* * *

Как хороши, как свежи были хари,
Теперь они уже не таковы,
Мы жили в ярком сладостном угаре,
Теперь иных уж нет, а те мертвы,
А если кто и выжил скверным чудом,
Путем отцеубийств и детоедств,
Тот затаился где-нибудь, паскуда,
Лишён страстей, возможностей и средств.
Подобен зимней полудохлой мухе,
Он прячется в дрожащей нищете,
В объятьях злой коричневой старухи,
В кругу слепых, ублюдочных детей.
Но что-то изменилось, воет глухо
Осенний ветер в трубах и котлах,
В пурпурной ванне плещется старуха,
И дети вопиют на вертелах.
Летит гроза, мерцают шпили башен,
Полна квартира красным кипятком.
Он вновь средь нас, смешно руками машет,
И вдаль по Чистопрудному пешком.

* * *

В каждой твари перед дракой,
Перед всплеском бытия
Открывается клоака,
Отражающая явь.
В этой чавкающей луже,
В этом грязном озерце,
Проступает злей и туже
Цепь со вспышкой на конце.
Нимбом флёрового круга
Вспыхнет всякое окно,
Загорится всякий угол,
Словно лезвие в кино.
От пульсаций и свечений
Леденеет голова,
Вырастая из значений,
Обнажаются слова.
И бессмыслица кошмара,
Наступающего за,
Станет вдруг милее пара,
Застилавшего глаза.

* * *

Рыдать, просить прощенья, сознаваться,
На паперти, в коленях, на гробах:
– Я жил с собакой госпожи Блаватской,
Такая вот завидная судьба.
Я не питался липкою овсянкой,
Ни разу не ходил на поводу,
Я ездил по Неглинке и Таганке
В автошке на резиновом ходу.
И пусть за мной породистые сучки
Бежали вслед в бензиновом чаду,
Я верен был, и ждал я каждой случки
В сладчайшем и малиновом бреду.
Я верен был, и мной руководило
Не опасенье потерять постель,
Но нечто длинно мутно мне твердило:
– Кобель, кобель, кобель, кобель, кобель...
И в темноте предгрозового сада
Я закрывал блестящие глаза
И понимал, что так оно и надо,
И вдруг переставал себя терзать.
И век мой был одним большим событьем,
И, мелко колыхаясь и дрожа,
За нашим ярким, вычурным соитьем
Следила из-за ширмы госпожа.

ЛАБОРАНТКА КЛАВУШКА

Чтоб слегка притормозить
Мчащийся протон,
Запихнули Клавушку
В синхрофазотрон,
Лишь торчат наружу
Тоненькие, ах,
Ножки, и к тому же
В беленьких чулках.
Вздрагивают ножки.
У неё внутри
Яркие дорожки,
Всполохи зари!
Не зари зелёной
Утренней любви,
Плоти утомлённой, –
Клаву отравил
Танец змей тончайших,
Плазменных колец,
Верениц легчайших
Мертвенных телец.
Тайна, из которой
Нет пути живьём.
В глубине прибора
Клавушка поёт:
"Я жила-дрожала,
Вяла красота.
В гибель убежала,
Стала я деталь.
Мой последний праздник,
Мой цветной портал –
Чья-то злая, грязная,
Страшная мечта."
Рядом с ней, снаружи
Бородатый Пан –
Глеб Сергеич Лужин,
Академик РАН.
Мнёт её живые
Всё ещё ступни,
Думает: "Какие
Тёплые они".
В нём тихонько зреет
Яростный ответ,
Миру, что болеет,
Ледяное нет.
В этом шум сирени
И далёкий лай –
Отсвет испарений
Страсти кабала.
Здесь летят с наивной
С бабочкой в руке
Через толщу ливня
На чужой шахе,
Здесь дверями хлопают,
Здесь глотают яд.
И гоняют по полу
Лапой воробья.
Глеб Сергеич плачет,
Будто бы жена,
В сейф зелёный прячет
Кожаный журнал.
И в вечерней тине
Курит на луну,
Из пробирки синей
Жидкости глотнув.

* * *

Стал недобрым летним инеем
Растворённый всюду яд.
Грубой северной эринии
Равнодушный бычий взгляд.
Над водой глухой, окрашенной
В антрацитовых тонах,
Мост коричневый, гуашевый,
На мосту стоит она.
Я смотрю, присев на корточки,
На лепной, недвижный жир,
Под стальной блестящей кофточкой
Грудь тяжёлая дрожит.
Здесь, над ивами над козьими,
Над потоком женских ног
Гнев свисал когда-то гроздьями,
А теперь упал на дно.
Там под мёртвою ракитою
Средь заманчивых крючков
Делит пьявку неубитую
Стайка яростных бычков.
Так и я в квасу окрошечном
С круглым бешеным глазком
Целый день бегу за крошечным,
Но мечтательным куском.
А под вечер, странно чувственный,
Просочившийся извне,
Гнев огромный, но искусственный
Поднимается во мне.
И теряю нить беседы я,
Увлечён совсем другой,
Сытой мелкими победами,
Грубой женскою ногой.

* * *

Если что-то повторилось,
Значит, это навсегда,
Словно время раздвоилось,
Расслоилось, как слюда.
На подушечках остался
Ядовитый жёлтый тальк,
И к чему ни прикасался –
Всё, казалось, трогал сталь.
Очень холодно и гордо,
Словно в зеркале с утра.
Серебро кошачьей морды,
Голубой похмельный страх.
Мы с тобой глядим из круга,
Многослойный хоровод.
Злободневная подруга,
Отчего не смотришь в рот?
Отчего не хочешь стойко,
Может, вся беда во мне?
Может, выпить перед койкой,
Дабы дольше и странней?
Под мучительный "Gorillas"
Жду тоскливой темноты.
Если что-то повторилось,
Повторись скорей и ты.

* * *

Сколь сладостна стремительная тара,
Несущаяся в сторону реки,
На острых крыльях детского кошмара
Лечу за ней, отчётливый москит.
Отчётливы мазки на жёлтом небе,
На голубой осиновой коре.
Во рту холодный ревенёвый стебель,
Хрустящий, как сосулька в декабре,
Уключины, похожие на крючья,
Лодчонка, из которой я торчу,
И морды черноглазые, барсучьи
На косогор вползающих лачуг.
Нас медленно, пронзительно уносят
Коньяк, река в ракитовую тень,
На рыжем, многоярусном откосе
Забавный выбор влажных голых тел.
Гляжу на них в нелепейшем смущенье,
Поскольку так хотел побыть с тобой,
Попеременно похоть с отвращеньем
Испытывая. Медленный прибой.
Напоминают жёлтые фигурки
На розовом ярчайшем берегу
Под ёлкой мандариновые шкурки,
Шуршание в украинском стогу,
Крахмальные совдеповские шторы,
Вагонный пыльный августовский свет,
Коллекцию банальностей, к которой
Не прикасался пять примерно лет.
Осколки мною брошенной бутылки
Уйдут в густой неодолимый ил –
Так выметают школьные опилки,
Так все иные прочь, а те в распыл.
Утонут, сгинут, гнусь мою исправят,
Точней, с собой на дно её возьмут,
И ни одной ноги не окровавят,
Поскольку... Нет, не знаю почему...