* * *

На окраине южной у Лысой горы
Облепиха растёт, барбарис.
А на Северном кладбище – Зоя внутри,
Означает по-гречески "жизнь".

Столь избыточно имя, что тело ушло,
Возвращая суглинку тепло.
Груб, наверное, был в ряд поставленный гроб.
Экскаватор траншею разгрёб.

Неизвестные люди хоронятся тут
И букеты сюда не несут.

Лучше было бы тенью над Лысой горой
Сквозь туман пробираться порой,
Лыбедь вброд перейдя, собирать барбарис,
Поклониться, родиться "на бис".

* * *

Я телу дан. Оно меня берёт.
Пускает в оборот и в обиход.
Который год меня сидит, стоит.
Оно мне придаёт приличный вид.

Оно меня за нос ведёт, за рот –
Когда я говорю. Оно умрёт,
Но прежде позабавится со мной,
Отыгрывая волю и покой.

Да, несвобода небосвода в нём.
Ты, тело, анаграмма, палиндром,
Ты кожа, кровь, железо и белок,
Скатологический ты каталог.

Ну, чем ещё тебя достать-воспеть?
Во все глаза мне из тебя смотреть,
Пока в теченье нескольких минут
Тобой земное лоно не заткнут.

* * *

В детстве воздух морозом пах,
И душа говорила ах!
Приблудившись к нему и в нём
Заполняя любой объём.

В детстве почерк и щёки кру́глы,
И душа разгребала угли
Ненаписанных дневников,
Говорящих чужих зрачков.

В душевой поспешил раздеться.
Проскользнуло по телу детство
И ушло в водосток меж ног,
А протиснуться вслед не мог.

* * *

не подступит язык к горлу
он там и так
старый год новому году
вынимает занозу из пятки
говорит наступай всё в порядке
когда-то мой папа
делал живую и мёртвую воду
с помощью электродов
помню шипенье и запах металла
вкуса не помню
должно быть не дали попробовать
какой же он
вкус жизни
истёкший из ноздреватой розетки
какой же он
вкус смерти
пузырящейся в брезентовом стакане
наверное эйнштейн пробовал
вона как победоносно
показывает язык
а мы прячем прячем
словно вопрос кусать или лизать
не в пользу последнего
лизни меня душа моя
когда мы найдём
общий язык