* * *

почему-то я себе изнутри
гораздо лучше знакома, чем снаружи,
хотя я себя там никогда не видела,
а видели меня какие-то совсем посторонние люди:
доктор, ложечкой залезающий в гланды
так, что язык обмирает, –
и выражение лица у него такое
(у доктора, разумеется, ведь лицо моего языка я всё-таки каждый день вижу в зеркале) –
такое выражение лица, как будто
он увидел что-то неприлично розовое,
например, сердце.
и я думаю: ну увидел – расскажи,
как оно там лежит,
что делает,
какое оно,
а то я-то ведь не знаю!
я только могу пощупать себя изнутри словами:
сказать: ты (это твоё имя), –
и сразу понятно, как оно там, внутри,
от каких стенок отражается,
в каких складках покоится,
где покалывает.

* * *

так-так-так, говорит спичка,
подпрыгивая на полу,
как-то так вот, говорит другая,
а за ней третья: вот то-то,
четвёртая: то-то же,
сссссссссссссс,
шшшшшшшш, –
всем коробком себе по́д ноги,
последней выпрыгнула царевна-лягушка,
маленькая квакерша.
так-так-так, мол, вот уже и спички роняю,
гляжу в окно долотом,
золотым язычком вызваниваю стишочки:
что же это такое? –
сидит посереди ночи, не сдвинешь,
согласные лузгает, зубами лязгает:
как ты это сделал?
как ты это сделал?
такой как ты.

* * *

Вы любите кого-то. А этот кто-то любит еще кого-то, потому что каждый любит кого-нибудь, а Бог любит всех.

Дж. Джойс, "Улисс"

кто-то ходит по половицам
на полшага впереди меня,
наполовину животное, наполовину тень
(на нижнюю половину)
шо-роха не боится
шу-хера не боится
кочерыжки раскладывает у огня
разглядывает меня
чешет копытом между кривых теней
выпивает чай прежде чем я проглочу
проводит мной по стене
заморское чудо
натирает мои чашечки мышьячком
конь яком
оборачивается – рога борода
и хвост из-под пальто
бледная, говорит,
вот тебе лебеда резеда
бе-бе-бе да-да-да
ну что?
входит сквозь слуховую щель
для внутричерепного досмотра, стучит в висок,
ухмыляется из-под принтера:
...подсчитывают ущерб...
Jesus loves me
сверху наискосок

* * *

глаз, открывающий мне ресницы, как лепестки цветка,
видит одновременно двенадцать выгнутых стрел,
коим, чтобы подняться, требуются века
и кто-нибудь, кто бы понял, полюбил, посмотрел,
как из этого тела, обёрнутого вокруг
отсутствия тьмы и света, оформленного ничто,
берётся огромный воздух и рвётся из сжатых рук,
и всё, что вокруг свернулось, обрушивается ничком;
и всё становится болью – леса, небеса, песок;
и голосом, словно пальцем, Кто-то ведёт по мне,
снимая мягкое тело, как скомканный лепесток,
с той пустоты, откуда делается больней,
куда проникает только самый высокий стон
и не уходит оттуда, покуда не станет сыт, –
двенадцать стрел, расцветая пламенем, делаются кустом,
и начинает биться сердце, подвешенное за язык.

* * *

слушай, девочка, ибо сейчас к тебе говорит
Тот, Кто пишет тобой по базальту церковных плит;
Ему навстречу что-то в тебе болит,
захлёбывается, кричит.
ночью, девочка, Он берёт тебя и берёт
Словом Своим упругим твой распяленный рот
и горло, лёгкие, живот, твою кожу и пот
и речитативом врёт –
устами твоими, но голосом в них чужим,
тяжёлыми звуками про твою неживую жизнь,
про после жизни, про каменные ножи
по обе стороны лжи, –
и лаской звериной смежая тебе глаза,
как будто бы Он уже всё тебе рассказал
и можно баиньки, – Он уходит к себе, назад,
в потрескавшийся базальт,
и смотрит оттуда, как ты, остывая здесь,
становишься – дымка, пенка, так, водяная взвесь,
змеиная шкурка, сплошная благая весть, –
а Он исчезает весь.

* * *

ласку лица моего, раненного в улыбку,
укладываю в коробку,
фарфоровый слепок смеха – холодный, хрупкий,
кроткий;
руки снимаю, отстёгиваю от плеч, за
ними – грудную клетку,
крошечные подмышки пищат – отплачься,
разбирают кладку,
украдкой
распускают ноги – коленки, пятки,
пяльца, пальцы,
и душе начинает сниться,
начинает спаться,
и душа начинает длиться,
разрастаться,
словно не было ничего, словно не с кем ей расставаться,
словно нынче ничему уже не случиться,
будто не прилаживали её крошечные подмышки
изнутри к костяшкам,
не подвешивали к ключицам,
не вминали в живот, не выгибали груди;
словно её и не было и её не будет
ни в памяти у тебя, ни в окрестной природе,
в красавице и уроде;
вот же, лежит в коробке
и дышит хрупко,
улыбко,
кротко.

* * *

хочешь, так и будем лежать, ничего не будет,
просто рядом, цугом, дышать друг другом,
отчего ты не отвечаешь, чего ты хочешь,
почему ты плачешь?
...но ведь ты же меня любишь, любишь,
холишь меня и лелеешь, за щекой катаешь,
говоришь – а я таю, истекаю твоей слюною,
перестаю быть мною.
отпускаю уста свои – плыть и плакать,
они плывут и плачут, ласково затихают;
роняю очи – из левой ладони око, из правой око,
и ладонь – по локоть.
и уже ничего не вижу, дышу чаще, говорю реже,
а ты улыбаешься нёбом, потому что сладко,
на языке – облатка, за щекой – любка, лидка,
в руках – обёртка, на рукаве – заплатка.
а я почти совсем теряюсь в тебе, стираюсь,
шепчу – отпусти меня, отпусти, я всего лишь голос,
я уже никого не помню, ты меня никогда не видел,
ничего не выйдет,
потому что меня скоро уже не будет.

* * *

если бы ты захотел меня отпустить,
и музыку, растворившуюся во мне,
и музыку, растворившую мне уста,
остановившуюся на полпути,
заставившую меня стать
кем я не умею быть;

если бы ты был добр или если бы всемогущ,
ты сделал бы меня дудочкой меж твоих безымянных губ,
а не девочкой, забывающей имена,
забывающие меня,
убывающие во мне;

если бы ты отвернулся, когда я в тебе родилась,
пуповину бы перерезал, нас с тобой разделил,
дал бы мне лишнюю пару кос,
взял бы у меня лишнюю пару глаз,
и раздел бы меня до слёз,
и к нему отнёс, –

тогда я бы знала, что ты простил мне мой прах, мой страх,
утопающий где-то в пятках и пальцах ног,
и музыку, разрезающую мне плоть,
и музыку, замерзающую в устах,
оборачивающуюся вспять,
чтобы снова всплыть.

* * *

меня это очень
я хочу сказать пугает
но не говорю а пишу
так оно меньше
хотя всё равно очень
даже как-то сразу
привыкает
вот, меня это привыкает
привыкалывает
можно так
здесь можно всё что угодно
потому что это верлибр
верлибр
свободная вера
во всё что скажешь
как скажешь
когда скажешь

* * *

я хочу видеть, как ты просыпаешься.
скажем, на солнечной стороне,
поэтому – не от детских криков на улице и не от скрежета трамвая,
а от света.
странно, я совсем не знаю твою комнату;
я бы ничего не нашла в ней
даже с открытыми глазами.
поэтому ты весь окружен светом,
ты вообще весь светишься;
непонятно, как ты можешь спать,
закрывать глаза.
ты встаёшь, поворачиваешь голову,
пропускаешь комнату справа налево,
наверное, думаешь: у каждого свой свет.
у каждого свой свет,
поэтому я хочу видеть, как ты просыпаешься.
я хочу видеть как ты.

* * *

когда чистой болью наливаются щёки,
когда на шёлке
слов моих проступает простёртой птицей:
лучше бы тебе не родиться и мне не родиться,
что ли, как-нибудь перебиться;
когда внутри соскакивается со ступеньки,
прижимаются к животу пальцы,
шепчется: сколько можно путаться, оступаться,
отпусти меня поебаться! –
когда уже руки не держат душу и лоб не
выдержит, вот-вот лопнет,
колыбелькой-скорлупкой всплывёт в египетских водах;
тогда ты встаёшь за спиной и тебя не видно,
от меня остаётся выдох, –
и ты говоришь мне своею синей, солёной болью,
обнимаешь ладонью, как колыбелью,
и из меня, которую зачерпнули твои же руки,
во все стороны прорастают чужие реки,
а на кончике языка остаются святые лики,
отворяющие говорить,
отнимающие целовать.

* * *

допустим, я; предположим, поворачиваюсь к тебе;
и вижу выпукло (в каком-нибудь из зрачков):
звонкая боль, дрожащая, готовящаяся спеть;
голос плачиновый, пропадающий ни за что;
волос моих знамена́, античные рамена;
тучи – вечные странники, вокруг – кольцевая улица.
и думаю: ты, Мария, и ты, смотрящие на меня,
дай мне слиться в черты моего лица,
не рассмотреть, но хотя бы, может быть, ощутить;
не удержать, но хотя бы, господи, обещать,
что никогда ни боже мой не буду я так шутить,
чтобы взгляд вдруг окаменел, лоб влажен, язык песчан.
дай только мне меня, немую, и всё как есть
ссыпь мне за пазуху, легче и легче пе-
пла получится камешек – какая-нибудь из-весть,
допустим; а я лежу и поворачиваюсь к тебе.