- Самое главное, я думаю, - искать и иметь свой голос. Может быть, даже более важно - свой слух. Уметь услышать - и лишь потом записать. Сегодня, как и в любое время, услышать и потом записать - главная и единственная задача поэта.
* * *
Стрелок из лука, стрелок из лука,
Стрелок, развернутый вперед плечом, -
Она трепещет, моя разлука,
Оставь ее, вложи в колчан.
И опустись на песок полигона,
Оружье слабое отложив.
А небо пусто. А поле голо.
А горло сходится ото лжи.
Стрелок из лука, а ты ракетой,
А ты бы бомбой, покуда цел.
А в чистом поле.
А под ракитой.
А сокол в рощу улетел.
Из "Трех стихотворений Иосифу Бродскому"
За нами не пропадет -
Дымится сухая трава.
За нами не пропадет -
Замерли жернова.
За нами ни шаг и ни вздох,
Ни кровь, ни кровавый пот,
Ни тяжкий кровавый долг
За нами не пропадет.
Огонь по траве побежит,
Огонь к деревам припадет,
И к тем, кто в листве возлежит,
Расплаты пора придет.
Фанфара во мгле пропоет,
И нож на стекле проведет:
За нами не пропадет.
За нами не пропадет.
* * *
Шарманка, пой, шарманка, вой,
шарманка, в прорубь головой,
ах, в заколоченном саду
поет шарманка раз в году.
И снег идет, и тает лед,
и тает снег, и лед идет,
ломая льдины на пруду,
поет шарманка раз в году.
И тает снег, и плачет пес,
и я своих не прячу слез
и щек намокших не утру,
поет шарманка на ветру.
Шамань, мошенничай, шуми,
но душу вынь и всю возьми,
на заколоченном пруду
и в замороженном саду
и всюду, в небе и в аду,
поет шарманка раз в году.
* * *
Волхонка пахнет скошенной травой,
словно Ван-Гог прошелся по пригорку,
а граф Румянцев, скинув треуголку,
помахивает вверх по Моховой,
помахивает вострою косой,
покачивает острою косичкой,
но пропорхни по тротуару спичкой -
и полыхнет Волхонка полосой,
потянется от скверов и садов
чистейшая, душистейшая копоть,
и лопаться начнут, в ладоши хлопать
камни обоих Каменных мостов,
а мне, посредь пустынной мостовой
сгибая и распахивая локоть,
по Моховой, по мху сухому плакать,
поплачь, поплачь, как тетерев-косач,
скося глаза, уставься в небеса,
не уставай, коси, не остывай,
сухою и горячею травой
пропахла кособокая Волхонка,
а город тих, как тихнет барахолка,
когда по ней проходит постовой.
* * *
Спи, кузнечиков хор!
Лес восходит на холм.
Бес проехал верхом.
Я не верю стихам.
Ложь, мелодия, сон.
Звон глагола времен.
Смех, признание, стон.
Что за жребий мне дан!
Слов не выпить с горсти.
Строк в тюрьму не снести.
Ни согреть, ни спасти
от властей и страстей.
Тронь струну - вся в крови.
Трень да брень оборви.
СВЕТ И СЛОВО ЛЮБВИ.
Спи, кузнечиков хор.
* * *
В аквариум света вплывешь поплывешь близорукою тенью
и влажной рукой проведешь по границе незримой
задернешь завесу и горько предамся и тьме и смятенью
пронзая рыданьем родимый пейзаж полузимний
Раскатаны полосы черного льда на промокших аллейках
алеют полоски зари в бахроме абажура
скамеечка скользкая слезная полночь немолчная флейта
все дергает за душу как за кольцо парашюта
И к этим до дна промороженным и до горячки простывшим
впотьмах распростертым убогим моим Патриаршим
прильну и приникну примерзну притихну поймешь ли простишь ли
сбегая ко мне по торжественным лестничным маршам
* * *
Еще девственно чистая тоска,
не обмокнутая в чернила.
Еще у киоска толчется толпа,
еще не завечерело.
Так что же ты, бедное сердце,
с иноходи в романс
срываешься? Глянь лучше в зеркальце,
романсы, брат, не про нас.
Еще к сумеркам не приложилась щека,
выползающим из озерка,
но пена уже на кружке пивной
озаряема полной луной.
* * *
Видно, пора
до того добираться предела,
где воск на флейте
и ноты в конверте.
На флиппера,
в которые я сыграть не успела,
слезы пролейте
по моей смерти.
Но, расстеля
ту же скатерку, садитесь за ужин
- я все прощаю,
всем завещаю
звон хрусталя
расколовшихся льдинок на луже,
стол со свечами,
выклик "С вещами",
краешек кромки
пруда в Тимирязевском парке,
крохотку неба
над озером Нево,
гипса обломки
от Дионисьевской арки,
корочку хлеба,
щепотку гнева,
каплю росы
на трилистнике четверолистом,
каплю веселья,
каплю везенья,
пенье осы
над сосною на севере мглистом...
И до свиданья,
до воскресенья.
* * *
Получается, вышла зацепка,
заковыка, иначе говоря.
Не отпустим, говорят, без рецепта,
не столкуемся без словаря.
Как штанину защемила прищепка,
чтобы в спицы не попал матерьял,
так последние остатки решпекта
конь стальной к седоку потерял.
И сквозь небо бельевою веревкой
след колес, и незримою бровкой
огороженный Млечный путь.
И полощется, как облак, рубаха,
и луна, как начищенная бляха,
не дает ни забыться, ни заснуть.
* * *
в эту речь утекающую подобно ручью
я хочу ступать сколько раз захочу
и под ту же самую сень ракит
что бы там ни рассказывал Гераклит
ибо в обе стороны здесь и сейчас
ходят стрелки лучась на звездных часах
ибо зяблик за облаком греется и
не в одну только реку впадают ручьи
ручеек ручеек не ходи на тот чаек
там чайка живет тебе чайник обобьет
Потерянное стихотворение
Утреннее вытрясание носков из брюк.
Так, что ни день, против воли начинаешь жить.
Чувствуешь себя тушей, нанизанной на крюк.
И только одно себе говоришь: "Держись."
"Тшимай се," - как бросает, прощаясь, заезжий поляк.
Никто не видит продетого под ребра крюка.
Просыпаются сопки, не спит на заре гаолян.
Скользит по волнам всеобщего тень каюка.
Но - "держись" - в под завязку набитом вагоне метро,
у стойки, выгребая мелочь из-за подкладки плаща,
в наборном цеху, превращая темно в светло и светло в темно,
возле крана мертвые раны живою водой полоща.
