ГОСТЬЯ

Той ночью позвонили невпопад.
Я спал, как ствол, а сын, как малый веник,
И только сердце разом – на попа,
Как пред войной или утерей денег.
Мы с сыном живы, как на небесах.
Не знаем дней, не помним о часах,
Не водим баб, не осуждаем власти,
Беседуем неспешно, по-мужски,
Включаем телевизор от тоски,
Гостей не ждём и уплетаем сласти.

Глухая ночь, невнятные дела.
Темно дышать, хоть лампочка цела,
Душа блажит, и томно ей, и тошно.
Смотрю в глазок, а там белым-бела
Стоит она, кого там нету точно,
Поскольку третий год, как умерла.

Глядит – не вижу. Говорит – а я
Оглох, не разбираю ничего, –
Сам хоронил! Сам провожал до ямы!
Хотел и сам остаться в яме той,
Сам бросил горсть, сам укрывал плитой,
Сам резал вены, сам заштопал шрамы.

И вот она пришла к себе домой.
Ночь нежная, как сыр в слезах и дырах,
И знаю, что жена – в земле сырой,
А всё-таки дивлюсь, как на подарок.
Припомнил всё, что бабки говорят:
Мол, впустишь, – и с когтями налетят,
Перекрестись – рассыплется, как пудра.
Дрожу, как лес, шарахаюсь, как зверь,
Но – что ж теперь? – нашариваю дверь,
И открываю, и за дверью утро.

В чужой обувке, в мамином платке,
Чуть волосы длинней, чуть щёки впали,
Без зонтика, без сумки, налегке,
Да помнится, без них и отпевали.
И улыбается, как Божий день.
А руки-то замёрзли, ну надень,
И куртку ей сую, какая ближе,
Наш сын бормочет, думая во сне,
А тут – она: то к двери, то к стене,
То вижу я её, а то не вижу,

То вижу: вот. Тихонечко, как встарь,
Сидим на кухне, чайник выкипает,
А сердце озирается, как тварь,
Когда её на рынке покупают.
Туда-сюда, на край и на краю,
Сперва "она", потом – "не узнаю",
Сперва "оно", потом – "сейчас завою".
Она-оно и впрямь, как не своя,
Попросишь: "ты?", – ответит глухо: "я",
И вновь сидит, как ватник с головою.

Я плед принёс, я переставил стул.
(– Как там, темно? Тепло? Неволя? Воля?)
Я к сыну заглянул и подоткнул.
(– Спроси о нём, о мне, о тяжело ли? –)
Она молчит, и волосы в пыли,
Как будто под землёй на край земли
Всё шла и шла, и вышла, где попало.
И сидя спит, дыша и не дыша.
И я при ней, реша и не реша,
Хочу ли я, чтобы она пропала.

И – не пропала, хоть перекрестил.
Слегка осела. Малость потемнела.
Чуть простонала от утраты сил.
А может, просто руку потянула.
Ещё немного, и проснётся сын.
Захочет молока и колбасы,
Пройдёт на кухню, где она за чаем.
Откроет дверь. Потом откроет рот.
Она ему намажет бутерброд.
И это – счастье, мы его и чаем.

А я ведь помню, как оно – оно,
Когда полгода, как похоронили,
И как себя положишь под окно
И там лежишь обмылком карамели.
Как учишься вставать топ-топ без тапок.
Как регулировать сердечный топот.
Как ставить суп. Как – видишь? – не курить.
Как замечать, что на рубашке пятна,
И обращать рыдания обратно,
К источнику, и воду перекрыть.

Как засыпать душой, как порошком,
Недавнее безоблачное фото –
Умну́ю куклу с розовым брюшком,
Улыбку без отчётливого фона,
Два глаза, уверяющие: "друг".
Смешное платье. Очертанья рук.
Грядущее – последнюю надежду,
Ту, будущую женщину, в раю
Ходящую, твою и не твою,
В посмертную одетую одежду.

– Как добиралась? Долго ли ждала?
Как дом нашла? Как вспоминала номер?
Замёрзла? Где очнулась? Как дела?
(Весь свет включён, как будто кто-то помер.)
Поспи ещё немного, полчаса.
Напра-нале шаги и голоса,
Соседи, как под радио, проснулись,
И странно мне – ещё совсем темно,
Но чудно знать: как выглянешь в окно –
Весь двор в огнях, как будто в с е вернулись.

Все мамы-папы, жёны-дочеря,
Пугая новым, радуя знакомым,
Воскресли и вернулись вечерять,
И засветло являются знакомым.
Из крематорской пыли номерной,
Со всех погостов памяти земной,
Из мглы пустынь, из сердцевины вьюги, –
Одолевают внешнюю тюрьму,
Переплывают внутреннюю тьму
И заново нуждаются друг в друге.

Ещё немного, и проснётся сын.
Захочет молока и колбасы,
Пройдёт на кухню, где сидим за чаем.
Откроет дверь. Потом откроет рот.
Жена ему намажет бутерброд.
И это – счастье, а его и чаем.

– Бежала шла бежала впереди
Качнулся свет как лезвие в груди
Ещё сильней бежала шла устала
Лежала на земле обратно шла
На нет сошла бы и совсем ушла
Да утро наступило и настало.

СЫН

... Он так ходил, как в наши дни не ходят.
Он так глядел, как эти – не глядят!..

... Ты что ли выйди, говорю, порадуй.
На очерк скул, помазанный помадой,

И не смотрю, как будто мне не сын.
А он лежит, как затемно остыл.

Так: руку – за голову, лоб – в другую.
Такою мученической дугою,

Что не подступишься, не зная, как.
И сердце – в пол. И в комнате – сквозняк.

А было как: учебники стопами,
Един цветок в зелёненьком стакане,

Какой – не помню. Сложенный пиджак.
Диван, пустой и плоский, как лежак.

А на полу, как тряпки для просушки,
Лежат мои простынки и подушки,

Давнишние пелёнки-ползунки.
И сам по руслу бельевой реки.

Лежит, как нищий посреди дороги.
Закинув руки. Разбазарив ноги.

Как бы убитый или на убой.
И глаз его – невинно голубой.

А был, а был – как радостная веха.
Не нашей крови? Ли – другого века?

Забот естественное разрешенье.
В скорбях единственное утешенье.

Точь-в-точь какой придумала, просила,
В полночь какого на руках носила,

Какого и  з а к а з ы в а л а  – сына.
Вернее воздуха и чище парусины.

Не нашего, не вашего десятка.
Не вашего неважного полка.

... Какой и выдался, такой и вырос.
Ответственный, наставленный, как парус.

Уроки. Лыжи. Стрельбища. Коньки.
Последние и первые звонки.

Ни разу не болел! Вина боялся!
Со мною над подругами смеялся! –

Был дома в девять! Мусор выносил!
Про кто отец, ни разу не спросил!

(Откуда сам? Зашла в  у н и в е р с а м.
Не будешь слушаться – обратно сдам.)

Как колокол набатный на долину,
Туда-сюда гляжу-гляжу на сына.

На кухне гости скатерти вокруг.
В ногах цветы, упадшие из рук.

А посреди, квартиры в сердце самом,
Зияя ребрами, сияя срамом,

Нагой, как день, постлав постель на сплетне,
Мой сын красивый, двадцатидвухлетний,

Лежит в горе разбросанных вещей,
Как малый гвоздь, что выпал из клещей.

... И гости порассыпались, как кости.
И больше их не будет в этом месте.

Не помню, как – нашаривала кнопку.
Не помню, где – нашла его коробку,

Квитанцию, техпаспорт, телефон,
Не помню, как звонила в магазин.

Как складывала руки на груди.
Как пробовала восстановить завод.

Как требовала устранить поломку.
Как предлагали новую модель.

Не помню, как пришли его забрать.
Не помню, что могла наговорить.

А чубчик здесь на фото, светло-русый,
А был на самом деле –  т ё м н о-русый!

– Таких, как он, – давно-о не производят!
Похоже, списанный достался образец!