ПРОФ
– "Сволочь!" – пишет Ленин карандашом у Лассаля. Или просто восклицательный знак, – показывал мне профессор Тяфкин: толстые стекла, плавящие взгляд, всклокоченный седой ком на голове, клетчатая рубашка не всегда на те пуговицы. – Или вот непонятное: черточка двадцать семь. Минус это или тире – я не знаю, и вряд ли кто выяснит.
– Созвонимся завтра насчет следующей встречи? – не очень вежливо остановил его я.
Иногда мне нравилась детская беспомощность в стариковских глазах, если с ним заговаривали о чем-то, кроме Ленина, точнее, о чем-нибудь, кроме пометок Ленина на чьих-то полях, которым Тяфкин посвятил себя. Проф походил на глубоководную рыбу: квадратномордую, квадратноглазую. Почти глух и в чем-то давно уверен.
"По велению божьей матери?" – карандашом спрашивает Ильич, зачеркивая особо благодушную строку в стенограмме доклада товарища Шляпникова.
Редакция, отправившая меня к Тяфкину, давно махнула на него рукой и поручила мне долгожданную арт-хронику. Ходил я к Профу не за этим.
– Настя, предложи журналисту чаю, – прокаркал ученый, не покидая кабинета, когда я закончил первую часть бесконечного, никому не нужного интервью.
"Высасывание из пальца лозунгов!" – разобрал профессор почти утонувшее в странице.
– В какой цвет мне выкрасить ногти? – спросила на кухне Настя и предъявила их. Десять матовых лепестков на загорелых пальцах ожидательно посмотрели на меня. Это была ее первая фраза. Насколько смог непринужденно я начал что-то отвечать о разных оттенках красного, в том числе о неизвестных в СССР. Слово "Проф" она произносила как "свекр" или "деверь", то есть данный богом родственник. Приехала поступать и действительно кем-то доводилась ему. В первый раз, впрочем, мне понравилось больше ее платье, чем сама Настя с ее вопросами. Я заходил еще и еще. Или просто звонил. Мы встречались неподалеку, у цирка. "Прикинута" (тоже ее словечко) она была чаще в "этническом стиле": смесь чего-то индейского с чем-то индийским. Первое платье оказалось случайностью.
"Негодяйского разряда эти товарищи" – вписал Ленин между немецких строк.
Был май девяносто первого. Мы ходили, пользуясь моим служебным положением, на всех этих авангардистов с дрожащими руками. Туда, где принято было сидеть на полу, даже если оставались места. Они только вчера вылезли из подполья и еще щурились с непривычки на яркий свет телекамер. Главный авангардист сшил себе пиджак из наждачной бумаги, когда двигал руками и вообще если шевелился, извлекался из пиджака-наждака возмутительный нестерпимый звук. Читал сказку. Начало такое: "Жили-были глазной белок, автоматная очередь и золотые когти".
Целовались с Настей заполночь на асфальтовых ладонях столицы. В тени чьих-то памятников. За нею и ее сладким жарким ртом никто здесь не следил. Проф занимался ленинскими пометками, жена Профа умерла пару лет назад. Целовались на кораблике, катаясь по Москве-воде и слушая джаз. На верхней палубе был ночной фестиваль: голландец целовался с валторной, француз с гигантским саксофоном, а я с Настей. Целовались в бывшей церкви на спектакле студенческого театра под финальную песню "Генералы не дают мне спать".
На бульваре, приняв по арбатской, в смысле купленной там, у бисерных друзей, таблетке, трогали деревья и говорили о них. Кора покрыта невидимыми прикосновениями ладоней: линиями жизней, отпечатками пальцев. Мы ничего не знаем о прикасавшихся, кроме того, что у них были ладони, пальцы, и они ими действовали. Всё остальное – пол, возраст, должность, цель визита – остается сочинять. У нас в газете начал рубрику хиромант, утверждал, что на коже сказано всё. Пока с ним соглашались только в криминальном отделе, и то в смысле дактилоскопическом. Но кора поднимается вместе с ростом деревьев, и, значит, в трех-четырех-пяти метрах над нами дерево покрыто прикосновениями тех, кто, наверное, уже похоронен. Стволы обернуты линиями законченных жизней, отпечатками пальцев, которые никогда и никому не потребуются. Их с нами нет, их невидимые ладони выше нас, а их тела вполне могут в виде соков, токов, химических цепочек дойти сюда в земле и быть внутри этого зеленого пламени на ветках. Придет рубильщик и отнимет землю от дерева. К редакционному хироманту ходит сумасшедший: в какой-то книжке высмотрел схему ладони Наполеона, и началось, убедил себя, что его ладонь такая же, совпадают, якобы, все минибугорки, потом начал доставать этим других, требовать признания в качестве наследника, которому достались копии бонапартовых ладоней. Хотя остальным телом и не похож.
Серьезно глядя мне в глаза, Настя спросила:
– А ты проверял?
– Ладони?
– Да.
– Хочешь, сама сравнивай, я тебя с этим Наполеоном познакомлю, он к нам названивает по всем номерам с утра до вечера.
Настя привезла с собою серебряную медаль, но с первой фразы, с тех самых ногтей, решила, что будет глуповата, слишком часто говорила "хай класс!" и слишком много про "Роллинг Стоунз". Ей казалось, так сексуальнее. А меня назначила в газетные умники. И в гиды по городу. К авангардистам я водил ее именно потому, что умником как раз никогда не был, и к газете притусовался по знакомству: общий "пушер", продавец травы на Гоголях, у меня и у редактора отдела культуры. Год назад получив аттестат, я собирался вроде бы на журфак, а пока считался в редакции "сыном полка". В школе не мог уяснить ни одной формулы, а если силился понять, сразу становилось фигово. Пробуя представить себе и почувствовать умножение, скажем, скорости на массу, деление силы на плотность, дробь из времени, объема и еще чего-то, не имеющего повседневных аналогов, я испытывал нехорошее паническое головокружение, накрывали безымянные эмоции, совершенно, по-моему, не известные сверстникам. Наверное, именно эти тщетные и опасные усилия лично проникнуться формулами и делали меня поклонником пресловутого "абсурда", роднили с так называемым "модернизмом".
"Скучнейшая схоластика и до дела не дойдет" – читал мне Тяфкин с видом жреца, шевелящего в кармане ключами от святынь. Это был единственный Ленин, нигде и никогда не опубликованный, доступный только в отчетах Профа.
"Может, в мавзолей сходим?" – сказал я как-то Насте у цирка вместо "здравствуй". Она послушно засмеялась. Ей казалось, я умно и вовремя шутил. Но мы, с обычной для влюбленных легкостью, умели меняться ролями, переворачивали игру. Если надоедал спектакль про московского умника и смазливую провинциалку, "хай класс" из настиной речи надолго пропадал и она начинала рассуждать, а я называл ее, обнимая, "мой черноглазый мозг". Ей нравилось такое имя. А мне нравились ее мысли и глаза.
Долго кусали друг другу губы в булгаковском подъезде, и, отдыхая, обсуждали дельфинов, кто их где видел и насколько близко. И какой у них неоправданно сложный, не поддающийся язык, как у индейцев календарь.
– А если дельфины это всего лишь переговорные устройства? – спросила Настя, – чьи-то?
Я рассматривал ее ресницы и их тени на гипсовом в этом свете лице. Ждал продолжения. Эти тени на щеках как вздыхающие жабры, и она сказала:
– Чьи угодно. Сами себе они не нужны. Обслуживают всех, кто в состоянии воспользоваться этой аристократической связью. Они ведь просто рыбу ловят, и всё. Зачем им такой язык?
– Вот сейчас, обсуждая дельфинов, ты спрашиваешь меня, что я думаю, а тебе не кажется, что мы тоже, запросто, только чьи-то переговорные устройства. Кто-то общается через нас, и мы не можем знать, что значат для них наши слова, не мы же их выдумали. Мы ведь тоже, заметь, "просто ловим рыбу, и всё".
– И всё? – лукаво переспрашивала Настя, подставляя мне шею для поцелуя, – то есть моя жизнь, ты считаешь, – задыхалась она, поворачиваясь в мягких оковах моих ладоней, – не обязательна? Человек – это телефон? Тогда зачем ты ко мне...
Я не давал ей додумать и договорить. И уже потом, через пару минут, услышав мурлыканье двери и чьи-то шаги снизу, она отталкивалась и говорила мокрыми темными неприличными губами: "Телефоны целуются?"
Дома, выключив свет и включив "Кинг Кримсон", я думал: телефон, понявший, что он телефон, перестает работать, переходит из устройств в экспонаты, из нужных машин в многозначительные, но необязательные предметы интерьера. И сам себе возражал, что, может быть, телефон как раз становится улучшенной моделью, передает особо сложные сигналы, когда знает, что он – переговорное устройство, и сам с этим соглашается. Можно было на ощупь, без света, набрать номер Профа и говорить об этом с Настей. Или завтра. Но я не шевелился. Из магнитофона, с помощью гитары, специальное сообщение для меня передавал Роберт Фрипп. Я должен принять-записать, чтобы потом, перекодировав на другой, не гитарный язык, передать неизвестно зачем и кому, исправно сработав. Назавтра я рассказывал Насте какие-то анекдоты. Потому что эти мысли слишком длинны, чтобы свободно целоваться.
В мавзолей мы с ней так и не сходили. Но были рядом, в Алмазном Фонде. Видели самородок в виде чертика.
– Представляешь, кто-то мечтает иметь его копию, но никто за такое дело не возьмется. Даже по фото в каталоге, – вполголоса (экскурсовод тут тоже почти шептал) предположила Настя.
Я понимал, что сделать копию чертика по фото не есть большая трудность. Размазанная рогатая капля с глумливой улыбкой. Геологическая случайность. Фокус природы. Но мне нравилась настина мысль: то, чего никто не сделал, нельзя и скопировать. И я понятливо кивал. Мы держались за руки, отражались в витринах с платиновыми пайками, в аквариумах с бриллиантовой растительностью, и оба знали, что очень скоро будем трахаться.
Профу она говорила, что подала и поступает на биофак. Но ей, кажется, было все равно куда, и она совсем не готовилась. Один раз я спросил ее об отце и услышал:
– А какого отца ты бы мне придумал?
– Шахматиста, – мгновенно и бессмысленно пожелал я.
– Знаменитого гроссмейстера?
– Да, но только чтобы его однажды дисквалифицировали за допинг. Играл под коксом, соображал мгновенно, не соображал даже, но ходил наобум и выигрывал к собственному восторгу. Полное отсутствие осознанной стратегии, многовариантного плана. Бессознательные шахматы. Импровизация мобилизованного коксом мозга, минующего анализ как излишнюю гоношню.
– Как же его засекли, в шахматах допинг ведь не проверяют?
– Решили проверить, только когда начал ногами под столом во время игры плясать. Не мог усидеть спокойно.
Настя смеялась. Ее белые зубы могли бы сойти за начинающих и выигрывающих. А в глазах был противоположный блеск темных фигур.
Однажды мы решили погадать на сильно увеличенных фотокопиях в кабинете Профа. Каждому – его будущее. Проф пошел в поликлинику мерить давление. На зернистой, пушистой, сфотографированной бумаге сверкала проволока ленинских слов. Пачки глянцевых листов царили на столе, как модели небоскребов. Только что я, больше было некому, писал о планах застройки московского Сити на Красной Пресне. Никто не верил в эти планы, но их реклама была частью какой-то там "редакционной политики". "Пусть псы и свиньи буржуазии не плетутся за нами" – прочитала наугад Настя, звонко, по-пионерски. "Биофак отменяется" – истолковала она, закидывая джинсовые ноги на тяфкинский стол. "Революцию гложут черви" – разобрал я нервный автограф на странице какого-то расплывшегося текста с ятями и молча показал ей. Третий раз гадать не стали, чтоб не испортить этот зоопарк.
"Про Ленина" – был у нас с Настей термин. Так называлась модная песня, в которой много, слишком много, опасно много пафоса. Особенно "про Ленина" тем летом был хит "теряя мою религию" американской группы R.А.M. Уж очень лезла из телевизора в душу. По первому коммерческому каналу эту "религию" крутили примерно раз в два часа.
– Рэм – это "барашек"? – осторожно интересовалась Настя.
Я сказал ей, что это сокращение. Переводится как "Фаза Активного Сна". Настиными глазами на меня посмотрело уважение пополам с недоверием. Еще "про Ленина" была тогда песня о не дающих спать генералах. Ее пели на сцене наголо бритые люди в самодельных штанах. И многое у "Роллинг Стоунз".
"Политика перетряхивания сверху". Зачеркнуто Ильичом. И чуть ниже: "Вековая пылища!"
Трахались, мы, впрочем, всего один раз. Точнее, только одну ночь. Проф спал у себя, а мы с Настей мяли друг друга на полу, сбросив туда матрац. Беззвучно неистовствовал телевизор. В углу слышно дышал старый профессорский эрдель с безучастными глазами. Настя не захотела его выгонять. Я помню ее изогнутым, белым в прозрачной столичной ночи музыкальным инструментом, который слышен только тебе, внутри тебя, только для тебя.
Кончив и откинувшись, я дышал громче эрделя. Что-то защекотало под коленкой: бисерина страстной испарины, или просто туда сунулось ослепленное телевизором насекомое. Я пальцами вытер там ("локоть ноги" это бы называлось, если бы мы ходили чреслами вверх, как на бахтинском карнавале) и тут же подумал: никогда теперь не узнаю, что там такое было. Тайна услужливо получается из всего, уничтоженного не глядя. Мысли о никак не названном. Сколько есть безымянных запахов. Или я не знаю названий? Или названия есть в каком-нибудь другом, иностранном языке? Чем сейчас пахнет Настя, ну, то есть, мы с ней? Наш секс? Я закрыл глаза и вдохнул.
Жареный ландыш. Так должен пахнуть ландыш, если его, во множестве, жарить, как курицу, на сковороде, в собственном соку. Возможно, тут при чем-то настины духи. Кажется, я сказал что-то из этого вслух и открыл глаза. Настя лежала счастливо оглушенная, самой себе улыбалась и не шептала больше: "разбудишь Профа!" В этом году белые букетики впервые продавали повсюду: в переходах метро, на перронах электричек. Купить их все и бросить на сковороды. В телевизоре какой-то концерт. Камера крутанулась над веселой несовершеннолетней толпой. Получился хоровод. Ожерелье смеющихся черепов, трясущихся на шее танцующего индийского бога. Из тех лубочных, "этнических", божеств, что неплохо бы выглядели в зоопарке, где-нибудь между слоном и осьминогом. Проф не умел обходиться с пультом телевизора. Однажды я видел его в этой комнате, он пытался что-то смотреть, ему нужна была иерихонская громкость, и он позвал для этого Настю. Возможно, новый телевизор появился вместе с ней – подумал я тогда, но тут же прогнал эту лишнюю мысль.
На том самом месте, где меня недавно щекотало, внутри коленки у нее был светлый шрам: буква "Т" в кавычках хирургических стежков. Я хотел спросить, как это случилось, но, заметив мой интерес, Настя вдруг разбросала ноги и уверенно сказала: "Думаю, нам не стоит долго отдыхать". Я исследовал ее пальцами внутри, как будто трогаю глазной белок. Мы вдвоем были автоматная очередь. Незримые золотые когти торопились под кожей по клавиатуре нервов. Я собирался спросить что-то еще, но она взяла меня там, как берут трубку звонящего телефона, и деловито вставила в себя. Благодаря редакционной заботе у меня уже многое было и до нее, но такой вот деревянной эрекции... Ландыш на сковородках брызгал собственной слюной, влажно корчился и спирально сворачивался. Дождавшись перерыва, эрдель подошел и дружески лизнул ее сырую подмышку. Она засмеялась и отвернулась. В одну из этих минут, ночью, за стеной, умер Проф.
Утром я тихо поспешил к первому метро. Она перезвонила в редакцию днем. "Приходи на похороны". Я не пришел. Мы вообще больше не виделись.
"Смоет, как навоз" – последнее, что я слышал от Тяфкина. Так обещал Ленин поперек чьих-то тезисов.
В редакции я попросил кинокритика Боброва, соседа по столу, если неизвестный женский голос, меня не звать, а домашнего номера Настя не знала. Закуривая, фильмовед часто повторял: "Еще 12 тысяч сигарет, и смерть". Ему недавно приснились эти слова, и он сделал их заставкой на своем новеньком компьютере. Газета наша срочно меняла тяжелые и грозные машинки на эти беззвучные экраны с кнопками. На почве вещего сна у Боброва развился настоящий невроз. Он письменно подсчитывал, сколько уже выкурил. Жевал какую-то сладкую дрянь, чтобы бросить.
Через пару недель Настя перестала звонить, и Бобров перестал подмигивать мне, прижимая плечом трубку к уху и бубня туда: "Нет-нет-нет, не знаем, когда будет он". И еще он перестал наконец считать "проигранные" сигареты. Сны забываются. Наступил август. Половина журналистов подалась к морю, вслед за жарой.
То первое, случайное, темно-лиловое ее платье настолько ничего не скрывало, что даже наоборот, казалось вином, налитым внутрь тела, как в бокал. Впрочем, внутри ее мягких покоев и было налито то красное, что давало ей цвет, приливало румянцем, откатывало бледностью. И когда я вспоминал о крови, замкнутой в мягком теплом стекле плоти, у меня покалывало язык, и золотые когти вновь трогали меня под кожей. Сексуально взволнованный телефон. Дельфин, забывший о службе.
Любовь к ее шепоту, глазам, словечкам, позам, теплу, духам, телефонным звонкам и наивным каракулям – ерунда, только тень, всего лишь маскировка. Любовь к темному фонтану, непрерывно бьющему в лабиринте молодой плоти, любовь к тяжелому букету жарко дышащих органов – гораздо сильнее. Она была город, в который я мечтал уехать. Город эластичных улиц, пугливых колодцев, соленых озер, запутанных подводных садов, влажных мозаик мягкой смальты, пестрых орнаментов страстного и вкусного пульса под моими губами. Любить ее организм получалось сильней, безудержнее, голоднее, чем "ее саму". Все настины мысли-слова, которые я запомнил, мне нравились именно как жизнедеятельность безупречного организма. Я благодарен профессору Тяфкину, позвонившему нам в редакцию, за эту свою способность любить чье-то тело сильнее своего. Чувство не из входивших тогда в моду фильмов Залмана Кинга, но из еще не снятого сериала "Икс Файлс".
Много позже, спасибо Интернету, я узнал, что ее отец был главою областного КГБ где-то за Уралом. В августе того года, при всем параде и наградах, он прыгнул с грандиозного советского моста в великую русскую реку, и больше его не видели. Хиромант не смог предсказать нам падения тиражей и сокращения штата. В квартире Тяфкина теперь магазин "Ремонт без хлопот", и окно его кабинета стало прозрачной дверью. Авангардисты вышли из моды, поуезжали или покрестились. Бисерные друзья играют на гитарах по клубам, верстают чужие книги, торгуют стремными майками. Бобров ведет на радио шоу о гастрономических капризах известных людей. Настя живет совсем в другой стране. Я пишу этот рассказ с неточным названием. Деревья на бульваре изменились меньше всех. Они меня переживут.
