Некогда в одном черном городе, в Черноголовке или, скажем, в Чернигове, в Чернобыле или в Чернышевске, скажем и зажмем ладонями рты, а хотя если это было давно, то мог быть и Чернышевск, а было это давным-давно, – жила девочка, в школе училась на одни пятерки и четверки, институт закончила с отличием, и могла бы сделать быструю карьеру и стать директором предприятия, начальником управления и отраслевым министром, потом выйти на пенсию и умереть, и между прочим, вовсе не от рака крови, а так, от ветхости, истереться, искрошиться и не стать быть. В этом месте ты, пожалуйста, предупреждаю, не подпрыгивай и не вскрикивай, потому что дети спят, если я легонько трону тебя за плечо и шепну в самую глубину уха – "отдай мое сердце"... А после не смейся, помни, пожалуйста, дети.
Могла бы и умереть, если бы, по прошествии некоторого количества времени, от давным-давно до просто давно, примерно в секторе 3-4, если совместить круговую диаграмму жизни девочки и циферблат без стрелок, а без стрелок он не похож на лицо, у которого заросли рот и нос? пфуй на этот ваш сюрреализм, видали, как стрелки ходили войной друг на друга, брат на брата, минутная по часовой, а часовая против, и там, где встретились, сорвалась резьба и они отпали, остались только цифры, где, кстати, русские цифры? знаю римские, знаю греческие, арабские, китайские, авcтралийские – это арабские вниз головами, а русские когда отпали? остались только буквы, только глазки и лапки (спросить у эллина Перуна, иудея Хорса Дажьбога, у бога погоды Мокошь, у корректора ежедневной газеты, где я работаю, у составителя кроссвордов и тестов на вечную женственность, и нужное зачеркнуть, порвать, сжечь, проглотить), – если бы девочка не встретила человека с золотым сердцем. В черном-пречерном городе этот человек до того поразил ее, что, не теряя ни секунды, она вышла за него замуж, родила ребенка и села ждать.
Это могло бы быть началом прекрасной книги. Книги жалоб, предложений, пожеланий и прогнозов. И вы знаете, кое-что было услышано, исполнено, сбылось. Кое-что или почти всё, и почти все они такие, и почти всегда это делают.
Не то чтобы сиднем сидела, как та царица у окна, оно для крови в малом тазу неполезно. Котлеты жарила, дочку в школу возила, пописывала в мелочную газетку, коротко и страстно, зато регулярно, как секс в медовый месяц. На большее времени не было.
Сердце мужа просвечивало сквозь кожу, и даже сквозь ткань рубашки и пиджака, так что казалось, будто по груди его постоянно мельтешит солнечный зайчик, и можно было только представить себе, до чего ослепительно оно сияет там, внутри грудной клетки. Девочке очень хотелось бы посмотреть. Поначалу она не думала об этом, ей нравилось класть ладошку ему на грудь, когда он спал, и смотреть, как золотятся в свете сердца ее пальцы. Но чем дольше они жили вместе, тем меньше ей хватало просто знать, что сердце золотое, просто ловить солнечный зайчик, тем сильнее ей хотелось. Надеть солнцезащитные очки, или закоптить стеклышко, чтоб не ослепнуть, и посмотреть. Но все некогда было.
Человек с золотым сердцем приходил домой тем позже, чем раньше уходил. Всем он был нужен – и начальнику с подчиненными, и родне, телефонной компании и налоговой службе, продавцам шаурмы и нищим в переходах, телерепортерам, соседям, уличным хулиганам, докторам, собакам и кошкам, и корове и быку, и кривому мяснику... И заменить его было некем. И времени все не было, даже того, что не было, не хватало.
И однажды, летом, ночью, на съемной даче под черным городом, то есть в полной темноте, девочка сидела на веранде и играла сама с собою в шашки на черном-пречерном ноутбуке. У детей каникулы, ночь, и поэтому они спали. Мужа, как водится, долго не было, а затем он уснул. Девочка ходила по очереди то черными, то золотыми и думала, что́ имеет проза жизни против поэзии смерти? А эти две, взятые вместе, против драматургии отношений между бессмертием и вечной жизнью, и что там еще в расписании невыученных уроков. Может, не сегодня, думала? Пусть будет не сегодня.
Когда черные выиграли, она отодвинула ноутбук. Потерлась ладонями о лист оргстекла на столе, под которым были распростерты – она отлично видела в слабом свете своих отливающих мужниным золотом пальцев – вечный календарь до 2050 года, план занятий французским на ближайшее будущее, детский список внеклассного чтения до конца лета, коммунальные платежи и проценты по кредитам на месяц, список покупок на неделю, режим просмотра телевизора для детей на день (у Коляши проблемы со зрением), схема заметки "на завтра". Каждый ее день был расплющен куском оргстекла весь от корней утра до кончиков вечера. В понедельник он был расписан, во вторник раздавлен, в среду разбит, в воскресенье большая уборка и большой семейный обед, семь перемен блюд, не считая кофейной гущи, в четверг распластан, так что видны кровяные прожилки между полуднем и полдником. Завтра четверг, попробуем втиснуться между четвергом и пятницей.
Утром в четверг некто из правления (Некто из Правления, вероятно, герой пьесы Леонида Андреева, в лицо никого из правления Лиза не помнила, но по голосам узнавала) крикнул через забор, что если приедут те, так у них за газ не плочено. Не плочено? Не оплачено. Не оплакано, и не жаль, которые те, как я их узнаю? Но от голоса уже и эхо простыло, только хор газонокосилок от соседей слева и сзади напоминал сирену оповещения.
Под эту музыку Лиза кормила детей завтраком. Нюшу куриными яйцами, Коляшу перепелиными (аллергия на куриный белок). После возила в поселковый магазин сумку на колесиках, туда пустую, обратно полную. Дети помогали. Нюша тащила пакет с шоколадными яйцами, Коляша – сачок для ловли бабочек. Затем Лиза поливала грядки. Затем они по-очереди читали вслух "Кота в сапогах", дети довольно бегло по-русски, а Лиза, ковыляя и приволакивая, тот же абзац по-французски. Только дохромали до замка людоеда, как пришла пора готовить обед. Затем...
После обеда приехали соседи справа, Ти, из "тех" самых, как Лиза не сразу догадалась, о которых правленец говорил.
Андрей с китайцеватой фамилией, а фенотипически совершеннейшая чудь (представьте себе изжелта-белые волосы, по белому глазу с каждой стороны лица, брови и ресницы как будто сбриты, их нет, депигментированные губы) плюс жена его Оксана. Были они в Москве с понедельника по четверг не то оккультными, не то попросту альтернативно-религиозными деятелями, а с пятницы по воскресенье трамбовали и стригли газон а ля англэз вокруг дощатой хибарки времен железного занавеса. Вертелся в голове у Лизы филиал общества "Бессознательное Кришны", но она не была уверена, может, так просто люди, пошаманить вышли. Ай да шутка, умница, запиши, тебя на первую полосу вставят. Ну да в выходные на дому клиентов Ти не принимали, и на том спасибо. Надо было подойти к забору и сказать им про газ.
Но они сами пришли поздороваться. Вид у обоих был бодрый, настроение приподнятое, типичные дачные энтузиасты. Лиза регулярно наблюдала здесь такое – вот они, еще по-городскому кряхтя, выбираются из машины, тускло переругиваясь, носят продукты из багажника в холодильник, по ходу дела снимают пиджаки, стряхивают туфли, и вдруг – алехоп! – в руках у них грабли, шланги, букеты сорной травы, на лицах расцвели безмятежные улыбки, голоса позвончели, и эхо разносит их по дальним уголкам садового товарищества. Метаморфоза состоялась, перед нами пасынки природы в старомодных трениках.
Вот только что Лиза видела семейство Ти в офисных одеждах, погруженными по пояс в недра багажника, а миг спустя они уже стояли у ее веранды переодетые в дачное. Андрей в белых нейлоновых трусах для плаванья на серфборде и белой застиранной рубашке для игры в поло, Оксана в длинном платье, скроенном из мешка и расшитом вручную розами, звездами и двуглавыми чуть ли не петухами.
Андрей сделал шаг вперед и голосом эстрадного фокусника произнес:
– Из неведомых глубин таинственной ультима туле перед вами единственный и неповторимый адепт редкостной методики гадания по крыльям капустниц на перемены.
– И такое ощущение, вы знаете, что все осуществляется, – чуть слышно прошуршала губами Оксана, равнодушно глядя на трепещущие обрывки, зажатые между большими и средними пальцами обеих рук Андрея. Лиза сперва приняла бабочек за папиросной тонкости ткань, за старую выцветшую бумагу, за лепестки для детского гербария. Однако день вышел безветренным, какой уж тут гербарий. Бабочки били крылышками, осыпая пыльцу на пальцы Андрея.
– Скорее, – торопил Андрей, – пока еще можно что-то изменить.
Лиза вгляделась в черные точки на белых крыльях.
– Там написано, что будет?
– О нет, – сосед образовал щель на бескровном лице, по форме напоминающую улыбку. – Я не гадаю, я занимаюсь таймформингом.
– Очень приятно, но нам не нужно, мы ничего не покупаем. – Лиза смутилась. Кажется, она выпала из середины беседы, потому что совершенно не понимала, о чем идет речь.
Оксана закинула голову за спину, обнаружив странно острый мужской кадык, и захохотала. Андрей пояснил:
– Нет, не таймшер, таймформинг. Попросту говоря, как я скажу, так и будет.
Оксана вернула лицо в поле зрения Лизы и закивала – все сбывается, все!
Ну вот, Лиза не виделась с соседями половину недели и нарвалась на типичный дачный розыгрыш.
– В смысле? Вы в доме хозяин? – пошутила Лиза, ответив им обоим на улыбки, кашлянула, поправила очки на переносице. – Хотите кофе? Или чаю. Муж обещал быть очень скоро.
Это было уверенное вранье, потому что полчаса назад муж звонил и предупредил, чтобы к ужину не ждали, будет не раньше одиннадцати. Завтрашнего утра или сегодняшней ночи? – переспросила Лиза, не вкладывая уже ни малейшей доли сарказма в свой вопрос. Муж, однако же, отреагировал как на шутку, хмыкнул раз, другой и отключился. Но надо было изменить мизансцену, в которой Лиза чувствовала себя крайне неловко. Если сосед возьмет в руку чашку, ему придется выпустить бабочек. Хотя бы одну.
За спиной Лизы раздался грохот, и хохот, и шепот, и топот. Дети выскочили из-за ее спины, налетели на соседа, сбили его с ног, попали в него из водяного ружья и исчезли за калиткой.
– Простите меня, пожалуйста, – Лиза бросилась помогать Андрею подняться. – Затем закричала вдогонку детям: Анна и Николай! – закричала строго-престрого. Услышать ее они уже не могли, но должна же она отреагировать, хотя бы из вежливости к гостям. С другой стороны, приглашала ли она сегодня гостей?..
– А вот и я...
Все трое вздрогнули и обернулись к калитке.
В проеме стоял Алеша, удивленно глядя себе под ноги. Нет, присмотрелась Лиза, не под ноги, а на расстегнутый портфель. Из портфеля лезли наружу бумаги. На лице его читалось не удивление, нет. Даже не испуг. А крайняя степень гадливости. Преодолевая отвращение, он переложил портфель из левой руки в правую и взглянул на часы.
Лиза охнула и зазолотилась привычным отраженным светом.
– А вот и он. Я же говорила!
– Маэстро, туш! – воскликнул сосед Андрей, перестал отряхивать шорты и взмахнул руками, изготовившись дирижировать невидимым оркестром. Руки его были пусты, никаких бабочек, бумажек, клочков, закоулочков, так что он мог крепко сжать воображаемую дирижерскую палочку. В руках у Оксаны, между прочим, объявился домашний пирог на полотенце, и тянулась она пирогом в направлении Алеши – хлеб-соль, мол. Пирог мог бы появиться из рукава, но хэнд-мэйд-платье ее было без рукавов, так что Лиза не разгадала этой загадки. Алеша оглянулся через правое плечо, затем через левое, снова покосился на портфель, застегнул его и прошел мимо группы встречающих. – Сейчас, сейчас, – и скрылся в доме. И как только он прошел, во дворе головокружительно запахло яблоками, корицей, ванилью.
Лиза, а следом Андрей плюс Оксана, потянулись за Алешей в дом. Лиза поставила чайник на плиту, и все время, пока тот гудел, Андрей косился на лестницу, ведущую на второй этаж, где скрылся Алеша. Чайник вскипел, Лиза выключила огонь и как раз вспомнила про "тех" и про газ, но Андрей перебил.
– Как у нас ловко получилось, вы заметили? Не успели вы промолвить "муж скоро будет", как он явился. Вот так оно и работает.
– Что именно? – Лиза слушала в пол-уха, увязая ножом в теплом тесте, изображая типичное рассеянное дачное гостеприимство. Вот она как раз, в отличие от Алёши, была почти напугана. Он не мог появиться, не предупредив, никогда так не делал. Просто не мог уйти с работы так рано. Может, заболел?
– Как что! Ну не таймшер, конечно! – Андрей снова изобразил дыру по форме улыбки, Оксана выставила в небо кадык. Жутковатые люди, вообще-то, как я раньше этого не замечала. Да еще эта оксанина привычка теребить кончик косицы. Голова от нее кругом.
А может, началось? Что началось? Да уж не таймшер, конечно. Не таймформинг, не онейротуризм, не парамнезия. Нет, не хочу сегодня, хлопот и так полон рот, перенести на завтра. Отправлю материал сразу после ужина, посуду оставлю на утро, и ночью высвободится время. Пусть сегодня просто болеет.
Отличный момент, чтобы сказать про газ, но Андрей опять перебил:
– Так вы капусту сеяли в этот раз или как? Мотыльки ваши?
– Точно, сеяли...
Заговорили про капусту, про морковку, про вреднюг, как называл насекомых-вредителей Коляша. Про виды на лето, планы на отпуск, типичная дачная болтовня.
Запах обманул. Пирог оказался непропеченным, тесто липло к зубам, яблоки горчили. Андрей, с позволения сказать, улыбался. Оксана непрерывно заплетала волосы, которые тут же расплетались. Лиза ловила и ловила промельки пальцев между прядей, пока не поняла, что это сон, просто сон, плохой сон, щщщ...
Алеша так и не вышел к гостям.
– Вы передайте, – попросил Андрей, - я тут хотел проконсультироваться... если будет время.
– Конечно, конечно.
Ужинали втроем, Лиза и дети. Алеша закрылся у себя наверху. Сквозь нечистое стекло веранды Лиза наблюдала, как разгружают во дворе у Ти баллоны с газом. На белоснежных с утра шортах Андрея теперь зеленели отчетливые травяные следы, Оксана куталась в допотопную ажурную шаль.
Ой, я же забыла им про газ, – спохватилась с запоздалым стыдом Лиза, но все само уладилось отлично, не иначе магическим способом.
На закате Лиза бродила меж грядок с капустой, салатом, петрушкой и луком, искала под листьями вреднюг, но не нашла. Лето стояло дождливое и нетеплое, а капустницы этого не любят. Не любят и не ценят, вот так и запиши.
Ночью Лиза вошла в кабинет мужа, босиком и на цыпочках, чтобы не разбудить. Хотела вытащить из портфеля ноутбук потихоньку. Сколько ни откладывай, а варенье на завтра нужно варить сегодня и отправлять редактору не позже полуночи. Но портфель оказался заперт.
Портфель этот Лиза сама купила мужу в подарок. Был он вместительным, жестко держал форму, а кожа на ощупь была мягкой, выделанной под крокодила щегольского цвета бордо. Ведь не бывает бордовых крокодилов, ведь правда же? – сказала бы Нюша. Ручка удобно ложилась в ладонь, блестящие замочки тихо и легко щелкали.
Как страшно, дико смотрел на этот портфель Алеша, стоя в проеме калитки. Словно внутри была бомба, или клубок змей, или страшные, дикие, разоблачающие само мироздание документы.
Замочки Лизу выдали, когда она пыталась отпереть их при помощи булавки. Алеша отбросил плед, сел, опустил ноги на пол. Спал он в костюме, в ботинках и при галстуке. На Лизу не взглянул, смял лицо ладонями.
– Ты не подумай, что я... мне надо почту проверить и статью отправить... не решилась тебя будить. Может, поужинаешь? Щи есть, и курица, и пирог яблочный остался от Ти, правда, он не очень... – Про соседскую нужду в консультации Лиза решила не говорить. Ничего, спросят у прабхупады или в магический кристалл глянут, Алеше и так не продохнуть. – И переодеться хорошо бы...
– Угу, вымыть руки, почистить зубы, – не поднимая лица, дополнил Алеша. – Сделать уроки... Со мной что-то произошло.
Это было так знакомо. Алеша отвечал на лизин вопрос, не дожидаясь, когда она произнесет его.
– Я был в конторе. Собирался работать по крайней мере до семи, потом обещал Лене приехать к ней на Пражскую, забрать холодильник, отвезти к маме. Потом... Неважно. Я достал из шкафа портфель, этот чертов портфель, и когда начал открывать его, уже знал, что оттуда... что оттуда выскочит кролик.
Алеша с облегчением рассмеялся, словно нашел наконец решение трудной задачи.
– Ну, конечно кролик, как же я раньше не догадался.
Алеша вынул лицо из ковшика ладоней. Взгляд его был ясным, улыбка легкой, слегка подсвеченной сиянием, выбивающимся из-под воротника рубашки. Алеша расстегнул верхнюю пуговицу, и золотистый свет залил его лицо целиком.
Это просто сон, сказала себе Лиза, ему приснился плохой сон.
– О чем я говорю? Ты спрашиваешь, о чем я говорю? Да при чем здесь портфель. Я открыл портфель, чтобы достать... Что достать? Что-то важное. Открыл и очутился здесь, на даче. Я работал до семи, как и планировал, потом встречался с Леной, заезжал к маме, потом... Может, потом я... Нет, но я не пил, я же за рулем. Да, а потом приехал сюда, верно? Но я ничего этого не помню. На чем я приехал? Машина здесь? Надо Лене позвонить, уточнить, во сколько я у нее был. Нет, подожди. Значит, я открыл портфель, а до этого? Поставил чашку с кофе на край стола. Это нужно вспомнить во всех деталях, это очень важно, правда? А во сколько я был здесь? Что меня сюда привело? Будто втащило в нашу калитку. Я подумал, не случилось ли несчастье, и помчался сюда, верно? Где дети?
– Спят, спят, щщ.... И ты поспи. Завтра поговорим.
– Словно нечто, – продолжал Алеша, – нечто... некто (Некто из Правления, услужливо подвернулось на язык) выдернул меня как кролика за уши, и – алехоп! – вот я уже здесь.
Лена была сестрой Алеши и в данный момент находилась с кандидатом во вторые мужья в солнечном Мармарисе. Лиза знала это точно, потому что Алеша сам ездил выкупать их путевки. Ну, само собой, кому же еще, как не человеку с золотым сердцем. Потому что он сам привез Коляшу, лениного сына от первого брака, на дачу под присмотр Лизы, в компанию к Нюше. Так как формат кандидатских экзаменов не предполагал присутствия детей.
Значит, холодильник, говоришь. Старый, облупленный, но рабочий холодильник в пустой квартире сестры. Где же ты был на самом деле все это время? Да здесь, здесь он был! Я пила чай, обсуждала участь капусты-морковки этим летом, а Алеша был здесь, в комнате под крышей.
Лиза глубоко вдохнула и выдохнула как можно тише. Она сидела в кабинете мужа, на коленях ее лежал расстегнутый мужнин портфель, ноутбука внутри не было. Должно быть, Алеша дал его попользоваться тому, кому очень нужно. Муж спал, отвернувшись к стене и накрывшись пледом с головой. Лиза вынула из портфеля листок бумаги, который в темноте светился белизной, хотя мог быть исписан наиважнейшими поручениями для мужа от самых разных людей. Лиза очень тихо вернула портфель на место и вышла из комнаты. Стараясь не щелкнуть ручкой, она закрыла за собой дверь. Стараясь не скрипеть ступеньками, спустилась по лестнице вниз.
Да, дорогой. Да, это был стандартный образец воображаемого разговора с мужем. Тебе не кажется, что нам пора поговорить? Нет? А я изнываю. Изнываю от желания. От желания поговорить. Такие тесты Лиза заполняла за себя и за мужа ежедневно, с тех пор, как обнаружила, что Алеша всем нужен, но не всеми достижим. Ты очень изменился? тебя перестала интересовать моя жизнь? я выходила замуж за другого человека? Да, так, примерно, почти.
Это было неправдой, муж продолжал оставаться самим собой, чудным, милым, золотым человеком. Но зуд желания надо было как-то снимать, чем-то смазывать. Кое-что она даже записывала, в том числе пользуясь мужниным ноутбуком. Рассчитывала ли она, что муж прочтет? Ни в коей мере. Он не нашел бы на это времени. Ей было не привыкать, но помогало. Посидишь часок глубокой ночью, кристаллизуешь, отшлифуешь, оправишь, и можно жить дальше. В ежедневной городской газете Лизу тоже не баловали читатели. Какой резонанс у колонки метеопрогноза? Лизе не писали благодарных писем, не слали возмущенных телеграмм. Вроде пыжишься, ворожишь-предсказываешь, а отдачи никакой. Но и обиды никакой. Ну сунешь туда пару народных примет, а кто будет контролировать, чтобы они сбылись? Ну присобачишь погоду в этот же день, но сто лет назад. А кто проверит, правда ли? Ну залепишь про наиболее благоприятное время посадки капусты. Ну процитируешь из школьной хрестоматии насчет поземки в конце июля-начале августа. И никто не поправит перевранную цитату. Соврешь, возьмешь недорого – много ли платят за погодную критику? Вот, пожалуй, и все. Диалога не вставишь, действия не разовьешь, эпиграф не предпошлешь. Но и не надо, можно взять листок бумаги, хотя бы вот этот стандартный бланк из ЗАГСа "заявление о разводе", извлеченный из мужниного портфеля, и писать с обратной стороны. И умирать самой или убивать мужа, вскрывать ему грудную клетку, чтобы разглядеть, какое оно - золотое сердце.
Теперь некоторые изменили в своей жизни многое или даже почти все, но те, о ком говорю я, – нет. Когда у них были деревья, они делали из старых деревьев новую бумагу. Теперь леса сгорели, но для них старой бумаги еще достаточно. Они пишут по-настоящему талантливо, быстро, не чахнут над каждым словом, не переписывают сотню раз одно и тоже, чтобы его улучшить. Ветхие представления о поэтапной модернизации рукописи сгорели вместе с лесами, но интуитивное знание о единственном совершенном оригинале развилось у них до безошибочного небесного дара, мутировало вместе с противодымными мембранами в легких (на Сахалине пожары все еще свирепствуют), одновременно с жаберными щелями за ушами (в Карелии сосны стоят по узел галстука финского лесозаготовителя в воде), и, говорят, именно там еще можно кое-где найти запасы старой бумаги. Они как и мы, просто пытаются выжить, но – сделать это словами, по измятому ветхому, промокшему и бережно просушенному белому – вот этим черным. Те, кто писали в симпатичных блокнотах (скажем, с портретом знаменитого мертвого прозаика на обложке), были титанами, за ними пришли боги с их белыми стихами, записанными на чеках из универсамов, какими были универсамы до того как сгорели. Пусть даже стихи состоят из общих мест золотого века бумажной литературы, теперь это может быть только версией. И никаких имен, Бог мой, ничего личного, кроме собственного короткого имени в правом верхнем углу. Раздобудь я компьютер, этот файл назывался бы "Ту врайт". Теперь так не пишут, но эта шутка будет горчить лишь до тех пор, пока не кончится моя бумага, пока всей кровью я не почувствую – это всё, это конец. Как умеют они. Чтобы быть с ними, сегодня же быть с ними в раю, в том месте, где бумажные реки и бумажные берега. Там, где это прочтут.
Между четвергом и пятницей дети успели просунуть пойманную с утра бабочку, бабочка, ты опять летала во сне? Потому и прижата куском оргстекла к столешнице. Стоял первый, двадцать первый или сто двадцать первый час ночи, самая глубина ночи, собственно – ночь.
|
