Новое время требует от Биглова слов, которые не всегда находятся
Не то, чтобы наступала пора опомниться и посмотреть, что же такое творится вокруг, посередине обширного пустого поля. Приходилось долго вдумываться в простые значения слов, которые, выстроившись, вдруг образовывали странную конфигурацию.
- Помнишь, в шестнадцатом веке... - сказал как-то Биглов своему брату и осекся под его настороженно-удивленным взглядом. Так оно и было, вот и пустое поле вдруг возникало в виде не то чтобы вот поля, которое можно перейти или взамен этого прожить жизнь сидя у окна, как это и проделал один стихотворец из соседнего с Еенским района Татарстана, или, как они любили теперь говорить "штата Татарстан в составе Североамериканских штатов", жизнь они положили на это, и вот ведь как-то перешли поле, и жизнь в их понимании соединилась с новым названием, и чем это хуже шестнадцатого века, оставалось тайной.
Тайной оставалось и нынешнее положение Биглова, который нигде как бы не работал, но и где-то как бы работал. Это словечко, как бы соединенное со смыслом новой жизни, диктовало ему стоять на месте. Не дышать, не передвигаться, заходить иногда в кабинет главы администрации района и намекать на свои знакомства и связи в Уфе, которая слабела год от года и уже дошла до такого неприличия в своей политике, что слепо копировала все ходы ближнего племянника, упоминать о которых не то, чтобы было грешно, а как-то не принято в среде еенских интеллигентов, служивших большей частью в газете, подвизавшихся в школе и некоторых кочегарках. Этих последних, впрочем, за интеллигенцию не считали даже они сами.
Так все и продвигалось - медленно, со скрипом, или утекало, как вода, или проходило мимо, как жизнь, или просто стояло перед тобой, как поле, в котором можно вернуться назад, пройти вперед, пойти вбок, да все равно еще все успеть, еще ведь не случилось ничего кардинального, еще не все места были расхватаны под луной, которая так же продолжала светить, но все чаще в виде полумесяца на зеленом фоне. Так что все было обратимо. Ни о чем не надо было беспокоиться, ничего не надо было строить, потому что идеи Биглова, их было несколько, могли и подождать, пока они созреют, малость обмаслятся, как любил говорить покойный поэт Озеров, со слов поэта Хусаинова, с которым Биглов как-то выпивал после премьеры спектакля по его роману в национальном молодежном театре в Уфе.
И вот в этом самом обратимом поле, где все можно было подвинуть, переставить, поощущать, даже зайти в кабинет главы администрации с какими-то чудовищными идеями о восстановлении государственность, об организации честных выборов и новой идеологии, стояли какие-то химеры, зыбкие очертания предметов, почти лишенных чувства собственного места. Казалось, что это порождения какого-то чудовищного разума, а разум всегда ограничен, он не додумывает всего, и вот торчат лохмотья, дыры какие-то, в которые спокойно проходят личинки людей, полузародыши, выбираясь наружу на какой-то, в их понимании, свет.
Несколько лет Биглов наблюдал за одним странным местом, которое называлось библиотекой свободных людей. Дело было в Москве, в те странные годы расползания всего на мелкие кусочки, видите ли, когда плывет вода, это не так страшно, когда ее немного, или даже много, прошло и кончилось. Но когда плывет бетон, и не простой железобетон, а бетон, сваренный настоящими мастерами своего дела, каменщиками со всеми приличествующими ритуалами, это что-то страшное. Это только слова, конечно, ну что уж такого страшного, когда мимо плывет глыба и расползается на мелкие кусочки, ну, можно в это время заниматься торговлей книгами, это было доходное дело, доходное, я вам говорю. Многого нельзя понять, если убрать это слово - доход. Что оно означает, как бедный башкир из Еенского района, Биглов представлял себе, конечно. Ему все время приходилось выворачиваться, чтобы край хотя бы пути, хода, проходил рядом, чтобы можно было задержать в себе частицу небольшую, чтобы просто не умереть с голоду, да и ощущения жизни хотелось, а наибольшее ощущение жизни давал только доход. Слабая, слабая кровь в бетоне давала трещины, не выдерживала вовлеченности в стихию. Что толку лежать на печи, когда вокруг великая эпоха и всякий честный человек может стать всем, чем-то новым, разве наша пластичность заржавела в карманах, в теле, разве хочется сидеть дома со своими женами, не лучше ли пить с друзьями терпкое вино удачи. Хотелось. Хотелось и тем, кто приходил в маленькую комнату в одном из домов позади Елисеевского гастроном, под мрачным московским небом, на втором или третьем этаже бывшего когда-то доходным и готовящегося снова стать таковым дома. Умом, конечно, Биглов понимал, что пред ним редкая возможность стать миллионером, или занять очень прочное место в жизни, но эта мысль, как пришла к нему, так и ушла.
Секретарь парткома села Сиптуры вступает в капитализм с его пороками и новым варварством
Гумер Гумеров, писавший в районной газете под псевдонимом Гумер Гумер, был никто иной как секретарь парткома села Сиптуры, человек, известный своей принципиальностью в вопросах морали. Так, его стараниями был наложен двухлетний запрет печатать стихи в местной прессе на поэта Мунира, опубликовавшего некое произведение, в котором высказывалась мысль о превосходстве еенского диалекта над прочими. Тем более было удивительно то обстоятельство, что с возвращением в страну капитализма Гумер Гумер не потерялся, а наоборот, еще более пышно расцвел, стал писать одну за другой книги, которые издавал в районной типографии за счет спонсоров, часть которых была из районной администрации, а часть предпочитала оставаться неизвестной, и даже стал отзываться о себе как о писателе. Но и личное, как говорят, благосостояние сего господина нисколько не умалилось, а наоборот, приумножилось в результате торговли порнографическими открытками, нефтью через подставные фирм, полиэтиленом высокого давления и некоторого давления на властные структуры. Это обстоятельство просто удивительно, если учесть не только запрет на поэта Мунира, ставшего символом местной интеллигенции, но и прочих деятелей литературы и искусства, которые не жаловали нашего героя. Он не был популярен в этой среде, и это легко объяснимо. Бесконечные склоки и дрязги, из которых Гумер Гумер выходил с незапятнанной репутацией человека высокоморального, уж он-то ничего не совершал, он судил! в чем разница довольно существенная для окружающего населения и тем более для деятелей местной культуры и искусства, все это поднимало его авторитет на высоту тем более гигантскую, что каждый чувствовал за собой слабость, до поры до времени известную только ему. Поговорим, поговорим, уважаемый читатель, о государственной идеологии, которая тем более нужна такому молодому государству, как республика Псевдостан, пользуясь выражением господина Набокова, ощетинившаяся границами и кордонами от враждебных областей соседнего государства, внутри которого оно находилось и тем более от зеркального своего подобия - такого же Псевдостана, так неудачно расположенного совсем рядом. Разумеется, в первую очередь нужна генеральная идея, чтобы механизм государства вращался, чиновники ходили на работу, отмечали 23 февраля и 8 марта с трепетом в груди и ожиданием ласкового чуда хотя бы ближайшей ночью в родной постели под одеялом или на кушетке начальника отдела при неярком блеске видеомагнитофона фунай.
Способны ли вчерашние диссиденты, все эти алкаши и хлоупотребители служебного положения старшего корректора или младшего корреспондента в районной газете, за короткий невинный трах на подшивках старых газет печатавшие безарные стихи пожилых поэтесс, способны ли они дать такую идею, которая зажжет пламень в груди, боже, как косноязычно приходится выражаться, какова боль и тоска, как тяжело жить, когда вокруг только и думают, что о копейке до зарплаты и пачке конфет уфимской фабрики кандей. Боюсь, что у диссидентов этих мечты были весьма и весьма недалеки, а кто вдохновит, кто ободрит и наставит на путь истинный, как не тот, кто это делал не раз - секретарь парткома! Вот кто. Не кажется ли вам, уважаемый читатель, что за тридцать или сорок лет этот господин изо дня в день своей карьеры встречался отнюдь не с передовым опытом человечества, а с негативной его стороной (чем больше он получал власти, а только власть может решить, что можно сделать с теми людьми, что имеют весьма и весьма прихотливые мечты! Вы видели профессора от литературы, который жил со своей приемной дочерью восьми с половиной что ли лет? он видел. Вы видели министра культуры, которая переспала о всеми членами правительства, включая дворника дядю Ахата? он видел. Вы видели господина, который днем был священник одной малоприятной религии, а по ночам конструировал некое чудовище по образцу своего образца и даже из того же материала? он видел. Все пороки, вся страсть эпохи прошла перед его глазами, и он просто не мог устраниться от них. Он бережно лелеял в себе всю скорбь мира, все скрытые желания людей и, как подобает идеальному конформисту, просто выдал их наружу. Он автор всех идей века, нет, он поэт века, что я говорю, астагифирулла! Впрочем, наверно. Есть перечень грехов, придумать новые достаточно сложно. Как говорят опытные психиатры, видимых признаков болезни у вас нет. Нет так нет, и мы живем, и слушаем секретарей парткома, которые сами не предаются ни одному пороку. Им это не нужно. Им важно, чтобы мы их любили, я даже не в силах подумать как.
Багров понимает, что новое время, которого он так ждал, наступило
Собственно теперь, когда настало новое время, можно было спокойно призадуматься над тем, что существовало уже долгие и долгие годы, не находя выхода ни в чем, кроме как в каких-то неконтролируемых движениях лица, каких-то странных поворотах туловища или ноги или руки, или даже движение брови - все это были, как теперь понимал Багров, неуловимые для его собственного "я" проявления того, что жило в нем все эти долгие, долгие годы.
"Что же такого изменилось?" - задался опросом Багров, что было нового теперь, что давало возможность обратиться к себе и проводить долгие часы за созерцанием своего поведения, своего лица, своей мимики, наконец, на работе, в компаниях, в обществе женщины или женщин. Впрочем, ответ на этот вопрос лежал на поверхности.
В конце концов, то, что жило в нем все эти долгие, долгие годы и проявлялось именно в неконтролируемых движениях именно потому, что все свои душевные силы Багров отдавал делу обеспечения своей независимости. Он продумывал свои шаги, он организовывал людей и обстоятельства, он создавал идеи, что весьма и весьма немаловажно, и все это отнимало у него силы, которые теперь, когда эта самая независимость или суверенитет были завоеваны ценою огромных потерь, разумеется, ибо все на свете завоевывается ценой огромных потерь и разрушений прежде всего в себе, так что бывает, что для жизни остается только то, что взято у побежденного, его слабая душевная жизнь, не устоявшая под напором, упавшая, однако сохранившаяся где-то под спудом на милость победителя. Так что вот теперь-то Багров и обратился к себе, своим тайным мыслям и обнаружил, что они есть, обнаружил с тем большей радостью, что внешняя его движущая сила иссякла, как мы уже говорили парой строк раньше.
Что же обнаружилось помимо всего, и что заставило Багрова присмотреться к тому зеркалу души, к экрану компьютера, как сказал бы поэт Юнусов. Полное отсутствие женщин как таковых в жизненной плоскости Багрова. Собственно говоря, они были, и было их количество, как говорят те, кто хочет нас подразнить. Но это количество не имело некоторого качества, а именно качества истинно женского, того, что дает мужчине право называть женщину своей и блаженно щуриться где-нибудь в командировке, рассказывая при этом анекдоты об аналогичной ситуации - он-то знает, что его благоверная не такова, поскольку не может рука и нога совершать самопроизвольные движения помимо воли хозяина или мозга. И теперь Багров с ужасом наблюдал, как по его лицу пробегает мелкая дрожь, быстрый такой танец, сигнализирующий всем встречным женщинам нечто такое, отчего они шарахались во все триста сторон существования собственной души.
Тайная жизнь поэта Мунира
Рассказывая о поэте, о человеке, которого звали поэтом, негоже не упомянуть хотя бы пару строк, сочиненных им. Но справедливость не оставляет нам ни одной строчки, которая принадлежала бы перу этого господина. Как же так получилось, что седые люди называли его "агай", его, сорокапятилетнего мальчишку, и делали это искренне, однако этого не знает, к сожалению, никто.
Небольшая потаенная жизнь села Сиптуры требует своего рассказчика, человека, который проник во все поры ее и составил отчет об этом, не столько об увиденном и услышанном, о том, что было, чего не было, но о том, что происходило одновременно во многих, может быть, местах, и как все это объединялось в нечто целое и, может быть, угодное Аллаху, так зовут господина этих мест. И очень трудно приступить к фактическому изложению дела, к эпизодам, к фактам, в тяжелом, можно сказать, дурном настроении пребывая, вспоминая то, чего никогда не видел, вспоминая того, кого не увидишь никогда и кого очень и очень мало знал.
Должно быть, речь идет о человеке очень дорогом еенской интеллигенции, которая сама совсем недавно приехала в район из Баш. Ургинки, из Ибраево и других окрестных деревень, там живут их престарелые родители, а у многих родители уже умерли, они сами стали бабками и дедками, стариками со всем вытекающим отсюда веществом. В жизни, особенно когда приезжаешь из глухой деревни в некоторое подобие цивилизации, где люди знакомы только со своим кругом и не более того, хотя до главы администрации, к примеру, всего одно знакомство, я сам знаком с человеком, который близкий друг его, а мой отец так видится с ним в неделю раз или два, так вот в жизни значение имеет некоторого рода умение вцепиться тот кусок хлеба, который у тебя есть, и не отпускать его, и тем более не отдавать никому.
И что же тогда можно сказать о поэте Мунире, который в жизни не преуспел настолько, что это теперь воспринимается как чудо, как жертвенность, равная богам или хотя бы одному из них.
То, что сегодня воспринимается как сумасшествие, под волшебным лучом воспоминаний, уже лишенных сетью нейронов привкуса отрицательных эмоций, представляется сладостной сказкой, уже невозможной в настоящее время, и вот оно превращается в предмет особой гордости, в то, что дает этой жизни смысл, делает ее бессмертной практически, потому что и правда - ведь не потащишь в загробную жизнь диваны, которые продавил своим жирным телом, горы конской колбасы "казы", которую превратил в дерьмо, пропустив через себя, да и самая жизнь, обращенная в инструмент под названием власть, так быстро уничтожается, что жалеть о ней не приходит в голову вообще никому, а флюиды власти, которые так сильны на расстоянии руки, уже за дверью почти прекращают свое фантасмагорическое действие, и только горы, и степь, и рассвет над степью, и далекий горный лес овладевают душой человека, рожденного, собственно, неизвестно зачем.
Некоторое понимание особенностей восприятия времени
Любое слабое изменение течения времени приводит к провалам памяти, тем более очевидным для тех, кто отсутствовал в этих местах достаточно долго, чтобы сохранить идеальное воспоминание, не слишком отличающееся от реальной картины.
Подросток Хусаинов ранним утром отправляется в школу
Раннее утро. Село Исянгулово просыпается в белесом свете, идущем к нему от горы Усманки в пяти или шести километрах на восток. Самолеты, бывает, бесцельно кружатся над ней, у них отказывает компас из-за устойчивой радиации, оставшейся еще со времен первого ядерного испытания в башкирских степях возле Оренбурга. Уже осень, и прохладный воздух кусает щеки подростка Хусаинова, бодро идущего по дороге в школу в класс то ли седьмой, а может быть, и весь девятый. Огромный портфель, вмещающий массу книжек, в основном почитать на переменке за партой, шашки вместе с доской, большие же кеды, небось урок физкультуры сегодня, дневник, полный четверок и пятерок, а также всякая дрянь, которую носят молодые люди в школу, о которой забывается надолго, если не навсегда.
Если быть достаточно честным перед собой, что не всегда получается у Хусаинова, то он не знает, зачем он идет в школу, которая полна для него всяких неприятностей и гадостей куда полнее, чем его портфель. Мы, с высоты уже прожитых лет, и того, что называется жизненный опыт, уже можем сказать, как оно обстоит и куда следует лезть, а куда не следует, и все такое, чисто павловские рефлексы, помноженные на бюргерскую тягу к покою и теплому женскому рядом совсем. А подросток Хусаинов просто затерт в общую такую массу времени и пространства, бегает там что-то чуть выше среднего роста для этих лет, ну и пусть оно бегает, кому какое дело. Взрослый мир полон своих забот, ему надо решать свои проблемы, о которых не место здесь, совсем не место.
Хусаинов приходит в класс и говорит привет тем, кто ему откликается, без всякой злобы со стороны остальных, какая такая злоба в те же пятнадцать-тринадцать лет, и ждет учителя, который входит в класс и задает всем контрольное задание. Не помню, что за урок, откуда мне знать, хотя конечно, можно заглянуть в уже реликтовые учебники Советского Союза и выцепить, где же это говорилось, значится так.
Контрольная, четыре или пять вопросов, на которые ответить для Хусаинова проще пареной репы. Помнится, в классе шестом он целый урок один отвечал на все вопросы, которые сам же и задавал, причем ни учитель, ни сверстники понятия не имели, как на них отвечать. Вошло в поговорку, что Хусаинов отвечает на вопросы, которые сам же и задает. Есть в этом что-то такое, забавное, я бы сказал.
Быстренько ответив на три вопроса, никто не сможет придраться к его ответу, сочиненному тут же, без всякой подготовки, молодой Хусаинов переходит к четвертому, который он не может понять с первого раза. - Что такое метафизика? - медленно перечитывает он и впадает в транс, не сразу прерываемый звонком на перемену.
Дети села Сиптуры едут играть в баскетбол
Жил в селе Сиптуры удачливый заместитель главы администрации Еенского района. Звали его Ахмет Мухаметов. Происходил он из старинной семьи, в которой были и купцы, и муллы, а один из предков даже совершил хадж в Мекку. После революции 1917 года и гражданской войны часть предков Ахмета Багаутдиновича попала неведомыми путями в Турцию и вместе с Заки Валидовым вынашивала планы возвращения на Родину, в столь любезное им Отечество, а другая часть осталась в Башкирии, но переехала как раз в Еенский район.
Разумеется, самого Ахмета Багаутдиновича еще на свете не было, и даже не было его отца с матерью, впрочем, отец уже был, он лежал на руках у своей собственной матери, бабушки Ахмета, и громким голосом приветствовал вступление уцелевшей части семьи Мухаметовых в село Сиптуры. Чудесное зрелище представляет это село, если вступать в него со стороны Оренбургских степей, когда сами степи уже за спиной, а впереди виднеются синие горы - не очень высокие, но внушительные - это южные отроги Урала! перед ними лежал большой брод через реку Ик, а за ним на невысокой горе и само село Сиптуры - обитель райского блаженства.
Проезжали через него белые - выпороли двух смутьянов, проезжали красные - повесили пару местных богачей, тем дело и кончилось. Да еще в тихую ночь взорвался каменный мост через реку, все перепугались, но дело так же кончилось миром - никто не пострадал, остатки моста потихоньку съехали в реку и использовались местной детворой по прямому назначению - на них загорали, с них удили рыбу, эти же камни вспоминали многочисленные выходцы из Сиптуров, достигшие в государстве Башкортостанском чинов немалых.
Багаутдин же Мухаметов, не чинясь своим высоким происхождением и недюжинным умом, поступил работать на конюшню райисполкома, где в скором времени снискал почет и уважение всего начальствующего состава. Всегда у него были готовы к походу красавцы-кони, всегда они дышали ровно, важно, ожидая своих седоков. В конюшне было чисто, стоял тот неповторимый запах, достоинства которого оценят только знатоки. И даже сам первый секретарь райкома товарищ Белов, суровый, с глазами навыкате, чем-то напоминавший известного артиста Михалкова господин, бывало, придет на конюшню и скажет так задушевно - вот ведь, подлец, как за конями ухаживает! а, Бугудин?! Тем дело и заканчивалось, а "Бугудин" продолжал ухаживать за лошадьми, используя все семьдесят восемь слов башкирского языка, связанных с оным занятием.
Но время шло, и через некоторое его течение господин Белов попал в немилость и был отправлен в ссылку в Сибирь, когда не расстрелян, половина райкома с райисполкомом отправились вслед за ним, а Багаутдин стал директором школы, из которой вскорости вышло много отважных защитников Родины, и даже один Герой Советского Союза. Время было суровое, голодное, но Багаутдин связей с райисполкомом не терял, получал кое-какой паек, так что хлеб с маслом всегда был у него на столе. Так прошли годы, неомрачаемые ничем, в какой-то из них родился и сам герой нашего повествования, вырос, учился в школе, потом поехал в славный город Уфу и стал работать там оператором на нефтеперерабатывающем заводе.
Если переводить с башкирского языка буквально, то "учиться заочно" означает "учиться, находясь в стороне". Таким вот образом наш герой закончил сельскохозяйственный институт и вернулся в родной Еенский район.
Потекли годы, неспешные, полные ежедневных забот. Утром вставало солнце, и надо было выгонять корову, овечек на привольный луг под надзор вечно пьяного пастуха, ходить в магазин за кормом для скота, заготавливать сено, предварительно выбив участок, ходить на работу, выгадывая что-нибудь полезное из дома и семьи, кроме, конечно же, зарплаты. Инженер, главный инженер, председатель колхоза, третий секретарь райкома партии, заместитель главы администрации - так шли годы, неомрачаемые ничем.
Хорошо жить в тех местах, где сильные мира сего находятся в дружбе с тобой, и сам ты являешься сильным этого мира - никогда-никогда не будет реветь твой скот с голодухи, никогда твои дети не будут ходить оборванцами в штанах и платьях Салаватской швейной фабрики, никогда не загорится твой дом среди ночи, полыхая как маков цвет, никогда-никогда не забудут тебя твои родственники, к которым всегда довезет колхозный уазик с шофером, преданным до гроба, полного скудного советского барахла. И, конечно же, я был не прав, когда говорил об этом человеке в прошедшем времени - он, безусловно, жив и по сию пору и дай ему бог дорасти до поста Главы Администрации Президента нашей родной республики.
Но, впрочем, впрочем, впрочем... Был один эпизод, довольно давно, когда сам автор был еще школьником и ездил играть в баскетбол в старинное село Акьяр Хайбуллинского района, в широкую степь Зауралья. Были там и школьники села Сиптуры, рассказавшие о чудесной возможности съездить на эти соревнования благодаря именно Мухаметову.
Говорили они, что на заседании районного комитета партии недруги из давно враждебно настроенного рода Бикмухаметовых подняли вопрос о внешкольной работе с учащимися. О, они все продумали, все у них было спланировано, и достойный человек должен был с позором покинуть ответственный пост третьего секретаря райкома. Как они хотели этого! Но судьба не допустила подобной несправедливости - как раз перед тем, как отправиться на заседание, Ахмет Багаутдинович заглянул в роно и взял там письмо из Мелеуза, из местного спорткомитета. Там и было сказано, что в Акьяре состоится соревнование детей по баскетболу. Сперва, конечно же, Мухаметов и не думал посылать детей в такую даль, деньги были нужны на ремонт кое-каких помещений, но тут он смело вынул это письмо и сказал прямо в лицо своим недругам - наша команда поедет в Акьяр! наши дети должны быть здоровы!
И что же? Так и случилось, дети заняли третье или четвертое место, сам автор, играя с ними, разбил очки - такой душевный подъем испытывали они от подобной заботы! Так были им весело проехать сто пятьдесят километров по разбитым дорогам через высокие горы, через страшные ущелья Семиколенки, через село Зилаир с живущими в нем старообрядцами, не пощадившими в свое время поэта Шайхзаду Бабича, через голодный Бурибай! счастье их не покидало. Так пусть не покидает счастье и этого достойного человека, подлинного героя нашего времени, в котором если и есть что-то стабильное - так это судьба его и его рода, и подобных ему родов, что дает надежду на то, что и будущее не так ужасно, как оно представлялось нам десять или более лет назад.
Окончание публикации Айдара Хусаинова
Глоссарий
