* * *

сердобольная бабка нашла в сугробе за гаражами
грела в сухих ладошках вымыла в керосине
чистеньким положила сохнуть на подоконник
сидела и вспоминала о сене сыночке сыне
думала время времечко держали за хвост держали
было оно и нет как дихторша говорила
крыл моих облак слышен уже над пятыми этажами
хорошо хоть квартирка на Пресне отходит сыночку сыне
вот и подсох соколик вымытый в керосине
зубоньки жемчуга глазоньки самоцветы
вот он опять дрожит носится над дворами
и если это не голос то что же это

* * *

ну что они найдут мой китель распоров
и чем я хуже им и чем я лучше
овсянку грыз как этот или тот
владелец отвратительных зигот
ну что им толку в звёздочках моих
нашивках папиросах документах
а просто так начнут мерси мол и боку
и где же ты служил в каком таком полку
пойдут своим путём но вспомнят и догонят

* * *

Впоследствии, когда начнут считать,
нас насчитают двадцать или тридцать.
И то и то враньё, нас двадцать пять.
Распятые, как маленькие птицы,
мы будем между ёлками летать
на случай непостыдныя кончины.
Мы в этом ложе пар, и пепел, и треножник,
нам ридная земля сестрёнка и братан,
теперь ты можешь спать, усни, художник.
Я в этом ложе пан, и пыльник, и рапан,
уже хлебнувший ледяного газа,
забывший навсегда, как Левитан
читал концовки сталинских приказов.

* * *

кто чутко спит как утка или лось
маруся чутко спит во сне она насквозь
а где-то за горами спят нечутко
петух не будит их не шарит их побудка
маруся чутко спит как могут только гусь
и лошадь спать маруся наизусть
так много спит и так ей всё в Тарусе
я очень Заболоцкого боюсь
я очень уважаю но боюсь
придёт пора ответить за марусь

* * *

Зимние Олимпийские Игры. Фигуристка любит судью,
а судья – фигуриста другой державы.
5-9; 5-9; 5-5 – тренер кричит – "убью",
но для неё это всё ещё шифр, обещанье любви и славы –
5-9; 6-0; 5-0 – и она уходит под лёд, в полынью.
Левой рукой она отключает процессор левого глаза,
правой сквозь сердце вводит в зрительный нерв трёхразовую москву,
коньки с кристаллическим приводом сами делают все выкрутасы,
ей нужно только подумать – "плыву, плыву".
В Шереметьеве мама сказала – "Стране нужно олово",
папа сквозь слёзы добавил – "Не ссы, дружок".
Плохо ей, очень плохо, она опускает голову,
и в её голубые, прозрачные ноздри летит снежок.

* * *

пересечение границ когда вы движетесь на запад
напоминает фотосинтез в ночное время – вот стоит
распарывая старые баулы
тщедушный мальчик в голубых прыщах
и говорит сомнительной вьетнамке с норвежским паспортом
что он не виноват
таможенник не должен быть худой
а должен быть большой и величавой
молошницей из золотых зубов
творящей человеческие судьбы
с надменным и клиническим лицом
мне продолжает сниться как они
огромными свинцовыми баграми
меня снимают с рейса и кладут
в обычные молочные бидоны
везут домой на старых мерседесах
и там меня их дети на ночь пьют

* * *

Притяжение мёртвых окраин за грязью двойного стекла.
Итальянец в соседнем купе затянул "Прощавай, Батькивщина".
Хоть бы кто подошёл, просипел "Документы, мужчина".
Обленились, удоды, и новая жизнь потекла.
Застучи, пулемёт, положи нас лежать на кордоне,
да рябиною чёрной постреливай вместо свинца,
чтоб не сотня таможне на лапу по случаю дня погранца,
а тяжёлое сердце безмозглое с тёплой ладони слетело.

* * *

когда ты будешь в ближнем зарубежье
менять остатки зайчиков на гривны
и Горбачёва сукой называть
не зря случилось всё что так случилось
конечно приложили руку немцы
без немцев не бывает ничего

нальём поддельной хванчкары в пластмассу
за русский дух и бронзовую расу

когда из чащи выйдут дармоеды
и скажут что теперь сейчас граница
а та канава это Рейн и Висла
мне нравится что можно повторять
некрепко мы держали вас сестрички

* * *

Концерт музыканту важнее
искусства, как Брежнев сказал.
И трудно с ним не согласиться –
ведь он Шостаковича знал,
ведь он Солженицына трогал,
Гагарину бороду стриг.
Он был сокровенный ребёнок,
потом – чернобровый старик.
Волшебная сила искусства,
сказал он, дороже всего!
Как мало на свете осталось
таких, кто не любит его.

* * *

Поверхность озера как первый коммутатор –
всю ночь трещит, приказы отдаёт,
а утром спит. Небесный свет угрюмо
поглаживает тихое зеро́
и греет упоительное тело.
Поужинав на берегу ручья,
легко смотреть, как золотые черви
вгрызаются в поверхность пегих вод,
пока рыбак забрасывает невод.
Для рыбы утомительна ничья –
ночами заколдованное время
стремительней, чем щука или конь, –
фигачит электрическое семя,
и льётся речь, как масло на огонь.

* * *

Балалаечник уснул, обнимая балалайку,
одолели его детки, безмозговые щурятки –
всё им надо телевизор, всё про волка да про зайку,
всё им надо из-под Вятки куцей стайкой в Кремль горючий.
Сквозь прозрачный череп птичий виден город осьмизначный,
видно дуроньку-царевну, нездоровую ушами,
а посланник из Багдада, в белый-белый френч одетый,
на телеге в лес поехал, не cказал, когда вернётся.
Отпусти меня, черешня, в эту темень-заграницу,
покататься на лошадке, поваляться под забором,
то козявкой-шелкопрядом побираться по листочкам,
то волчарою-петлюрой глупых баб пугать ночами.
Где из тучки-самотечки вылетают краснопёрки,
где халдейки-поселянки ходят сами без уздечек,
где не то чтоб дед и баба, или парень, или девка –
пугало на огороде ночь не спит, неровно дышит.

* * *

Всё, что её задело, до сих пор в ней звенит.
Святочный колокольчик, мальчик, больной на вид,
в самых лучших местах трещавшая кинолента.
Перепёлкою, в лягушачьем сердце стальной иголкою,
безнадёжным поездом ночным,
Игорем ли,
Алексеем.