в ВАКе уже не пройдет. Сегодня есть более актуальные определения в работах товарища Андропова.
- Но это же мне перепечатывать минимум пятьдесят страниц текста, потом размножать, расшивать, заменять... Нет, я не успею к защите! - панически выкрикнул Куценко.
- Защиту мы вам отодвинем на месяц-полтора. Не беспокойтесь, я думаю, что она пройдет удачно. Но пасаран! - и Кузьмин повесил трубку.
Соискатель Куценко, ссутулясь, сиротливо продолжал перебирать листочки отзывов на диссертацию. Защипало под веками, защемило в груди. Он мнительно прислушался - отдает ли в левую руку? Пока не отдавало. Он вздохнул. Переделал Введение и уже погрузился в хлопоты, связанные с приглашением основного оппонента, как однажды в июле его вызвали в Ученый совет института.
- Жалко Андропова, - скорбно заметил Кузьмин, - могучий был реформатор. Как он взялся за дисциплину на производстве. Это наше самое слабое место. Но мало ему было отпущено... Да, а вам, Куценко, придется еще раз переделать Введение. Ну, старина, не падайте духом, - он положил руку на плечо поникшего Куценко, - поищите в библиотеке труды товарища Черненко, я думаю, они там есть. Вы не представляете, какой это тонкий и чувствительный механизм, ВАК. А "черные оппоненты"? Отодвинем вас на месяц-другой, зато сквозь ВАК просочитесь, как сквозняк. Очередь у нас небольшая. Я знаю, вашу диссертацию хвалил сам директор. Все будет о▓кей.
Куценко крепко забюллетенил. Затем он опять, как жук скарабей, терпеливо покатил крупинки истины, добытые тяжелым трудом, по направлению к защите. Для страховки в сентябре 1984 года Куценко отправил телеграмму Черненко: "Уважаемый Константин Устинович! Желаю здоровья, многих лет. Поздравляю с третьей звездой. Оправдайте наши ожидания".
Неожиданно 11 марта 1985 года в институт на имя соискателя Куценко пришла бандероль из Москвы, содержащая теплое письмо, напечатанное на машинке и подписанное факсимиле Черненко, а также подарочное издание Манифеста Коммунистической партии с портретами классиков марксизма.
"Призрак бродит по Европе, призрак..." - срывающимся голосом продекламировал Куценко, бросил книгу на пол и, не выдержав, заплакал, так как с утра из радиоточки непрерывно лилась тихая классическая музыка. Упорный, он, наконец, защитился в самый разгар горбачевской антиалкогольной кампании, которая, конечно, была отражена во Введении его диссертации.
- Когда летишь? - спросил Куценко у Проходимова.
- Во вторник.
- Прямо в Топику?
- Нет, сначала в Нью-Йорк, - ответил Проходимов.
- Эх, завидую тем, у кого есть богатые дядюшки в Америке, - вздохнул Куценко.
По всем пунктах анкет застойного периода Проходимов был чист, стеклышко, кроме одной графы: "Родственники за границей", заполняя ее, он, конечно, писал "Не имею", но здесь Проходимов кривил душой. В Америке жил его родной дядя Иосиф Галушко, который изредка посылал своей сестре бодрые, оптимистичные письма и яркие цветные фотографии. Мать Проходимова отвечала ему вялым текстом и черно-белыми фотографиями членов семьи в одних и тех же статичных позах. Хотя наличие дяди Иосифа скрывалось от компетентных органов, ведь Проходимов работал в закрытом институте, но, так сказать, келейно, им гордились, а его судьба или, вернее, роковые обстоятельства, приведшие к закладке зарубежной ветви семьи Галушко, безусловно были достойны подробного отражения на бумаге. Не раз Проходимов зажимал пальцами авторучку, готовясь зафиксировать данную историю в пример подрастающему поколению, но упомянутая мелкая суета постоянно отрывала его от плоскости письменного стола.
В конце июля 1945 года на окраине городка Ворошилов-Уссурийский одиноко стоял барак АВЛ, окруженный тополями, конским ржанием и собачьим визгом. Жизнь животных в войсках текла не по Брему, а сообразно Устава ветеринарной службы и задач, которые ставил перед ними (конечно, войсками) Верховный Главнокомандующий. В бараке, в этом храме ветеринарии, образно говоря, служили жрецы бога Асклепия во главе с майором Галушко. Они пеклись о здоровье животных, а весьма сложное хозяйство лазарета лежало на покатых плечах старшины Пиводкина, достойного представителя класса старшин рачительных из отряда загребущих. Старшина и майор уже давно стояли на страже дальневосточных рубежей и друг друга понимали с полуслова.
- Монголы прибыли, - доложил старшина, входя в кабинет майора Галушко, который за столом совершал математические действия с помощью конторских счетов.
- Знаю. Садись, старшина, - он кивнул на табурет. - Я тут твои расчеты проверяю. Сколько ты классов кончил на гражданке?
- Четыре.
- Вижу, что не академик. Продукт распределил неверно.
Старшина смущенно присел к столу и озадаченно склонился над расчетами.
- Сколько всего у монголов яиц? - деловито спросил майор.
- Двести сорок шесть.
- У санитаров нашего лазарета?
- По два.
- А у офицеров комендатуры?
- По три.
- У работников тылового управления штаба армии?
- По четыре.
- Так, так, - майор постукал костяшками счетов. - Сумма не совпадает со списочным составом подразделений. Ладно, потом утрясу.
- Когда будем выкладывать, товарищ майор?
- Завтра. Возьмешь ветфельдшера, двух санитаров и с богом. Завтра же вечером пригласим коллег из гарнизонного госпиталя. Организуй товарищеский ужин.
- Понял. (В госпитале коллектив был преимущественно женский.)
- Сколько у тебя спирта?
- Достаточно. Разведем - всем хватит.
Этой весной заразились сапом и были уничтожены почти все лошади в 641-м отдельном стрелковом полку, стоявшем у озера Хасан. Трупы лошадей пересыпали хлорной известью и закопали. Майор Галушко оформил акты о списании несчастных и о снятии их с армейского довольствия, затем подписал заявку на восполнение утраченного поголовья. И вот теперь в 641-й полк прибыли монгольские жеребчики, количественно в несколько раз больше, чем было, словно штаб армии хотел превратить стрелковый полк в кавалерийскую бригаду. Это слегка озадачило майора Галушко, но им сверху виднее, а в его обязанность входило следить за тем, чтобы кони были здоровы, и, согласно Устава ветеринарной службы, выложить жеребцов или, попросту говоря, кастрировать. После этого полудикие монгольские жеребчики становились кроткие нравом и годились как под седло, так и в двуколку, а их яйца хитроумный майор пускал в пищу. Повар лазарета готовил их так, что пальчики оближешь, кроме того эти яйца, естественно, не учтенные интендантским управлением, скрашивали трапезу полезных майору Галушко людей - измученных пищевым довольствием по скудной тыловой норме.
Ужин, организованный старшиной Пиводкиным, проходил, как обычно, в недавно отремонтированном Красном уголке лазарета. Майор Галушко сидел на лавке, развалившись у стола, погруженный в приятный шум вечеринки. Прямо перед ним белела стена, на которой охрой было выведено известное изречение вождя:
"Наше дело правое, мы победим. Враг будет уничтожен".
Справа к майору Галушко прижималась упругим горячим бедром медсестра Лидочка, слева патологоанатом Петрова пыталась завладеть его вниманием, рассказывая случай из своей практики: "...отсекла кисть руки, смотрю, а она полая. Протез..." Майор слушал ее в пол-уха, рассеянно улыбаясь. Ему льстил этот небескорыстный женский интерес к его персоне, для чего были все основания: в армии он считался гением снабжения и занимал надежное тыловое кресло. На столе в тарелках дымились конские яйца, тушеные с чесноком в томатном соусе, стаканы наполнялись разведенным спиртом и периодически опорожнялись. В углу комнаты шофер майора Галушко с привычном упорством крутил ручку патефона, аппарат исторгал плясовые мелодии. Майор слегка осоловел от обильной еды и питья. Благость и спокойствие вошли внутрь. Глазами благодушного отца он наблюдал за тем, как резвились его чада. Старшина Пиводкин и ветфельдшер Червонный плясали вприсядку, громко топая сапогами и согласованно крича:
- Эх сыпь, Семеновна, да подсыпай, Семеновна.
- У тебя, Семеновна, юбка в клеш...
Вдруг по стене прошла легкая зыбь, что-то противно затрещало и штукатурка обрушилась, обнажая желтую дранку. От изречения вождя осталось только два последних кроваво-красных слова: "...буде... ...ничтожен".
Галушко вздрогнул. Ему показалось на миг, что кисть руки, появившаяся из стены, растопыренными перстами удержала этот кусок штукатурки от падения. Патефон смолк. Плясуны с открытыми ртами застыли на корточках, глядя снизу верх на пыльное пятно штукатурки.
В наступившей тишине протяжно заскрипела дверь и в комнату вошел дежурный по лазарету:
- Товарищ майор, вас срочно требует к себе генерал Вохрамеев.
- Что он сказал?
- Сказал, чтобы вы летели, как птица.
А за несколько часов до начала вечеринки командующий фронтом маршал М., под именем полковника Н., дабы не привлекать внимания японской разведки, прибыл в Ворошилов-Уссурийский, в штаб армии, проводить важное совещание.
Совещание уже подходило к концу и маршал был вполне удовлетворен готовностью армии ко времени "Ч" минут двадцать четыре часа.
- Товарищи офицеры, у кого есть опросы? - спросил он, вглядываясь по-очереди в окружающие его серьезные лица.
Поднялся командир 641-го отдельного стрелкового полка орденоносец полковник Шапиро. Согласно оперативного плана, разработанного фронтом, его полк должен был во втором эшелоне перейти границу с Кореей и, не ввязываясь в бои, в максимально короткий рок, двигаясь на юг, достичь тридцать восьмой параллели и, развернувшись там, встретить идущие с юга американские войска бодрым: "Хэллоу, парни, мы уже здесь!" Для такого рывка по горным тропам 641 полку придавалось большое количество лошадей и двуколок, но кони были вчера кастрированы, болели морально и физически и для тягла не годились. О чем полковник Шапира доложил маршалу.
- Диверсия или глупость? - резко спросил маршал.
Штаб армии безмолвствовал.
- Скорее всего служебное рвение, ведь о начале боевых действий завтра вчера никому не было известно, - наконец ответил начальник тыла генерал Вохрамеев.
- Кто дал приказ выхолостить лошадей?
- Начальник АВЛ майор Галушко. Формально он действовал по Уставу ветеринарной службы, - снова ответил все тот же генерал Вохрамеев.
Маршал задумался. Верховный Главнокомандующий неоднократно напоминал об упреждающем выходе частей к демаркационным линиям. Этот выход был не только войсковой операцией, но и важной деталью международной политики СССР. Что-либо изменить в оперативном плане было уже поздно. В любом случае передовая часть армии 15 августа, как штык, должна встать на демаркационной линии, о чем тут же следовало послать рапорт в ставку Верховного Главнокомандующего.
- Выдвигайтесь пешим маршем, - сказал маршал, обращаясь к полковнику Шапиро. - Но к 14 часам 15 августа будьте любезны занять позицию на северной окраине корейского города Кэсон, - маршал ткнул указкой в карту. - Это тридцать восьмая параллель.
- Есть, - ответил полковник.
- Да, а этого майора... как его... - маршал защелкал пальцами.
- Галушко, - подсказал адъютант.
- ...прикомандируйте к 641 полку, пусть участвует в походе, - обратился он к генералу Вохрамееву.
Присутствующий на совещании начальник Управления контрразведки полковник Семяненко аккуратно записал в служебный блокнот: "Майор Галушко. Диверсия? Проверить".
641-й полк миновал опрокинутую первым эшелоном японскую пограничную заставу, прошел предгорье и втянулся под сень хвойных лесов Туманского хребта. День за днем полк, погруженный в радиомолчание, взбирался по его отрогам. Мерный топот тысяч сапог по каменистой тропе поднимал на крыло стайки фазанов, вспугивал косуль, заставлял углубляться в чащу лесных людей - гольдов. Радиостанция штаба полка работала только на прием, по ночам бегло прослушивая эфир. В эту ночь она получила очередную порцию морзянки, адресованную уполномоченному контрразведки "Смерш" капитану Головатому: "ДОПРОСИТЕ МАЙОРА ГАЛУШКО ПРОТОКОЛ ДОПРОСА ОТПРАВЬТЕ НАРОЧНЫМ УПРАВЛЕНИЕ КОНТРРАЗВЕДКИ АРМИИ ЗПТ ОБНАРУЖЕНИИ ПОРОЧАЩИХ ОБСТОЯТЕЛЬСТВ АРЕСТУЙТЕ ТЧК ЦЕЛЬ ДОЗНАНИЯ ВЫЯСНЕНИЕ УМЫСЛА ТЧК ОСНОВАНИЕ ДОЗНАНИЯ ВЫВОД СТРОЯ ЛОШАДЕЙ ПУТЕМ КАСТРАЦИИ СЕМЯНЕНКО ТЧК".
Исполнительный капитан Головатый взмок от напряжения, пытаясь понять глубинный смысл радиограммы. Логически мысля, он допускал, что некий майор Галушко смог кастрировать начальника Управления контрразведки, владеющего приемами джиу-джитсу, но как это отразилось на работоспособности лошадей, он не понимал. И потом, каким образом он может отправить нарочного обратно в Ворошилов-Уссурийский, пешком, что ли?
- Теоретики, матерь-фатерь, - ругнулся капитан Головатый и смачно высморкался. Сам он был практиком сыска, этаким гончим псом, берущим упорством и выносливостью. Не вырабатывать, а отрабатывать версии было его стихией. К теоретикам он относился с должной долей иронии, признавая за ними некоторое право на существование. Но сейчас следовало идти в штаб полка и искать в списках офицерского состава фамилию и должность подозреваемого майора. Но такого в списках не оказалось. Капитан насторожился. Вечером, улучшив момент, он нырнул в палатку командира полка и конфиденциально изложил ситуацию.
- Галушко? Ах да, - вспомнил полковник Шапира, - это ветеринар, которого генерал Вохрамеев перед самым походом срочно откомандировал в полк. Я направил его помком роты во второй батальон. Возможно, он просто в спешке не успел пройти всех формальностей в канцелярии. Сами понимаете, боевая обстановка.
- Очень подозрительно, - думал капитан Головатый, шагая во второй батальон, - что делать ветеринару, да еще майору, в стрелковом полку, совершающему пеший марш в глубоком тылу противника?
Спустившись с гор, полк двигался только по ночам и пока удачно обходил стороной небольшие корейские городки и засевшие в них японские гарнизоны. Но вот наступила ночь, когда он понес первые потери и к тому же тяжелые - личный состав полка лишился горячего котлового питания. Попав в переделку, полк как ящерица ускользнул от врага, оставив ему свой хвост - арьергард и полевые кухни. В ту злополучную ночь узкий серп луны освещал только вершины гор, внизу разливался чернильный мрак. Накрапывал дождь. По небу проносились тени облаков. Полк устало, но неудержимо шагал на юг среди шумящих на ветру полей гаоляна. Вдруг по цепи пробежала команда "Стой!" Это головная походная застава обнаружила японцев и благополучно отошла назад. Передние роты полка остановились, задние продолжали движение, налезая на передних. Отступить или обойти противника было невозможно. Командир полка, после короткого замешательства, приказал передать по цепи:
- Прорываться на юг. Кричать только "банзай" и "микадо". "Ура" и матерщину отставить.
В фанзе на окраине поселка Суон, который находился на пути 641-го полка, дремало японское боевое охранение. Солдаты, расстегнув ремни и сняв каски, лежали на полу, ожидая, когда сварится в кастрюле рис. Их командир, молоденький лейтенант Такаси Ямагута, при свете свечи читал книгу. Мирное потрескивание поленьев в очаге, бульканье кипящей воды и, наконец, книга создавали маленький островок душевного спокойствия, так напоминающий прежнюю жизнь в стране Восходящего Солнца. Вдруг громкое "банзай" грубо вырвало его из страны грез и, выскочив во двор, он увидел, как сквозь мрак к поселку бегут неясные серые тени. Сначала лейтенант опешил, но потом спохватился и неуверенно закричал: "Свои, свои! Сюда!" Однако тени пробегали мимо, выкрикивая "банзай" и "микадо", и эти крики постепенно затихали вдали. За первой волной теней последовала вторая, догоняющая и исторгающая грозное "Ура!". Это был арьергард и полевые кухни, которые, следуя за головными подразделениями полка, как всегда перепутали команду и теперь, атакуя, орали: "Ура!", "За Родину!", "К ... матери!"
Ситуация прояснилась. Мозаика событий сложилась, наконец, в голове лейтенанта в ясную картину - это части Красной Армии преследуют японский полк, солдаты которого, по древнему обычаю самураев, отступая, истошно вопят "банзай! и призывают на помощь императора - "микадо". Лейтенант дал команду открыть огонь. Спасая "своих", японцы отсекли арьергард и рассеяли его по окрестным полям. Капитан Головатый находился в арьергарде и, когда пришло их время атаковать, вместе со всеми выскочил из гаоляна и, размахивая наганом, устремился к поселку, воодушевленно крича:
- За товарища Сталина! За Иосифа Виссарионыча!
Долговязый, он быстро вырвался вперед и почти нагнал последнего из первой цепи атакующих. К его удивлению им оказался майор Галушко, который не спеша семенил на коротких ножках и, согласно приказа, без остановки вопил: "Банзай, банзай!" "К своим бежит, гад, - подумал капитан Головатый. - Вот он, момент истины! Возьму живым". Он увеличил скорость. Жаль, что не увидит неприступная солдатка Нюра Ивашова, у которой он в последнее время квартировал в Ворошилов-Уссурийске и чьи полные бедра волновали его воображение, как он эластичным, длинным шагом настигнет агента и произнесет спокойно баритоном:
- Игра окончена, Галушко-сан. Вы арестованы.
Но тут затарахтели японские пулеметы, и капитан с майором со всего маха плюхнулись на землю. А вместо пленительной Нюры Ивашовой появились японские солдаты в рваных башмаках и грязных обмотках, ведомые юным очкастым лейтенантом. Переговариваясь на своем птичьем языке, они обезоружили лежащих офицеров и погнали их перед собой в поселок Суон.
Квантунская армия агонизировала. Японцы отступали к югу, испытывая недостаток буквально во всем: в боеприпасах, в горючем, в продовольствии и в лошадях. Последнее обстоятельство, кстати, спасло от расстрела пленных офицеров. Их обыскали, избили, но оставили в живых, и теперь майор Галушко, стеная и матерясь, тащил повозку с больным японским полковником. Рядом с ним упирался грудью в шлею капитан Головатый, до последнего момента подозревавший в майоре Галушко японского шпиона, но майора, как и его, японцы запрягли в повозку и заставили играть роль санитарного мула, соответственно, выдавая пищевое довольствие соевым жмыхом. "Самая изощренная пытка, - тоскливо размышлял капитан Головатый, налегая на шлею, - это заставлять хомо сапиенса быть скотом". Но их мучения длились недолго, госпитальный обоз, наконец, пересек тридцать восьмую параллель и благополучно сдался в плен американцам.
История донесла до нас переписку двух могущественных ведомств, каждое из которых пропалывало сорняки на своей делянке и пока еще вполне мирно сосуществовали рядом.
UNITED STATES ARMY
Сэр!
У нас находятся два господина без документов, которые утверждают, что являются офицерами Красной Армии: Федором Головатым и Иосифом Галушко, попавшими в японский плен во время прорыва 641-м полком вражеских позиций у поселка Суон.
Высылаю их фотографии и прошу удостоверить личности.
С уважением
Джек Гринберг, отдел контрразведки 6-й мотопехотной дивизии.
ПРОЛЕТАРИИ ВСЕХ СТРАН, СОЕДИНЯЙТЕСЬ!
Тов. Гринбергу Джеку
На ваш запрос об установлении личностей двух фигурантов сообщаю, что капитан Головатый действительно значится в списках офицеров 641-го стрелкового полка, идентифицирован сослуживцами на фотографии # 1 по принадлежности.
Иосиф Галушко в списках офицеров упомянутого полка отсутствует.
Семяненко
Действующая армия п/п 3247
Джек Гринберг быстро пробежал глазами ответ, минуту помолчал и сказал:
- Вас, мистер Головатый, завтра отправим на родину, а вас, Галушко, в Сеул, в лагерь для перемещенных лиц.
Лицо капитана Головатого мгновенно просветлело, в то время как лицо майора Галушко покрыла тень, его сердце остановилось и упало куда-то вниз.
- Эх, Иосиф, знаешь ли ты, что такое мать-родина? - лежа на койке философствовал капитан Головатый. - Американский дотошный порядок не по нутру русскому человеку, - он пренебрежительно ткнул пальцем в солдатское одеяло с четкой надписью "legs". А пища... надоели мне эти бобы со свининой. Попаду к своим, наемся картошки, похлебаю ушицу, попарюсь в баньке... - Он мечтательно зажмурил глаза и улыбнулся.
Галушко вдруг беззвучно заплакал, он почувствовал себя совсем маленьким и покинутым. Такое чувство он испытал только однажды, в детстве, когда потерялся на харьковском вокзале и думал, что никогда больше не увидит мамы.
Американский армейский "додж" доставил капитана Головатого в Кэсон, где его встретили два неулыбчивых офицера с артиллерийскими петлицами. Верхним чутьем Головатый ощутил в них своих коллег по ремеслу. Джек Гринберг угостил его напоследок сигаретой и, хлопнув по плечу, почему-то сказал: "Гуд бай, Теодор, не горьюй". Офицеры уселись в "эмку", шофер дал газ - и автомобиль помчался, слегка дребезжа на булыжной мостовой.
Головатый сказал сам себе: "Ну все, дома". Закурил сигарету, с довольным видом откинулся на спинку сиденья и бросил в пространство: "Куда едем?" "В санаторий", - мрачно ответил один из сопровождающих.
Обычно в этом месте рассказа дядя Иосиф брал тайм-аут, смачивал усы в пиве, сжевывал соленый сухарик и произносил, задумчиво глядя поверх голов слушателей:
- Если бы я вернулся в Союз, то тоже непременно поехал бы в тот санаторий.
Англоязычные слушатели согласно кивали головами и убежденно произносили: "Of course, of course, it▓s humanity", русскоязычные же слушатели загадочно усмехались.
В пригороде Сеула, граница которого незаметно переходила в поля чумизы, Галушко квартировал у оборотистого корейца дядюшки Кима, добывающего хлеб насущный в поте лица своего. Кроме кур дядюшка Ким имел еще быка-производителя симментальской породы, которым крыл окрестных коров. Фигурально выражаясь, бык кормил дядюшку Кима, а он кормил быка, но последний явно страдал отсутствием аппетита и худел прямо на глазах. Невесты больше не интересовали "симменталя", в его карих с поволокой глазах затаилась печаль. Грустным стал и дядюшка Ким, он никак не мог решиться отвести быка на живодерню, ибо это был столп финансового благополучия семьи из пяти человек. Профессиональным взглядом Галушко отметил у быка отек подчелюстного пространства и диагностировал Pygarginemosis. С трудом он уговорил недоверчивого старика давать животному ежедневно раствор йода. Через неделю бык выздоровел и начал быстро набирать вес, параллельно начал полнеть и дядюшка Ким. По округе прошел слух о счастливом исцелении "симменталя". Так взошла звезда ветеринара Галушко в Стране Утренней Свежести. Благодатная профессия снова начала кормить его, обозначая на горизонте еще не вполне ясные контуры грядущего жизненного успеха.
Так или почти так описывал дядя Иосиф свое неожиданное появление заграницей в качестве перемещенного лица. Последние двадцать лет он жил в городе Топика штата Канзас. В одном из писем он как-то заметил, что если Страна Утренней Свежести - это рай для ветеринаров, то Канзас для них просто Сакраменто. Здесь масса сельскохозяйственных животных и не меньшее количество чудаков, по большей части выходцев из Шотландии, которые держат в своих домах любимых кошек, собак и рептилий. Ведь давно известно, among scots even veterinary seems gentleman, что Проходимов, вооружившись словарем, перевел как "среди скотов и ветеринар джентльмен", найдя в дядюшкином афоризме некоторую пикантность, мол, действительно - все относительно. Когда по стране зашумели слова "перестройка", "гласность" и рухнул "железный занавес", а с прилавков исчез даже хек серебристый, Проходимова необъяснимо сильно потянуло в Америку погостить. Великодушный дядя прислал ему вызов и авиабилеты на рейс Москва - Нью-Йорк. Готовя мужа к перелету, практичная Шура посоветовала ему взять с собой в Америку какой-нибудь товар на продажу.
- Валенки для эскимосов, - съехидничал Проходимов.
- Не будь дураком, "что именно" - спроси у дяди, - отпарировала Шура.
Чем ближе подходило время отлета в Америку, тем интенсивней становился радиообмен между Топикой и Членском.
- Что привезти на продажу? - орал в трубку Проходимов.
- Произведения искусства, - донеслось из Топики.
- Какие?
- Эндемики, - таинственно ответил дядя, - здесь могут пойти только эндемики.
- Не понял... - крикнул Проходимов.
Тут в трубку ворвалась бодрая мелодия и энергичный мужской голос сообщил, что уже почтовый пакуется груз, но его адрес не дом и не улица - его адрес Советский Союз... и связь с Топикой прервалась. Проходимов выругался.
- Ему нужны исключительно эндемики, - опуская трубку на рычаг, озабоченно сказал он жене.
- Что это такое? - спросила Шура.
- Возможно, новое течение в живописи, - ответил Проходимов.
Шура открыла книжный шкаф и взяла с полки Советский Энциклопедический словарь.
"Эндемики, - прочитала она, - виды растений и животных, свойственные относительно небольшой территории, напр. европ. протей - пещерам Югославии и Юж. Австрии, секвойядендрон - склонам гор Сьерра-Невада (Калифорния). Э. противопоставляются космополитам".
Шура удивленно посмотрела на Проходимова:
- Причем здесь животные, секвойи и безродные космополиты?
- Понял! - ударил себя ладонью по лбу Проходимов. - Это метафора. Он имел в виду произведения искусства, которые вырабатываются только здесь, в Членске, и нигде больше в мире.
- Что это может быть? - спросила Шура.
- Я знаю? Ну, гравюры на стали, художественное литье из чугуна, шкатулки и разные штучки из камня, - ответил навскидку Проходимов.
- Ты должен послать дяде Иосифу фотографии этих вещей. Что он выберет, то и повезешь, - рассудительно заметила Шура.
- Верно! - воскликнул Проходимов.
Вскоре небольшая бандероль с цветными фотографиями образцов полетела в Америку. Дядя ответил тотчас телефонным звонком.
- Посмотрел фотографии, - деловито сказал он. - Литье не пойдет. У меня самого в холле стоят фигурки энималс из бронзы, изделия фирмы Ремингтон, более художественные и динамичные, чем ваши.
- Гравюры на стали? - с надеждой в голосе спросил Проходимов.
- Темный фон, даже мрачный, американцы этого не любят, - ответил дядя.
- Шкатулки?
- Что в них хранить?
- Драгоценности.
- Мальчик, американцы драгоценности хранят в сейфах.
- Остаются только каменные яйца... - начал Проходимов.
- Вот они-то мне понравились, - перебил его дядя, - таких я нигде не видел. Это настоящие эндемики.
- Значит, яйца?
- Да, вези яйца. Все будет о▓кей, - подтвердил дядя Иосиф.
Это произведение искусства, именуемое в прейскуранте "яйцо пасхальное", представляло собой стоящий на подставке обточенный в форме яйца кусок селенита, который венчал литой крест с распятым Христом. Такие изделия вырабатывало малое предприятие города Членска, именующееся "Артель свободных камнерезов".
В артель Проходимой попал в обед, когда свободные камнерезы резались в домино и нисколько не удивились оптовому покупателю. Товар расходился ходко. Незадолго до отлета родственники собрались у Проходимовых попрощаться и выпить, так сказать, на посошок. Все восхищались товаром и деловой сметкой Проходимова. Только тесть Андрей Иванович Вылка, глядя на пасхальные яйца, иронически хмыкал, но его можно понять - он не был православным.
Незадолго до начала войны Андрей Иванович окончил зоотехникум и начал работать осеменителем на свиноферме подмосковного совхоза имени Ленина. В мае 1941 года к Андрею Ивановичу пристал рыжий, очкастый писатель, пытал его вопросами и, отобедав в совхозной столовой, сказал, что напишет о нем очерк, мол, ты, Андрей Иванович, первый в стране ненец-осеменитель, представитель неграмотного прежде народа, в руки которого советская власть вложила рычаг воздействия на поголовье сельскохозяйственных животных. Андрей Иванович засмущался и, посмотрел на свои руки, сказал:
- Нескромно, однако.
- Зато актуально, братец, - успокоил его писатель, макая хлеб в деревенскую сметану.
Очерк появился в конце июля. Начальник Управления НКВД по московской области, тощий и ухватистый генерал Щукин сидел за столом и медленно жевал надоевшую паровую котлетку, боясь всколыхнуть притаившуюся боль. Как у всех язвенников, выражение лица у него было кислое. По давней привычке он просматривал за обедом газеты. Его взгляд уперся в скучный очерк о знаменитом подмосковном совхозе. Генерал прочитал: "...товарищ Вылка первый немец осеменитель, представитель неграмотного прежде народа..."
Генерал удивился и прочитал еще раз. Действительно немец. Гнев волной наползал изнутри. "Не выполнили, черти. Работают спустя рукава, мать иху... - подумал он о подчиненных. - Был же циркуляр - всех немцев из столицы и области отправить на восток. Газета может попасть на глаза руководству, и тогда..."
У Щукина похолодели лопатки, в желудке завозился зверь. Резким движением он схватил телефонную трубку.
Андрея Ивановича среди ночи доставили в райотдел НКВД и отобрали паспорт.
- Поедешь в Членск строить металлургический завод, - сообщили ему.
- Профессия? - спросил писарь.
- Осеменитель я, - с достоинством ответил Андрей Иванович.
- Иди, иди... Домну там будешь осеменять, - заторопил майор, выпроваживая его из кабинета.
Слова майора сбылись на сто процентов, что еще больше повысило авторитет органов в глазах Андрея Ивановича. Прибыл в Членск, в трудовой лагерь немцев-переселенцев, Андрей Иванович вскоре женился на Домне Карловне Клотц и разделил все тяготы репрессированного народа, со временем даже вошел в лютеранскую общину и стал протестантом.
Наконец, Андрей Иванович перестал хмыкать и заявил, что православные свободные камнерезы водружают на яйцо почему-то прямой католический крест и, вообще, распятый Христос - это символ католиков. Проходимцев заволновался, ибо тесть слыл религиозным авторитетом.
- Ну и хорошо, - нашлась Шура, - ведь половина американцев католики, я об этом читала.
В аэропорту Шереметьево с рюкзаком пасхальных яиц за спиной бородатый Проходимов напоминал возвращающегося из экспедиции палеонтолога, собравшего окаменелые яйца ископаемых динозавров. У длинной стойки два неутомимых таможенника потрошили багаж пассажиров, но только российских, как ревниво заметил Проходимов, иностранцев они не трогали.
- Крест золотой? - спросил 1-й таможенник, внимательно рассматривая яйцо.
- Золотой, - ответил Проходимов.
Таможенник капнул азотной кислотой, на животе Христа показалось зеленое пятнышко.
- Перестаньте шутить, мы на работе. Почему так много яиц?
- Подарки родственникам, а их много.
- Всем одинаковые?
- Что еще можно купить в наших магазинах? - вопросом на вопрос ответил Проходимцев.
- Степаныч, постукай яйца, - подал голос 2-й таможенник.
1-й таможенник маленьким молоточком начал простукивать яйца, напряженно вслушиваясь в получающийся звук, словно ожидал услышать ответный писк птенца.
- Полые? - спросил 2-й таможенник, когда 1-й устало опустил на стойку последнее, шестьдесят четвертое яйцо.
- Вроде нет.
- Пропускай, - дал команду 2-й таможенник.
По ту сторону Атлантического океана, в аэропорту имени Кеннеди, где концентрация чудаков самая высокая в мире, никто не обратил внимание на человека с зачаточным знанием английского языка, в кожаном лапсердаке и с мешком пасхальных яиц за спиной. Через три часа Проходимов благополучно перелетел в Топику. В аэропорту его встречал дядя Иосиф. Седоусый, приземистый старичок в шортах. На его майке во всю ширину груди вызывающе алела надпись: "Kansas globe-trotter".
- Канзасский землепроходец, что ли? - неуверенно перевел Проходимов.
Они обнялись.
- Ого, оптовик, - с уважением произнес дядя Иосиф, пытаясь оторвать от пола рюкзак Проходимова. - Акула международного бизнеса.
На другой день они поехали продавать яйца.
- Что это? - спросил антиквар.
- Пасхальное яйцо из России - произведение искусства, - пояснил дядя.
- Какого? - снова спросил антиквар.
- Социалистического... Нет, постсоциалистического... - запутался дядя в искусствоведческой терминологии. - Камнерезного.
Антиквар взял лупу и прильнул к яйцу. Лучик солнца, попавший в ее фокус, обежал яйцо кругом и остановился.
- Это не ручная работа, сэр, - заключил антиквар.
- Конечно, - подтвердил дядя.
- Это массовая продукция. Каково ее практическое применение?
- Никакого. Просто любоваться...
- К этой вещи не прикасалась рука художника. Извините, сэр, я не могу купить ее у вас, - сказал антиквар. - Я покупаю только произведения искусства. Может быть, в России это считается произведением искусства, но в Канзасе - нет. Вам мой совет: предложите ее какому-нибудь католику.
Всю обратную дорогу дядя сердито молчал, насупившись крутил штурвал своего "Форда" и лишь изредка повторял: "Католики - алкоголики. Практическое применение ищет идиот. Практическое применение..."
Вдруг он закричал "Эврика!" и, обернувшись к Проходимову, пояснил:
- Не унывай, племянник, мы их все равно продадим.
Дома он сразу подошел к телефону, висевшему на стене в холле, и позвонил:
- Мартин? Хай. Это Джозеф Галушко, - сказал он по-русски. - Что нового? Несушки здоровы? Сколько их у тебя? Уже тысяча! Молодец. Нужны тебе подкладные яйца? По доллару штука. Ну, хорошо, по восемьдесят центов. Сколько возьмешь? Шестьдесят. О▓кей. Вечером приеду. Как супруга? Ей привет. Из России пишут? Мейк мани. Бай.
Проходимое в мозгу со скоростью арифмометра просчитывал убытки:
- Купил за полтора доллара, продаю за восемьдесят центов...
Дядя достал из холодильника две баночки с пивом, протянул одну Проходимову, ощупал его внимательным взглядом диагноста и сказал:
- Что ты такой понурый, как шотландский пони? Брось расстраиваться. Торговля - дело скользкое. Лучше выпей пива, расслабься. Завтра поедем смотреть Биг-Кэньон. Там воспаришь духом и поймешь, как мелки твои неприятности против этого чуда природы.
Вернувшись в Членск слегка оглушенным Америкой, Проходимов доставил подарки от дядюшки, или, вернее, от маленькой части русской колонии Топики, сплоченной вокруг ветеринарной науки. Себе Проходимов привез двухкассетник и плейер с наушниками, Шуре платья, кофты и бижутерию, Андрею Ивановичу часы "Seiko", умный прибор, сообщающий время человеческим голосом, но только по-английски. К чести Андрея Ивановича следует сказать, что он пошел в библиотеку и взял русско-английский разговорник. Поначалу, словно нетерпеливый любовник, он то и дело спрашивал время. Сквозь сон Проходимов слышал, как тесть за стенкой кричал своим козлиным тенорком:
- What time is it?
Через несколько секунд в полнейшей тишине раздавалось:
- A midnight (Полночь).
Вскоре Проходимов всем надоел своими сравнениями американских и российских реалий, конечно, не в пользу последних. Он усиленно агитировал Шуру бросить все и уехать в Америку, мысленно он уже был там, потому что иногда он вставлял некстати:
- А вот у нас в Штатах...
Эти приступы "антипатриотизма" пошли на убыль после одного примечательного случая.
Проходимова замучил застарелый геморрой, и Шура решила положить его в городскую больницу # 1, где резали виртуозно, но главный врач, придерживаясь сословных и территориальных предрассудков, согласился провести операцию "чужака" при условии, если больница получит за это кислород. Шура, работавшая в отделе взаимозачетов тракторного завода, отправила на кислородный запчасти для бульдозеров. В суете, чтобы не запутаться и не забыть, она написала сверху на сопроводительных документах мелкими буквами "геморрой". Запчасти были обменены на восемь баллонов кислорода, которые Шура отвезла на грузовике в больницу. На другой день со своей простыней, кружкой и ложкой туда отправился Проходимов, выражая лицом готовность к неизбежным страданиям, словно христианин времен императора Нерона. Через короткое время кислородный завод осуществил бартер, обменяв "геморрой" на шестьдесят тысяч киловатт-часов электроэнергии у Облэнерго, а последняя организация, в свою очередь, расплатилась этой болезнью с монополистами газа. Таким образом "геморрой" скрылся в Ямало-Ненецкой тундре и дальнейшие повороты его судьбы закрыла полярная ночь. Когда в очередной раз Проходимов нудным голосом затянул было: "А вот в Америке...", Шура, пришедшая в больницу навестить его, спросила неожиданно:
- Скажи, там медицина дорогая.
- Но высокий уровень обслуживания...
- Заткнись, - сказала Шура, - там за это обслуживание мы бы заплатили долларами, а здесь ограничились "геморроем".
АВЛ - армейский ветеринарный лазарет.
legs - ноги (англ.).
Сакраменто край богатый, там золото гребут лопатой (амер. песенка).
